"Все будет, как при бабушке…"
Меж тем "ура!" новому императору, которое слышит Полторацкий, еще не всеобщее — это Семеновский полк. Сейчас главная проблема — как отнесутся другие солдаты. Пален отлично понимает ситуацию и объясняет новому императору, что только он один и может их успокоить.
Отрывочные и систематические рассказы о той ночи сохранили богатый спектр солдатских настроений и высказываний — от бурной радости до готовности переколоть убийц Павла I. В конце концов подчинились.
Наступило утро 12 марта 1801 года. Дворцовая революция заканчивается.
Один или двое раненых караульных. Один убитый. Радость, "всеобщая радость"… К вечеру 12 марта в петербургских лавках уж не осталось ни одной бутылки шампанского. Раздаются восклицания, что миновали "мрачные ужасы зимы". Весна, настоящая встреча XIX века! Поэт-министр Державин восклицает:
Век новый!
Царь младой, прекрасный…
За сутки вернулись запрещенные Павлом круглые шляпы. Некий гусарский офицер на коне гарцует прямо по тротуару — "теперь вольность!".
Большая же часть страны неграмотна, и она-то в лучшем случае равнодушна или жалеет о покойном императоре, которого так боялись дворяне.
На календаре XIX век. На русском престоле Александр, сын Павла и внук Екатерины. Во время его коронации французская шпионка госпожа Бонейль позволяет себе замечание, приведшее к ее немедленной высылке из столицы: она сказала, что Александр провожает гроб Павла, окруженный убийцами своего отца и деда (Петра III), а также, вероятно, "теми, кто и его убьет". Француженка не угадала в прямом смысле, и тем не менее предсказала многое…
Союз же Цезаря с Дон-Кихотом не состоялся. Наполеон был взбешен, узнав, что столь ценный союзник по борьбе с Англией, по индийскому плану выбыл из игры. В последующие годы он не раз намекнет чувствительному Александру I на то, что отец был убит "с согласия сына"; в такой полемике, разумеется, не играли роль тонкости, вроде того, что Александр на самом деле мечтал лишь о свержении отца (Герцен позже съязвит: "Александр велел убить своего отца, но не до смерти").
Когда три года спустя Наполеон велел схватить и расстрелять родственника Бурбонов герцога Энгийенского, то в ответ на протесты русского правительства он, как известно, намекнул, что не имел бы возражений, если б русский царь так же расправился с убийцами своего отца (болезненность укола усугублялась тем, что многие участники дворцового заговора постоянно жили во дворце и находились в большой милости у Александра). Еще девять лет спустя взятый в плен французский генерал Вандамм в ответ на упреки Александра в плохом обращении с русскими пленными ответил, что он по крайней мере не отцеубийца. Александр схватился за шпагу, но дал себя удержать…
Меж тем время шло. Наступит день, когда молодые русские офицеры, те самые, которых несколько страниц назад мы наблюдали еще малыми детьми, — эти офицеры бросят страшный упрек тем, кто действовал в ночь на 12 марта 1801 года: "Заговорщики, но не революционеры! Была возможность принести великую пользу отечеству — ничего не сделали. Захватили Михайловский замок, но не посягнули на Бастилию деспотизма".
От французской революции — все дальше; французская революция — все важнее…
"Счастливая случайность"
Госпожа де Сталь была очень популярна в России первых десятилетий XIX столетия; когда Вяземский начал ее критиковать, Пушкин попросил не обижать писательницу: "Наш брат!" Посетив Россию в 1812 году, когда в страну вторгся столь ненавистный ей Наполеон, Жермена де Сталь многое увидела, позже о многом написала (хотя, естественно, ряд важных вещей понять не сумела). Однажды она обращается к Александру I: "Ваш характер, государь, — конституция Вашей империи, а Ваша совесть — ее гарантия".
Александр I: "Если это бы и было так, то я был бы только счастливой случайностью".
Ж. де Сталь
Разговор этот в высшей степени примечателен; знаменитая писательница, чей отец, популярный министр Неккер, стоял, можно сказать, у колыбели французской революции (его отставка была поводом к штурму Бастилии), — эта умная женщина должна была многое увидеть и во многом разочароваться, чтобы предпочесть просвещенного императора революциям и конституциям; меж тем среди высказываний госпожи де Сталь сохранилось также иное изречение о русском правлении, известное в пересказе Пушкина и явно противоречащее только что приведенному: "Правление в России есть самодержавие, ограниченное удавкою". Понятно, это насмешливый комментарий к свержению Павла I и Петра III. Вероятно, Александр I, вполне соглашался с афоризмами мадам де Сталь: признавая самого себя "счастливою случайностью", он подчеркивает отсутствие в русском обществе гарантий против очередного деспота и самодура.
Впрочем, если царь все понимает, отчего бы ему не переменить систему, не закрепить "счастливую случайность" счастливыми гарантиями? К тому же он заявляет однажды, что следует различать «преступления» и «принципы» французской революции.
Александр I действительно пытается кое-что сделать. Несколько тысяч человек амнистированы, возвращаются из павловских тюрем и ссылок; восстанавливаются гражданские права и свободы для дворян; даются некоторые, впрочем очень небольшие, послабления крестьянам (между прочим, запрещено было сообщать в газетах о продаже крепостных; отныне писали — "отпускается в услужение кучер… прачка… повар"). В узком кругу приближенных императора стали серьезно поговаривать о конституционных проектах.
Горячее других выступал за реформы уже знакомый читателям Павел Строганов, ученик Жильбера Ромма — бывший якобинец, "гражданин Очер". Возвращенный на родину, он получил богатство, высокие чины, но — остался человеком благородных правил, возвышенных стремлений. Позже, в генеральском чине, он будет героически сражаться с Наполеоном; в бою, можно сказать, на глазах Павла Строганова, погибнет его юный сын, и отец ненадолго его переживет…
Но это — после. А пока одним из немногих людей, к мнению которых недоверчивый Александр особенно прислушивался, является его прежний учитель, швейцарский просветитель и государственный деятель Лагарп. Этот человек, немало перенявший у французских вольнодумцев, по мнению Павла, был как бы тайным агентом французской революции возле русского престола; когда Суворов приближался к Швейцарии, ему было передано секретное распоряжение императора Павла об аресте и доставке в Россию Лагарпа. Теперь же 24-летний император Александр спрашивает у своего 47-летнего учителя — как царствовать?
16 октября 1801 года Лагарп подает царю секретную докладную записку, где размышляет насчет предотвращения на будущее "ошибок предыдущего царствования и доктрин, проповедуемых на юге Европы" (очевидно, подразумевается французская революция).
Программа бывшего воспитателя Александра, конечно, весьма осторожна и умеренна.
"Ужасно, — пишет Лагарп, — что русский народ держали в рабстве вопреки всем принципам; но поскольку факт этот существует, желание положить предел подобному злоупотреблению властью не должно все же быть слепым в выборе средства для пресечения этого".
Путь к прогрессу для просветителя Лагарпа ясен: образование (насаждение грамотности, школ, университетов), а также разумное законодательство, но не из рук парламента или иного представительного учреждения, а волею самодержца (разумеется, в его просвещенном, александровском варианте). Следствием просвещения и законодательства должны явиться меры к постепенному ослаблению крепостничества (ограничение покупки и продажи крестьян, показательная эмансипация на землях, принадлежащих царской фамилии, и пр.). Самое интересное в записке Лагарпа (в общем не противоречившей планам царя и его круга) — откровенный и во многом пророческий разбор тех сил, которые будут за реформы и против.
"Против" — все высшие классы, почти все дворянство, чиновничество, "которое держится за табель о рангах", большая часть торгового слоя, "почти все люди в зрелом возрасте", почти все иностранцы, те, кто боятся французского примера.
Кто же «за»? Образованное меньшинство дворян, некоторая часть буржуа, "несколько литераторов"; возможно, "младшие офицеры и солдаты".
Силы не равны, но Лагарп кладет на "весы прогресса" авторитет самого императора и считает, что — довольно! При этом из обоих списков исключается "народ в своей массе", который, как понимает Лагарп, желает перемен, но поведет их "не туда, куда следует".
Субъективные цели швейцарского просветителя возвышенны. Он отдает дань уважения русской нации, которая "обладает волей, смелостью, добродушием и веселостью. Какую пользу можно было бы извлечь из этих качеств и как много ими злоупотребляли, дабы сделать эту нацию несчастной и униженной!"
Надежды, время надежд, что просвещенный монарх многое переменит в стране без всяких "якобинских крайностей". Однако выйдет ли?
"Потомство отомстит"
Еще Павел I, как известно, велел вернуть Радищева из Сибири, впрочем, под надзор, в деревню. Первый русский революционер, столь завороженный революционным громом 1789–1790-х годов, едва избежавший смертной казни за свою более чем смелую книгу, получил известие об амнистии в разгар сибирской зимы; ему советовали подождать, не пускаться в дорогу при 40-градусных морозах, дождаться лета. Однако даже призрачная свобода манила очень сильно: вместе с женой и малыми детьми Радищев пускается в многомесячное путешествие на запад, сквозь тайгу и снег Сибири; как ни согревали кибитку, однако жена писателя не выдержала дороги, тяжело заболела, умерла. Усталый, больной, поседевший Радищев добрался наконец до родных мест и однажды не узнал двух молодых офицеров, пришедших его навестить; это были его старшие сыновья, которые учились и начинали службу в столице в годы сибирского заточения их отца.