Целое десятилетие, от публикации Чжу в 1998 году вплоть до 2008-го, этот эпохальный результат оставался единственным. ZR59 был единственной известной версией ВИЧ-1 из образца, взятого раньше 1976 г. А потом кто-то нашел еще один. Этот образец стал известен как DRC60, и, скорее всего, вы можете уже расшифровать код сами: он был взят в Демократической Республике Конго (та же страна, другое название) в 1960 г.
DRC60 — это образец биопсии, фрагмент лимфоузла, вырезанный у живой женщины. Как и кусочки почки и селезенки «манчестерского моряка», его хранили в маленьком кусочке парафина. В таком виде он не требовал даже охлаждения, не говоря уже о заморозке. Он был инертным, как мертвая бабочка, и при этом менее хрупким. Его можно было просто засунуть на дальнюю полку и оставить там пылиться, что, собственно говоря, и было сделано. После сорока с лишним лет безвестности его извлекли из шкафчика с образцами в Университете Киншасы, и он подарил исследователям СПИДа новые озарения.
91
Университет Киншасы расположен на вершине холма близ окраины города, куда можно примерно за час добраться на такси по разбитым улицам, через смог и пробки из фургонов, автобусов и тележек, мимо уличных торговцев похоронными венками, киосков для зарядки мобильных телефонов, фруктовых рынков, мясных рынков, магазинов скобяных товаров, расположенных прямо на открытом воздухе, шиномонтажей и продавцов цемента, куч песка, гравия и мусора, мимо потрясающей обветшалости постколониальной столицы, созданной восемью десятилетиями бельгийского оппортунизма, тремя десятилетиями диктатуры и вопиющего воровства и десятилетием войны, но заполненной 10 миллионами амбициозных людей; некоторые из них — опасные бандиты (как и в любом городе), но большинство — дружелюбны, добродушны и оптимистичны. Университетский кампус на холме, который обычно называют «горой», зеленый и безмятежный, резко контрастирует с городом внизу. Студенты приходят сюда пешком от многолюдной автобусной остановки, чтобы учиться и сбежать от жизни внизу.
Профессор Жан-Мари Кабонго — главный патолог на патологоанатомическом факультете университета. Он невысок и опрятен, с пышными седеющими усами и бакенбардами, которые производят грозное впечатление, но оно быстро сходит на нет из-за его мягких манер. Когда я пришел в его кабинет на втором этаже здания, из которого открывается вид на поросшую травой площадь в тени акаций, он сразу признался, что не очень хорошо осведомлен об образце DRC60 и пациентке, от которой он был получен. Это очень старый случай, который произошел задолго до него. Да, это вроде бы женщина. Он не очень хорошо помнит, но может проверить старые записи. Он записал мои вопросы и предложил мне прийти через пару дней, когда он сможет получше подготовить ответы. Но потом я спросил его о комнате, где хранился образец DRC60, и он просиял. О, да, конечно, это я вам показать смогу.
Он принес ключ и открыл синюю дверь. Распахнув ее, он проводил меня в большую, освещенную солнцем лабораторию с белым кафелем на стенах и двумя длинными, низкими столами посередине. На одном из столов лежал старомодный гроссбух со свернувшимися от времени страницами — на мгновение мне представилась королевская канцелярия времен Диккенса. На дальнем подоконнике стоял ряд стаканов с жидкостями, интенсивность цвета в которых уменьшалась от одного стакана к другому, от желтого, как моча, до прозрачного, как водка. Самая желтая жидкость, объяснил мне профессор Кабонго, — метанол. Самая прозрачная — ксилол. «Мы используем их для подготовки образцов тканей», — сказал он. Органические растворители нужны, чтобы избавиться от воды; высушивание необходимо для долгосрочного хранения тканей. Метанол потемнел, потому что в нем уже обработали много образцов.
Он показал мне небольшую оранжевую пластиковую корзинку с крышкой на шарнире, размером и формой похожую на коробок спичек. Это «кассета», объяснил профессор Кабонго. Вы берете небольшой кусочек ткани из лимфоузла или какого-нибудь другого органа и кладете его в такую кассету, потом вымачиваете его в метаноле. После метанола образец проходит «купание» в нескольких промежуточных стаканах, и, наконец, его погружают в ксилол. Метанол вытягивает из образца воду, а ксилол вытягивает метанол, готовя образец к сохранению в парафине. «А вот это устройство, — сказал профессор Кабонго, показав на большую машину на одном из столов, — дает парафин. Вы достаете обработанный образец ткани из кассеты, а вот из этого крана вытекает поток теплого жидкого парафина. А потом он засыхает на образце, как кусок масла на хлебе. Теперь вы снимаете крышку с кассеты и подписываете на основании индивидуальный код, например, A90 или B71. Это архивный образец. «A» означает, что образец взяли при вскрытии (autopsy), а «B» — у живого человека при биопсии. Значит, кусочек лимфатического узла, который стал известен как DRC60, был обозначен B-что-то-там. Каждый закодированный образец записывается в гроссбух, а потом отправляется на склад».
— Склад? Какой склад? — спросил я.
В дальнем конце лаборатории был еще один дверной проем, завешенный синей шторой. Профессор Кабонго отодвинул штору, и я прошел за ним на склад образцов, узкий и тесный, уставленный стеллажами и шкафами. На этих стеллажах и в шкафах лежали тысячи запылившихся парафиновых пластинок и старые слайды микроскопов. Парафиновые кирпичики лежали стопками или в картонных коробках; некоторые из этих коробок были подписаны, некоторые — нет. Выглядело все, словно организованный хаос. Деревянный табурет был готов помочь любому неустанному, любопытному труженику науки, которому захочется порыться в образцах. Я, конечно, не собирался нигде рыться, но моя экскурсия внезапно дошла до кульминации. Здесь? Да, вот здесь, сказал профессор. Здесь несколько десятилетий пролежал образец DRC60. Он мог бы вполне добавить, не без местной гордости: до того, как стал «Розетским камнем» в изучении СПИДа.
92
Из кладовки за синей шторой этот образец и сотни других проделали длинный кружной путь — в Бельгию, а потом в США, оказавшись в результате в лаборатории молодого биолога из Аризонского университета. Майкл Воробей — канадец из Британской Колумбии, специализирующийся на молекулярной филогенетике. После магистратуры он отправился в Оксфордский университет, где получал стипендию Роудса; обычно это означает два года ненапряжной академической работы, которая сопровождается чаепитиями, хересом, игрой в лаун-теннис и прочим утонченным англофильством, а затем стипендиат возвращается к «нормальной» учебе или карьере. Воробей воспринял Оксфорд серьезнее: он остался там, написал докторскую диссертацию по эволюционной биологии на молекулярном уровне, а потом работал как постдокторант. В Америку он вернулся в 2003 г., став доцентом в Университете Аризоны и построив себе лабораторию уровня биобезопасности BSL-3 для работы с геномами опасных вирусов. Через несколько лет именно Воробей обнаружил ВИЧ в образце биопсии, взятом в Конго в 1960 г.
Воробей амплифицировал фрагменты вирусного генома, собрал их вместе, увидел, что они похожи на раннюю версию ВИЧ-1 и назвал эту секвенцию DRC60. Сравнив ее с ZR59, другим известным ранним штаммом, он пришел к драматичному выводу: вирус СПИДа появился у людей на несколько десятилетий раньше, чем считалось. Пандемия, возможно, началась с преодоления межвидового барьера еще в 1908 г.
Чтобы понять всю масштабность открытия Воробья и то, какой фурор оно произвело по сравнению с прошлыми идеями, вам нужно знать определенный контекст. По вопросу, когда именно ВИЧ-1 попал в человеческую популяцию, кипели нешуточные споры. В начале 1990-х преобладающим мнением, основанным на том, что было известно о ВИЧ-2 и дымчатых мангабеях, а также на некоторых других факторах, было следующее: ВИЧ-1 тоже пришел от африканского примата и, скорее всего, передался людям в двух отдельных случаях (группы M и O, единственные, которые были известны тогда) при разделке дикого мяса. Это предположение стало известно как «гипотеза раненого охотника». В обоих этих случаях некий мужчина (или женщина) разделывал тушу ВИО-положительного примата и заразился вирусом через открытую рану, — может быть, порез на ладони или царапину на предплечье, или ссадину на любом участке кожи, измазанном кровью животного. Могло быть достаточно и раны на спине, если охотник нес тушу домой, закинув на плечи. Или язвочки во рту, если часть мяса съели сырым. Важно только одно: контакт с кровью. «Гипотеза раненого охотника» была умозрительной, но правдоподобной. Она не плодила лишних сущностей, не была слишком сложной и не требовала никаких маловероятных допущений. Она подходила к известным фактам, хотя эти факты и были весьма обрывочны. Но потом, в 1992 г. появилась новая теория.
Эта теория была неортодоксальной и очень спорной: ВИЧ-1 якобы впервые попал к людям через загрязненную вакцину от полиомиелита, которую тестировали на миллионе ничего не подозревающих африканцев. Сама вакцина, согласно этой теории, превратилась в метод доставки СПИДа в организм. Кто-то, согласно этой теории, совершил потрясающую ошибку. Кто-то виноват. Научное высокомерие оказалось выше осторожности, и это привело к катастрофическим результатам. И, что самое жуткое, теория с вакциной от полиомиелита тоже казалась правдоподобной.
Вирусы, как вы уже видели, весьма хитроумны. Они лезут даже туда, куда их не просят. Лабораторные контаминации действительно существуют. Даже вирусное или бактериальное загрязнение вакцины на этапе производства тоже случалось. Еще в 1861 г. группа итальянских детей, которых привили от оспы материалом, полученным прямо из «вакцинной язвы», заболела сифилисом[214]. Вакцина от оспы, которую кололи детям в Кэмдене, штат Нью-Джерси, в начале XX века, оказалась загрязнена столбнячной палочкой, и девять привитых детей умерли от столбняка. Примерно в то же время партия дифтерийного антитоксина, приготовленная в Сент-Луисе с использованием сыворотки крови лошади, тоже оказалась заражена столбняком, и умерли еще семь детей. Тогда производители начали фильтровать вакцины; эта мера оказалась эффективна против бактериального загрязнения, но вирусы проходили и через фильтры. Иногда при производстве добавляли формальдегид, чтобы инактивировать вирус, из которого делали вакцину, и он вроде как должен был убивать и другие нежелательные вирусы, но это предположение не всегда оказывалось верным. Еще в середине XX в. некоторые партии вакцины Солка от полиомиелита оказались загрязнены вирусом SV40, эндемичным для макак-резусов. Присутствие SV40 в вакцинах несколько лет спустя вызвало горячие споры, когда появились подозрения, что этот вирус вызывает рак.