[29], в который никогда ранее не заглядывал, меж тем он наиболее близок к П. Марону[30], чем любая из стихотворных версий, когда-либо попадавшихся мне, включая неопубликованный труд моего покойного дяди, доктора Кларка[31]. Время, проведенное за Вергилием, наряду с размышлениями о духах в канун Дня Всех Святых с его ведьмиными шабашами в горах, в ночь минувшего понедельника родило во мне столь божественно ясный и живой сон о Древнем Риме, сколь колоссальна была тень сокрытого в нем ужаса, и я истинно предполагаю, что однажды воплощу его в художественном произведении. Подобные сны часто являлись мне в юные годы – военным трибуном я следовал за божественным Юлием по всей Галлии, – но последний из них я видел так давно, что этот оставил во мне впечатления невероятной силы.
То был пылающий закат, или предвечерье, в крохотном захолустном городке Помпело[32], у подножия Пиреней в Ближней Испании. Должно быть, это было в годы поздней республики, так как провинцией вместо назначенного Августом пропретора[33] все еще правил сенатский проконсул[34], и день был первым до ноябрьских календ. К северу от городка вздымались багряно-золотистые горы, и клонившееся к западу солнце таинственным румянцем озаряло аляповатый запыленный форум из камня и алебастра и деревянные стены цирка, стоявшего чуть к востоку. Группы горожан – широкобровых римских поселенцев и жестковолосых романизированных туземцев наряду с типичными гибридами двух этих рас, схоже одетых в тоги из грубой шерсти, горсткой легионеров в шлемах, чернобородых васконов[35] в простых одеждах – толпились на считаных мощеных улицах и форуме; всеми двигала некая смутная, едва уловимая тревога.
Я же только что сошел с лектики, которую носильщики-иллирийцы в спешке несли, следуя на север из Калагура[36], переправившись через Иберус[37]. Судя по всему, я был провинциальным квестором[38] по имени Луций Целий Руф, и меня призвал проконсул, Публий Скрибоний Либон, несколькими днями ранее прибывший из Тарракона[39]. Солдаты были пятой когортой Двенадцатого легиона под командованием военного трибуна Секста Азелия; легат[40] всей провинции Гней Бальбуций также прибыл из Калагура, где нес службу.
Собрались мы по причине ужаса, таившегося в горах. Все как один горожане были напуганы, умоляя прислать когорту легионеров из Калагура. Пришла осенняя Пора Ужаса, и дикари в горах готовились к обрядам, о которых в городе знали лишь понаслышке. Там, высоко, обитало старинное племя, говорившее на отрывистом языке, непонятном васконам. Их видели редко, но несколько раз в году в городе появлялись их малорослые раскосые желтокожие посланцы, напоминавшие скифов, и торговали с купцами, изъясняясь при помощи жестов. Весной и осенью на вершинах они проводили свои отвратительные ритуалы; их завывания и огни алтарей наводили страх на жителей деревень. Это повторялось в одно и то же время – в ночь перед календами мая и в ночь перед календами ноября. Перед этим начинали исчезать люди, о которых больше никто не слышал. Шептались, что местные пастухи и фермеры не питали вражды к старинному племени и не одна крытая соломой хижина пустела перед омерзительными полночными шабашами.
В этом году ужас был безмерен, так как жители Помпело знали, что старинное племя гневалось на них. Три месяца назад пятеро маленьких косоглазых торговцев спустились с гор; троих убили в стычке на рынке. Те, что выжили, не сказав ни слова, вернулись назад, и в ту осень никто из людей не пропал. За мнимой безопасностью крылась угроза. Дикари никогда не щадили своих жертв. Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и всю округу охватил небывалый страх.
Много ночей было слышно, как глухо бьют барабаны в горах, и наконец эдил Тиберий Анней Стилпон, полукровка из местных, послал гонца к Бальбутию в Калагур, чтобы когорта легионеров положила конец ночным сборищам. Бальбутий небрежно ответил отказом, полагая, что страхи крестьян безосновательны и отвратительные ритуалы горного народца не касаются граждан Рима, пока ничто не грозит их собственной безопасности. Будучи его близким другом, я не согласился с ним, заявив, что мне ведомы черные, запретные знания и древнее племя способно навлечь неописуемый рок на город, все же являющийся римским поселением, где проживает немало наших граждан. Гельвия, мать приславшего жалобу эдила, была чистокровной римлянкой, дочерью Марка Гельвия Цинны, прибывшего сюда с войсками Сципиона. Исходя из этого, я отправил Антипатра, своего проворного греческого раба, с письмом к проконсулу; Скрибоний, вняв моей просьбе, приказал Бальбутию отправить в Помпело пятую когорту под началом Азеллия, на закате в канун ноябрьских календ положить конец любым оргиям, захватить пленных и доставить их ко двору пропретора в Тарракон для суда. Бальбутий, однако, воспротивился, и переписка затянулась. Мои письма к проконсулу были столь содержательны, что он всерьез заинтересовался этим делом, решив лично расследовать его обстоятельства.
Спустя некоторое время он прибыл в Помпело в сопровождении ликторов и слуг; то, о чем ему поведали горожане, весьма впечатлило и обеспокоило его, и он еще сильнее утвердился в своем намерении покончить с шабашем. Желая посоветоваться с тем, кто изучал этот вопрос, он приказал мне примкнуть к когорте Азеллия, Бальбуций же явился в город, придерживаясь прежних взглядов, поскольку искренне верил в то, что любое военное вмешательство может закончиться опасными волнениями среди васконов, как диких, так и оседлых.
Итак, на таинственном закате мы стояли у подножия осенних гор – кутавшийся в свою претексту[41] старый Скрибоний Либон, чью блестящую лысину и морщинистое ястребиное лицо золотило солнце; Бальбутий в блестящем шлеме и лорике, выбритый до синевы, упрямо сжавший губы, презрительно ухмылявшийся молодой Азеллий в отполированных поножах; нас окружала толпа любопытствующих горожан, легионеров, дикарей, крестьян, ликторов, рабов и слуг. Сам я был облачен в простую тогу и ничем не выделялся среди прочих. Ужас царил над всем городом – и горожане, и крестьяне говорили приглушенно; в глазах людей из окружения Либона, пробывших здесь почти неделю, тоже читалась его тень. Старик Скрибоний был весьма мрачен, и наши громкие голоса, голоса тех, кто явился сюда позже, странным образом казались неуместными, как на кладбище или в храме некоего загадочного бога.
Мы вошли в преторий[42]; разговор предстоял тяжелый. Бальбутий настаивал на прежнем, его поддерживал Азеллий, относившийся к местным с крайним презрением и в то же время считавший, что их не стоит волновать. Оба солдата настаивали на том, что лучше ничего не предпринимать, настроив против нас меньшую часть поселенцев и цивилизованных местных жителей, чем вызвать гнев большинства туземцев и крестьян, разобравшись с ужасными ритуалами.
В свою очередь, я снова потребовал решительных действий, предложив сопровождать когорту в любом из возможных походов. Я напомнил, что варвары васконы непокорны и непредсказуемы и, следовательно, стычки с ними неизбежны вне зависимости от того, что мы решим; что ранее они не представляли опасности для наших легионов и что тем, кто представляет римский народ, недостойно позволять варварам вмешиваться в ход дела, касавшегося римского правосудия и престижа республики. Кроме того, с другой стороны, успешное правление провинцией главным образом зависит от безопасности и благосклонности ее цивилизованных представителей, в чьих руках находятся рычаги управления торговлей и процветанием и в чьих венах большей частью течет наша италийская кровь. Хоть они и не превосходили коренное население числом, но были надежной составляющей и на них можно было положиться, сотрудничать с ними означало упрочить власть сената и связь с народом Рима в провинции. Исполнив свой долг и защитив их, как римских граждан, мы бы лишь выиграли, если бы только (тут я насмешливо взглянул на Бальбутия и Азеллия) сделали все немногое и необходимое, поступившись малым в виде игры в латрункули[43] и петушиных боев в Калагуре. Благодаря своим знаниям я не сомневался в том, что опасность, грозившая жителям Помпело, была настоящей. Мне довелось прочесть множество сирийских и египетских свитков; побывать в тайных городах Этрурии; я долго говорил с кровожадным жрецом Дианы Арицийской в храме среди лесов, окружающих ее Зеркало[44]. Нечто ужасное могло спуститься с холмов в ночь шабаша, то, чему не было места там, где живет римский народ; допустить, чтобы произошло нечто подобное, означало поступить вразрез с обычаями предков времен консулата Авла Постумия, когда многих граждан Рима казнили за участие в вакханалиях – память об этом навечно осталась в постановлении сената о вакханалиях, выгравированном на бронзе для всеобщего обозрения. Если действовать своевременно, до того как благодаря ритуалам пробудится нечто неподвластное римским железным пилумам, – силы одной когорты вполне хватит, чтобы пресечь их. Задержать следовало лишь тех, кто являлся их непосредственным участником; пощадить тех, кто просто наблюдает за действом, значило уменьшить негодование населения, сочувствовавшего племени. Словом, и законы, и благоразумие требовали решительных действий, и я не сомневался, что Публий Скрибоний, помня о славе и обязанностях римлян, будет придерживаться плана отправить когорту в поход вместе со мной, несмотря на протесты Бальбутия и Азеллия, каким пристало звучать не из уст римского гражданина, но плебея, и которые не прекратились бы, множась и крепнув.