Найденные мной на библиотечных полках труды по истории округа Эссекс содержали немного сведений об Инсмуте, помимо того, что город был основан в 1643 году, перед Революцией вырос в крупный центр кораблестроения, в начале XIX века стал преуспевающим торговым портом, а позже превратился в фабричный городок, чьим основным энергетическим ресурсом была река Мануксет. Об эпидемии и волнениях 1846 года упоминалось мимоходом, точно они составляли самые позорные страницы в истории округа. О периоде упадка Инсмута тоже говорилось вскользь, хотя важность событий позднего периода его истории не вызывала сомнений. После Гражданской войны вся местная промышленность свелась к Аффинажной компании Марша, и торговля золотыми слитками оставалась последним видом некогда кипучей деловой активности города, помимо неизменного рыболовного промысла. При том что в связи с падением цен на рыбу и успешной конкуренцией со стороны крупных корпораций рыболовство приносило все меньше дохода, в районе Инсмутской гавани рыба не переводилась никогда. Иностранцы селились там редко, и я нашел ряд завуалированных свидетельств о том, что поселения поляков и португальцев, пытавшихся осесть в этих краях, почему-то были оттуда изгнаны.
Наибольший мой интерес вызвало коротенькое упоминание о странных драгоценных изделиях, непонятно как связанных с Инсмутом. Эти драгоценности явно были у местной публики притчей во языцех, в частности, упоминались некие изделия, выставленные в музее Мискатоникского университета в Аркхеме и в зале экспозиций Исторического общества Ньюберипорта. Описания изделий были скудны и бессодержательны, но в них угадывалось подспудное указание на необычное происхождение этих украшений. В них, похоже, было нечто настолько необычное и будоражащее ум, что я уже не мог не думать о них и, несмотря на вечерний час, твердо решил увидеть своими глазами один из местных экспонатов – как было сказано в описании, это было крупное изделие причудливой формы, вероятно, нечто вроде тиары. Теперь оставалось только это как-то устроить.
Хранитель библиотеки дал мне записку для куратора Общества, мисс Анны Тилтон, жившей неподалеку, и после недолгих объяснений старушка оказалась столь любезна, что провела меня в уже закрытое для посетителей здание, благо было еще не слишком поздно. Коллекция оказалась и впрямь довольно впечатляющей, но, пребывая в волнении, я ни на что другое глядеть не мог, кроме как на угловой шкаф, в котором лежал странный предмет, поблескивающий в сиянии электрических ламп. Даже не обладая каким-то особо утонченным чувством прекрасного, я буквально вытаращил глаза при виде этого диковинного произведения, рожденного какой-то неземной богатой фантазией, которое покоилось на пурпурной бархатной подушечке. Даже теперь я едва ли смогу в точности описать увиденное мною, хотя это была, как явствовало из описания, своего рода тиара. Довольно высокая спереди и с довольно крупными и странно неровными боковинами, эта тиара словно предназначалась для головы причудливой эллиптической формы. Тиара почти что целиком была изготовлена из золота, хотя странный светлый глянец указывал на необычный сплав золота со столь же красивым металлом непонятной природы. Изделие находилось почти в идеальном состоянии, и можно было часами стоять перед ним и изучать изумительные, чарующе причудливые орнаменты – какие-то просто геометрические, другие выдержанные в морской тематике, – с изысканным мастерством вычеканенные или рельефно выбитые на поверхности.
И чем дольше я смотрел на этот предмет, тем больше он меня завораживал; и к этой завороженности примешивалось некое странное ощущение тревожности, непонятное и необъяснимое. Поначалу я решил, что мое волнение вызвано необычным характером тончайшего мастерства, казавшегося потусторонним. Все прочие произведения искусства, какие я видел когда-либо ранее, или были созданы в известных традициях культуры той или иной расы или народности, или же представляли собой нарочитые модернистские отклонения от любых узнаваемых норм. Но эта тиара не была ни тем ни другим. Ее несомненно создали в какой-то канонической технике, доведенной до высочайшего уровня совершенства, но эта техника была абсолютно далека от любого – европейского или азиатского, древнего или современного – стиля из тех, что я знал или чьи образцы я видел. Создавалось впечатление, что это филигранное творение мастера из иного мира.
Тем не менее потом я осознал, что охватившая меня тревога возникла под действием другого, вероятно, более мощного импульса, а именно изобразительных и математических мотивов в причудливых орнаментах тиары. Эти орнаменты словно намекали на далекие тайны и невообразимые бездны времени и пространства, а монотонно повторяющиеся в рельефных фигурах морские мотивы обрели вдруг почти что зловещую суть. Среди рельефных фигур угадывались сказочные чудовища, в ком причудливо сочетались жуткое уродство и бесстыдство и признаки рыб и земноводных, и они вызывали у меня некие навязчивые и неприятные псевдовоспоминания, как если бы это были некие таинственные образы, всплывшие из жуткой пучины первобытной прапамяти. Временами мне грезилось, что рельефные контуры этих нечестивых рыбожаб сочатся ядовитой эссенцией неведомого беспощадного зла.
Странным контрастом жутковатому виду тиары была ее короткая и прозаичная история, которую мне поведала мисс Тилтон. В 1873 году эту тиару буквально за гроши сдал в ломбард на Стейт-стрит пьяный житель Инсмута, вскоре после того зарезанный в уличной драке. Историческое общество выкупило тиару у хозяина ломбарда и сразу выставило на обозрение, отведя ей видное место в экспозиции. Экспонат снабдили этикеткой, на которой указали местом ее вероятного изготовления Восточную Индию или Индокитай, хотя эта атрибуция была откровенно произвольной.
Мисс Тилтон, сравнив все возможные гипотезы о происхождении тиары и ее появления в Новой Англии, была склонна считать, что изделие находилось в пресловутом пиратском кладе, найденном капитаном Оубедом Маршем. Справедливость ее мнения, между прочим, нашла подтверждение в настойчивых предложениях о выкупе тиары за огромные деньги, которые стали поступать Обществу от семейства Маршей, как только те прознали о ее местонахождении, и которые они неустанно делали по сей день, невзирая на решительный отказ Общества с ней расстаться. Выпроводив меня из здания, добрая старушка дала понять, что с пиратской версией происхождения состояния Маршей единодушно соглашались далеко не самые глупые жители этого края. Ее же собственное отношение к объятому мглой Инсмуту – где она никогда не бывала – было продиктовано отвращением к общине, которая в культурном смысле скатилась на самое дно. И она уверила меня, что слухи о распространенном в городе ритуале поклонения дьяволу отчасти подтверждались необычным тайным культом, укоренившимся там и охватившим приверженцев всех канонических вероисповеданий.
Этот культ назывался, как она выразилась, «Эзотерическим Орденом Дагона» и без сомнения был вульгаризированным квазиязыческим верованием, занесенным туда с Востока еще в прошлом веке, в то самое время, когда рыбные места Инсмута внезапно оскудели. Его распространение среди малограмотных простолюдинов было вполне естественно, если учесть нежданное возвращение рыбного изобилия в инсмутских водах, и вскоре адепты этого культа стали пользоваться в городе огромным влиянием, полностью вытеснив местных франкмасонов и заняв под свою штаб-квартиру старый масонский храм на площади Нью-Чёрч-Грин.
Все это, по мнению набожной мисс Тилтон, служило разумным поводом игнорировать сей очаг упадка и деградации. Мне же, напротив, это показалось лишним доводом в пользу поездки. К моему любопытству доморощенного архитектора и историка теперь еще прибавился и азарт антрополога-любителя, и я, находясь в возбужденном предвкушении путешествия, почти всю ночь не сомкнул глаз в своей крошечной комнатушке в общежитии Молодых христиан.
Наутро около десяти часов я уже стоял, с небольшим саквояжем в руках, перед аптекой Хэммонда на старой площади Маркет-сквер. В ожидании инсмутского рейсового автобуса я наблюдал за горожанами: к остановке не подошел ни один, и люди в основном шатались без дела по улице или забредали в таверну «Айдиэл ланч» на противоположной стороне площади. Похоже, говорливый билетер ничуть не преувеличил неприязни, которую здешние жители испытывали к Инсмуту и его обитателям. Через несколько минут небольшой автобус, грязно-серого цвета и неописуемо дряхлый, протарахтел по Стейт-стрит, развернулся и затормозил у тротуара рядом со мной. Я сразу догадался, что именно этот автобус мне и нужен. Мою догадку подтвердила и прикрепленная к лобовому стеклу табличка с выцветшей надписью: «Аркхем – Инсмут – Ньюберипорт».
В автобусе находились всего три пассажира – смуглые неопрятные мужчины крепкого сложения с мрачными лицами; когда автобус остановился, они, неуклюже волоча ноги, выползли наружу и направились вверх по Стейт-стрит – молча и едва ли не крадучись. За ними появился и водитель. Я проводил его глазами в аптеку, куда он направился, видимо, за покупками. Ага, подумал я, это и есть Джо Сарджент, о котором мне рассказывал билетер. И не успел я еще внимательно его рассмотреть, как меня охватила волна инстинктивного отвращения, которое я не мог ни сдержать, ни объяснить. Мне вдруг стало совершенно ясно, почему здешние жители не хотят ни ездить на автобусе, владельцем и водителем которого был Сарджент, ни посещать чаще, чем по острой необходимости, город, где проживал этот человек и его земляки.
Когда водитель вышел из аптеки, я присмотрелся к нему и попытался понять причину произведенного им на меня неприятного впечатления. Это был тощий сутулый мужчина чуть меньше шести футов росту, в поношенном синем сюртуке и потрепанной кепке для гольфа. На вид ему было лет тридцать пять, но из-за глубоких морщинистых складок на шее он мог бы казаться старше, если бы не его туповатое, ничего не выражающее лицо. У него была узкая голова, выпученные водянисто-голубые глаза, которые, похоже, никогда не моргали, приплюснутый нос, маленький покатый лоб и такой же подбородок и, что особенно было заметно, недоразвитые ушные раковины. Над его длинной толстой верхней губой и на пористых землистых щеках не замечалось никакой растительности, кроме редких желтоватых волосков, торчащих курчавящимися клоками, причем в некоторых местах кожа его лица была покрыта странными струпьями, точно ее поразила экзема. Его большие, с набрякшими венами, руки имели странный серовато-голубой оттенок. Пальцы же были непропорционально короткими и, казалось, могли сворачиваться, плотно вжимаясь в огромные ладони. Пока он шагал к автобусу, я отметил про себя его нелепую шаркающую походку и обратил внимание на его необычайно длинные ступни. Разглядывая их, я невольно задумался, где же он покупает себе подходящую по размеру обувь.