Не свети ты, день красной…
Голос ее звонкий, как горный ручеек, и чистый, как родничок в лесу, заполонил весь сад, выведя из дремоты все живое. Заслышав его, где-то в глубине парка, раньше времени зацвиркал курский соловей. Встрепенулись словно от забытья подружки и, приободрившись, дружно и весело подхватили:
Калына ль, калына моя…
Фекла без спора, словно так оно и быть должно, посторонилась, уступая первое Дуне место. И она оказалась впереди, сияя блеском своих бездонных голубых глаз, белозубой улыбкой и ярким своим румянцем.
И пошло, и пошло, и поехало у них развеселое веселье! Молодки спели и «Во лузях», и «Ах вы, сени, мои сени», и еще много разных песен. Уж чего-чего, а песен у козловских девок – торба целая. За день все не спеть.
На террасе сразу же все переменилось. Молодой барин, вдруг и про щеточку и про ногти словно позабыв, поднял глаза и увидел Дуню. А потом встал с кресла и начал медленно спускаться с терраски в сад. Когда девки закончили песню, он уже стоял перед ними и, улыбаясь, восторженно восклицал:
– Прелестно! Как прелестно! Славно поете, девушки, – похвалил он певуний. – А вот мне Аполлинарий говаривал, что и плясать вы горазды. Так ли это?
– А як же, панове, – воскликнула словоохотливая Фекла, – ми не тильки пьеть, но и сплясать могем! Тильки нам гармоника нуйжна.
Аристарх бросил вопрошающий взгляд на дворецкого.
– Сейчас, батюшка барин, сейчас, – засуетился Аполлинарий. Эй, кто там, кликните Степку-гармониста.
Степка-гармонист, ничем не примечательный коротышка, сморщенное лицо которого было сплошь испещрено оспой и в первый момент вызывало неприязнь, неторопливо настроил свою трехрядку и, вопросительно взглянув на застывших в ожидании музыки девок, меланхолично произнес:
– Ну!
– Заведи-ка нам, Степушка, карагод!
Гармонист приосанился, растянул на всю ширину своей узкой груди меха своей трехрядки и лихо забегал пальцами по клавишам. Черты лица его сразу же разгладились, на щеках выступил живой румянец, в глазах появился шаловливый блеск.
А девки, выстроившись в круг, под эту музыку начали выделывать самые сложные коленца, то и дело подбадривая друг друга и гармониста восклицаниями и хлопками:
– Наподдай, Степушка!
– Не ленись, девки!
– Позабавим паныча!
Вслед за карагодом на одном дыхании молодухи исполнили «Барыню», «Калинку», «Страдания», «Светит месяц», «Выйду я на реченьку», и везде своей природной пластикой и задором выделялась Дуняша.
По возбужденному лицу молодого барина было видно, что нравится ему и пение, и пляски, а больше всех Дуня с атласной лазоревой лентой в темной косе.
Видя, что раскрасневшиеся плясуньи устали, Аристарх предложил им отдохнуть и пригласил за барский стол.
– Угощайтесь, чем бог послал! – радушно предложил он.
Лакеи тут же притащили из людской лавки и, подождав, пока все девки рассядутся, поставили перед каждой по фарфоровой чашке с золотым ободком. Дворецкий самолично налил каждой плясунье чаю, положил на блюдечко по медовому прянику и ватрушке.
Еще разгоряченные танцами молодки тихо переговаривались, боясь бросить даже случайный взгляд на барина. Не привычные к господским этикетам девки, быстро опустошив блюдца, вылили туда чай и, смущенно потупив глаза, по чуть-чуть, впустую прихлебывали горьковатый на вкус ароматный кипяток.
Дуняше досталось место напротив молодого хозяина, и она, словно перепуганный воробышек, сидела, напряженно сжавшись, не притрагиваясь к угощениям.
– Славно поете и пляшете, красавицы! – похвалил Аристарх танцорок, вперив свой взгляд в Дуняшу.
– Кто тебя только обучил так петь и танцевать, прелестница? – спросил он ее, как только она осмелилась поднять на него глаза.
Дуня еще больше смутилась, зардев как маков цвет. Ну что на это можно ответить-то? Разве можно спрашивать снежинку, почему она то плавно и неторопливо кружится, устилая своим узорчатым невесомым белым полотном землю, то мчится в дикой пляске вихря, опережая самых ретивых коней. Разве можно рассказать, почему курский соловей величаво и благозвучно заливается на вечерней заре, да так, что сердце заходится от его звонких трелей.
– Не знаю, барин, – только и смогла она чуть слышно пролепетать, опустив глаза.
Встав из-за стола, Аристарх поманил к себе дворецкого и, отойдя в сторонку, сказал:
– Порадовал ты меня Аполлинарий, ох как порадовал…
– Рад стараться, ваше благородие, – по-военному вытянулся во фрунт дворецкий.
– А кто есть та певунья, что напротив меня сидит? – неожиданно спросил Аристарх.
– Энта девка – Егория, кузнеца, дочка. Дунькой звать.
– Понравилась она мне… – восторженно произнес барин, – как мне с ней еще раз тет-а-тет повидаться?
– А нет ничего проще, – хитро подмигнул Аполлинарий, – управляющий, Афонька Кульнев приставил ее к услужению вашей милости. Ввечор я пошлю Дуньку постель вам приготовить…
В отсутствие барина за столом стало шумно и весело.
– Пусть повеселятся, заработали, – благодушно произнес Аристарх. – Не забудь одарить их, – добавил он и, насвистывая веселую мелодию из «Сивильского цирюльника», бодро прошествовал в свои покои.
Отправляя молодок кого в деревню, а кого и к господскому двору, Аполлинарий одарил танцорок сладостями. Кому досталась рябиновая пастила, кому – покрытые сахарной глазурью орехи, кому – пироги. Дуне же дворецкий сверх того дал два медовых пряника. За всю свою короткую жизнь она не только не пробовала таких, но и не видывала.
«Один съем сама, а другим угощу отца, – подумала она, направляясь в людскую. – Или нет! – передумала Дашенька. – Один съем вместе с Дениской!» От воспоминания о нем по душе ее прошла теплая волна нежности. Сердечко часто-часто забилось, словно стремясь вырваться из стянутой богатым сарафаном груди.
Поужинав, дворня начала понемногу укладываться спать, когда в людскую зашел Аполлинарий. Подозвав к себе Дуняшу, он бесцветным, будничным голосом распорядился:
– Иди-ка, девка, молодому барину постель приготовь. Да поживей!
– Смотри, Дунька! Одна девка тоже ушла стелить барскую постель, а наутро бабой вернулась, – раздался из дальнего угла людской чей-то приглушенный женский голосок.
– Не балуй, Фроська, – строго прикрикнул дворецкий, – а то я быстро укорочу твой длинный язык!
– А я чо! Я ничо! Тильки сказку сказываю…
Подождав за дверью, пока горничная оденется, Аполлинарий повел ее в господскую спальню.
– Смотри, девка! Молодой барин уж больно горяч, – предупредил он Дуняшу. – Скажу больше. По нраву ты ему пришлась, – добавил он, подходя к спальне, – так что и веди себя соответствнно…
Постучав в дверь и получив разрешение войти, дворецкий подтолкнул девушку к входу, сказав на прощание:
– С богом, девонька!
5
Дуня, перекрестившись, неуверенно шагнула за дверь.
– Не бойся, девонька! Не бойся, красная! – вкрадчивым голосом встретил смущенную горничную Аристарх, одетый в расшитый китайскими драконами шелковый халат. Подойдя к столику, уставленному графинчиками с разноцветными наливками и закусками, он вальяжно расположился в кресле, придвинутом к столику, и, радушным жестом пригласив присесть на другое, стоящее напротив, добавил: – Присаживайся рядком, да поговорим ладком, – игриво, с явным удовольствием произнес он поговорку, бытующую в простонародье. Ему почему-то казалось, что именно так надо разговаривать с деревенскими, ласково и заумно.
– Мени пислали до вас, постельку постелити, – сказала Дуня, решительно направляясь к кровати.
– Не торопись, красавица, дай мне слово сказать, – промолвил барин и, вынув из бокового кармана халата маленькую красную коробочку, достал оттуда рубиновый браслет. – Ты прекрасно пела и еще лучше всех плясала сегодня в саду. В награду за доставленное мне удовольствие я решил подарить тебе эту безделицу. – Аристарх резко встал и, подойдя вплотную, надел на руку опешившей от неожиданности Дуняше браслет.
– Ой, – только и успела воскликнуть девушка, отдергивая руку, к которой неожиданно припал губами молодой барин.
«Что ж это такое, – пронеслось у нее в голове, – неужели господам мало своих барышень, что они к деревенским пристают?»
Не ожидавший от девки такой реакции Аристарх обиженно воскликнул:
– Ведь я же от чистого сердца решил тебя поблагодарить! А ты привередничаешь.
– Я, панове, простая дивка, и неча мене руки целовати да цацки дарити, – сказала девушка и, сняв браслет, положила его на столик.
– Никак не привыкну к вашему местному говору, – неожиданно признался Аристарх, – ты можешь говорить без этих хохлятских выкрутасов?
– Можу! – озорно блеснула глазами Дуня и, подойдя к кровати, спросила: – Ну что, барин, стелить постель аль нет?
– Стели, – равнодушно промолвил Аристарх и, налив себе полный бокал наливки, в один присест, по-гусарски, опрокинул содержимое в рот.
Денис, узнав от Феклы о том, что Аполлинарий отправил Дуняшу в господскую опочивальню, схватился за голову и, еле сдерживая вот-вот готовые вырваться наружу горечь и досаду, вызванные этим известием, мысленно возопил: «Что же делать? Что же предпринять, чтобы защитить Дуняшу?»
«А может быть, ей моя защита и не требуется, – остановил его холодный внутренний голос, – может быть, и пела, и танцевала она задорней всех лишь для того, чтобы понравиться этому напыщенному барчуку, а со мной она лишь только забавлялась?»
– Нет! Нет! И еще раз нет! – произнес Денис, прогоняя от себя дурные мысли. – Ведь она любит меня. А я души в ней не чаю! – Уверив себя в этом, он крадучась, сторонясь сторожей, пробрался к единственно светящемуся на втором этаже окну, выходящему в сад, и, вскарабкавшись на яблоню, заглянул в комнату Аристарха как раз в тот момент, когда барин, надев на руку девушки браслет, в исступлении целовал ее пальцы.
От увиденной картины у Дениса помутнело в глазах, и он чуть было не свалился с дерева. Сдерживая бурлящую в груди злость и ненависть к этому уверенному в своей превосходности и вседозволенности барчуку, покусившемуся на все самое дорогое, что у него было, парень соскочил на землю и, движимый чувством попранной справедливости и мести, кинулся сломя голову в господский дом. Он не знал, что будет делать дальше, но был уверен в том, что в полной мере выразит барчуку все, что он о нем думает, а там хоть трава не расти, и пусть будет, что будет.