Таким образом, вытесненное сознание возвращалось в свое время с полустертыми, фрагментированными воспоминаниями о том, что происходило с ним с момента пленения. Все, что могло быть стерто из памяти, стиралось, и в большинстве случаев в ней оставались лишь тени смутных видений в пустоте, простиравшейся до первого перемещения. Некоторые могли вспомнить больше, и благодаря случайному слиянию воспоминаний в будущем порой звучали отголоски запретного прошлого. Пожалуй, это знание хранилось в памяти культов и сект на протяжении всей истории. В «Некрономиконе» содержались упоминания о культе, члены которого иногда помогали тем, чей разум вернулся из эпохи Великой Расы сквозь бездны времени.
Тем временем познания Великой Расы стали почти безграничными, и она обратила свои искания к разумным существам с других планет, исследуя их прошлое и будущее. Наряду с этим она пыталась узнать о тайнах древности и происхождении черной планеты в далеком космосе, мертвой уже тысячи тысяч лет, откуда явился ее разум – сознание Великой Расы было много старше ее телесного облика. То были существа родом из древнего, гибнущего мира, чья непревзойденная мудрость сподвигла их на поиски нового мира, сулившего их роду долгую жизнь, и совершить массовое переселение сознаний в тела созданий конической формы, населявших нашу планету миллиард лет назад. Так на Земле появилась Великая Раса, а мириады изгнанников отправились навстречу ужасной смерти в чужих телах. Позднее она вновь столкнется с угрозой гибели, но вновь сумеет выжить, переселив сознание самых достойных из ее рода в тела тех, чье существование продлится намного дольше.
Все это лежало в основе легенд, мешавшихся с галлюцинациями. Около 1920 года мои исследования сложились в довольно ясную общую картину, и напряжение, владевшее мной с момента их начала, слегка ослабло. В конце концов, несмотря на мои фантазии, подогреваемые слепыми эмоциями, не могло ли найтись готового объяснения феномену моего заболевания? Случай мог направить мой разум на поиски темного знания в период амнезии – а ведь тогда я изучал запретные предания и встречался с членами древних, зловещих культов. Очевидно, что, когда я пришел в себя, это послужило основой для моих сновидений и усилило тревожность. Что же касается вменяемых мне библиотекарями заметок на полях, состоявших из виденных мною во сне иероглифов и слов на незнакомых языках – я легко мог овладеть поверхностным знанием языков в измененном состоянии сознания, тогда как иероглифы, несомненно, стали порождением моей фантазии, разыгравшейся под впечатлением от древних преданий, и лишь затем вплелись в образы, являвшиеся мне. Пытаясь прояснить отдельные детали, я говорил с лидерами известных культов, но так и не смог связать воедино все, что узнал.
Временами схожесть случаев амнезии, наблюдавшихся в столь отдаленные друг от друга эпохи, беспокоила меня так же, как и когда я впервые обнаружил это, но, с другой стороны, эта тревожная фольклорная традиция в прошлом была куда более обобщенной, нежели в наши дни. Быть может, остальным жертвам этого заболевания, столь схожего с тем, что поразило меня, были хорошо знакомы легенды, о существовании которых я узнал, лишь когда проявились его симптомы? Теряя память, они ассоциировали себя со сказочными существами из семейных преданий, вторгавшимися в тела людей, лишая их разума, и отправлялись на поиски знаний, что могли унести в свое выдуманное прошлое, где не существовало людей. Когда они вновь обретали память, запускался обратный ассоциативный процесс, побуждающий их считать себя уже не захватчиками, но жертвами. Таким образом, сны и конфабуляции следовали устоявшейся мифологической традиции.
Несмотря на кажущуюся неуклюжесть подобного объяснения, в конце концов оно вытеснило из моих мыслей все остальные – по большей части из-за того, что другие теории были неубедительными. Кроме того, со мной постепенно согласились многие из именитых психиатров и антропологов. Чем больше я размышлял над этим, тем более убедительными казались мне собственные доводы, пока, наконец, я не возвел из них прочные бастионы, хранившие меня от назойливых снов и видений. Что с того, если я вижу нечто странное ночами? Это лишь отражение прочтенного и услышанного мной. А как же мои страхи, искаженное восприятие и псевдовоспоминания? То были лишь отголоски мифов, о которых я узнал, будучи больным. Ничто из того, что мне снилось, ничто из того, что я чувствовал, не могло быть действительно значимым.
Вооружившись подобной концепцией, я значительно укрепил свои душевные силы, хотя мои сны принимали все менее абстрактный характер, посещали меня все чаще и обрастали все более пугающими деталями. В 1922 году я ощутил, что вновь способен работать на постоянной основе, и нашел применение своим новым знаниям, согласившись преподавать психологию в университете. Моя старая кафедральная должность давно была отдана другому достойному кандидату, к тому же методы преподавания экономики были уже далеко не те, что в мои лучшие годы. В те дни мой сын только приступил к последипломному обучению, благодаря которому ныне стал профессором, и мы немало времени провели в совместных трудах.
Тем не менее я продолжал тщательно изучать свои странные, яркие видения, что так часто посещали меня во сне. Я полагал, что подобный дневник наблюдений приобретет необычайную ценность в глазах психиатров. То, что являлось мне, чрезвычайно напоминало воспоминания, хоть я и боролся с этим чувством, причем небезуспешно. Все эти иллюзии я описывал, как нечто реальное, но вне контекста они воспринимались мной как паутина кошмаров, подстерегавших в ночи. В повседневных разговорах я всячески избегал упоминаний о них, но слухи об этом все же возникали в моем окружении, порождая разнообразные догадки о состоянии моей психики. Забавным было то, что эти домыслы распространялись среди обывателей, а не врачей или психиатров.
Из всех снов, что являлись мне после 1914 года, я упомяну лишь некоторые, так как с их полным и подробным списком может ознакомиться любой из усердных студентов. Очевидно, с течением времени оковы моей психики ослабли, так как масштаб видений многократно возрос. Впрочем, все они были не чем иным, как разрозненными фрагментами, не объединенными единым мотивом. В своих снах я постепенно пользовался все большей свободой перемещений. Я плыл по причудливым каменным зданиям, соединенным колоссальными подземными ходами, служившими подобием путей сообщения. Иногда, на самых нижних этажах, мне встречались огромные опечатанные люки, окутанные запретной, зловещей аурой. Я видел грандиозные полигональные бассейны и залы, полные бесчисленных приборов неизвестного назначения. В колоссальных гротах располагались хитроумные машины, чей вид и функции были мне незнакомы и чье звучание я услышал впервые после многих лет сновидений. Должен отметить, что из всех чувств лишь зрение и слух были подвластны мне в этом воображаемом мире.
Но подлинный ужас я познал в мае 1915 года, когда впервые увидел живых существ. Случилось это до того, как благодаря моим изысканиям сквозь призму мифов и описаний аналогичных заболеваний мне открылось то, что я мог ожидать от увиденного. Когда ментальные барьеры начали ослабевать, в различных частях зданий и на улицах я начал различать парообразные силуэты. Постепенно черты их прояснялись, пока, наконец, они не явились мне во всем своем ужасающем облике. То были огромные, переливчатые конусы приблизительно в десять футов высотой и равновеликим основанием, сотканные из ребристой, чешуйчатой, полуэластичной плоти. Из их вершин вперед выдавались четыре гибких цилиндрических конечности, каждая в фут толщиной и такая же ребристая, как коническое тело. Они были способны сокращаться, почти полностью втягиваясь в тело, или же вытягиваться на расстояние до десяти футов. Две из них оканчивались массивными когтями или клешнями. На конце третьей было четыре красных трубчатых отростка. Четвертый нес на себе желтоватый шар неправильной формы, диаметром около двух футов, с тремя большими черными глазами по периметру центральной окружности. На макушке этой головы находились четыре серых стеблеподобных ответвления с отростками, напоминавшими цветы; на нижней ее части покачивались восемь зеленоватых усиков или щупалец. Широкое основание конуса было одето серой пружинистой субстанцией; сжимая и разжимая его, существо передвигалось.
Их действия, вполне безобидные, вселяли в меня куда больший ужас, нежели их облик – нельзя спокойно наблюдать за тем, как чудовища ведут себя подобно людям. Они со знанием дела передвигались по величественным залам, снимали книги с полок и клали их на огромные столы или наоборот, а иногда старательно что-то записывали при помощи стержней, напоминавших ручки, сжимая их в зеленоватых щупальцах, свисавших с головы. Гигантские клешни использовались для переноса книг и общения – речь их состояла из щелкающих и скрипящих звуков. Они не облачались в одежды, но носили подобие ранцев или рюкзаков, закрепленных на верхушке конуса. Обычно голова и шея располагались на том же уровне, но нередко они поднимали ее или опускали ниже. Остальные конечности за ненадобностью покоились по бокам тела, укоротившись до пяти футов. По скорости их чтения, письма и обращению с аппаратами на столах (по всей видимости, управлявшихся силой мысли) я заключил, что их интеллект неизмеримо превосходит человеческий.
Затем я стал видеть их повсюду: они толпились в коридорах и обширных залах, обслуживали исполинские машины в сводчатых подземельях и мчались по просторным дорогам в гигантских автомобилях, напоминавших корабли. Я перестал их бояться, так как они совершенно естественно вписывались в окружающий мир. Стали проявляться их индивидуальные особенности; некоторые держались несколько замкнуто. Выглядели они одинаково, но друг от друга и от остальной массы они отличались жестами и повадками. Сквозь пелену сновидений мне казалось, что они почти все время что-то писали, но никогда н