встрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда, и стал тем запалом, который взорвал мир на долгие годы. И теперь, глядя на разворачивающиеся события, он понимал, что ошибался лишь в одном, в том, что война будет не европейская, а мировая, в которой России отводилось одно из ведущих мест. Это и понятно, ведь не вечно же ей, родимой, ради тушения постоянно то там, то здесь возникающих в Европе «пожаров» поступаться своим достоинством, делать дипломатические и политические уступки исконным врагам, Австрии и Германии, как это было в 1909-м, в 1912-м и, наконец, в 1913 годах. Нет! И еще раз нет! Пора и честь знать!
Все эти мрачные мысли забивали все остальные, более насущные в тот момент, стараясь отделаться от них, он, словно включателем, переключил мозг на реальную действительность. На то, что необходимо было обдумать сегодня, сейчас.
«Меня ждет высочайшая аудиенция, связанная скорее всего с последними событиями, происходящими в Европе и, в частности, в сопредельных с царством Польским государствах. Значит, я должен быть готовым а) доложить его величеству об имеющихся у меня сведениях о негласной, тайной мобилизации, происходящей в Австрии и Германии; б) представить царю предложения по оперативному прикрытию предстоящей всеобщей мобилизации в царстве Польском. А для этого прежде всего необходимо, насколько это возможно в приграничном округе, дезавуировать мобилизационную деятельность, плотнее перекрыть границу и ограничить доступ иностранцев в Варшаву. Неплохо бы поскорее подготовить дезинформацию для двойных агентов и тех, кто находится под наблюдением…» Мысли текли спокойно и уравновешенно, формируя в голове прочную и надежную программу его дальнейших действий в новых условиях.
«Теперь мне будет что предложить его величеству, – удовлетворенно подумал Баташов, – теперь царь меня врасплох не застанет!» И он, воспрянув духом, отдался любимому занятию – созерцанию обступившей его со всех сторон прекрасной действительности.
Любил ли он Петербург? Если просто ответить «да», то этим просто ничего не будет сказано, потому что этот город был как бы частью его, плотью его. И если он подолгу отсутствовал в Северной Пальмире, то где-то в глубине души начинал ощущать боль, словно инвалид, которому отрезали руку, но он ощущает ее словно живую. Больше всего Баташов любил гулять по Невскому проспекту, особенно по вечерам, когда проспект оживлялся голосами гуляющих пар и подвыпивших гуляк, истошными криками возниц и грохотом колес многочисленных экипажей и карет по каменной мостовой. Тогда белые и розоватые стены домов, подсвеченные фонарями, казались ему загадочными замками и фортами, в которых жили сказочные феи и злодеи. Все здесь удивительно менялось, как только наступал день. То, что в свете фонарей казалось замком, при солнечном свете превращалось в серый, ничем не примечательный доходный дом, феи – в спешащих по своим делам безликих девиц, а злодеи – в добродушных чиновников, вымаранных чернилами. В этом – весь Невский проспект, разный в разное время, словно двуликий Янус, которому сердце хочет верить, а разум этому постоянно противился.
«Невский как хороший разведчик, и в душу войдет, за собой поведет, а потом все выведает и бросит», – подумал Баташов, продолжая любоваться всегда свежим, отмытым частыми дождями проспектом. Неожиданно коляска резко остановилась, отрывая его от пришедших в голову мыслей.
– Что там случилось, любезный? – спросил он недовольно возницу и, вытащив серебряные карманные часы с подарочной надписью «За службу», полученные недавно от генерал-квартирмейстера Варшавского военного округа, взглянул на циферблат. Стрелка неумолимо приближалась к полудню.
– Люди там с флагами по самому прошпекту гуляют, ваше высокоблагородие.
– Городовой, поди-ка сюда! – подозвал Баташов полицейского, который стоял на тротуаре и безучастно смотрел на шествие.
– Слушаю, ваше высокоблагородие!
– Что там деется? Надолго ли?
– С соизволения градоначальника шествие проходит в поддержку Сербии. А как долго будет продолжаться, ваше высокоблагородие, не знаю. Может быть, час, а может, и час с четвертью…
В пестрой многотысячной толпе петербуржцев, медленно двигающейся по проспекту, слышалось пение: «Боже, Царя храни…», «Спаси Господи». Агитаторы во все горло кричали: «Да здравствует русское войско!», «Да здравствует государь император!» Им многоголосо вторили патриотически настроенные манифестанты.
– Сворачивай на Фонтанку, – посоветовал вознице городовой, и тот, дождавшись пока пройдет хвост колонны, повернул на набережную Фонтанки. Поплутав по узким улочкам и переулкам, коляска вскоре вновь оказалась на Невском проспекте, намного опередив медленно двигающуюся с хоругвями, флагами и транспарантами голову манифестации.
– Ну а теперь гони, да побыстрей, до самого дворца, – приказал Баташов вознице, – если доедем быстро, получишь полтинник!
Коляска только-только выехала на Александровскую площадь, когда со стены Нарышкина бастиона Петропавловской крепости прозвучал артиллерийский выстрел, означающий, что наступил полдень.
Рассчитавшись с извозчиком, Баташов направился к центральному входу в Зимний дворец.
Проходя мимо Александровского столпа, он, испытывая сложное чувство гордости и внутреннего подъема, остановился. Обошел кругом, еще и еще раз всматриваясь в покрытые тонким налетом патины барельефы, воспевающие русское оружие и героев войны 1812 года. Бывая в Генеральном штабе по делам службы, Баташов как бы ни торопился, всегда старался совершить этот круг почета, а в заключение, задрав голову, старался разглядеть вознесенного гением автора на вершину гранитной колоны золотого ангела, попирающего крестом змея. И если, несмотря на погоду, ему удавалось разглядеть его лицо, то он верил, что все у него в ближайшее время будет хорошо. Вот и сегодня яркие солнечные лучи, отражаясь от ангельских крыльев, создавали что-то похожее на ореол, осеняющий не только голову ангела, но и площадь, и Зимний дворец.
«Это хорошее предзнаменование, – подумал Баташов, – и не только для меня, но и для всей России…»
Манифестации, славящие императора и русскую армию, броские передовицы газет, призывающие к защите братьев-славян, видимая готовность петербуржцев к справедливой войне, все это вкупе с золотым ореолом над головой ангела словно теплое шампанское вскружило голову Генерального штаба полковнику Баташову. И он, направляясь на аудиенцию к императору всея Руси, казалось, готов был, как и встреченные им ранее столичные жители, кричать здравицы своему царю-освободителю, царю-защитнику обиженных народов. И чем ближе он подходил к Зимнему дворцу, тем более ширилась в его душе и сердце надежда на своего императора как на верховного вождя и полководца, который стоя у кормила огромного корабля под названием Российская империя, сможет не только вывести судно из самых страшных штормов, но и смело поведет его дальше, навстречу прекрасному и достойному будущему.
2
Подойдя к Комендантскому подъезду Зимнего дворца, Генерального штаба полковник Баташов доложил дежурному флигель-адъютанту о своем прибытии и сразу же поинтересовался, как скоро его сможет принять император.
– Я сейчас же доложу о вашем прибытии генерал-адъютанту Фридериксу, – уклончиво ответил офицер.
– Ну хоть несколько минут у меня есть, чтобы привести себя в порядок? – спросил Баташов. – Я прямо с поезда и не могу предстать в таком виде перед его величеством.
– Конечно-конечно, ваше высокоблагородие, здесь в комнате есть все, что вам может понадобиться, – откликнулся флигель-адъютант, указав на дверь, ведущую в комнату дежурных офицеров.
– Церемониймейстер зайдет за вами через четверть часа, – торжественно объявил свитский офицер, заглянув в комнату.
Вскоре Генерального штаба полковник Баташов в начищенных до блеска сапогах и в видавшей виды полевой форме бодро вышагивал вслед за рослым гвардейцем по пустынным, гулким залам дворца. Вот уже более девяти лет Зимний дворец пустовал. Только в преддверии каких-либо важных событий он открывал свои двери для высшего света и офицерства, чтобы вскоре вновь закрыть их на многие месяцы, а то и годы. После трагических событий января 1905 года император в искреннем желании быть подальше от народного возмущения перенес свою резиденцию в Царское Село, чтобы там, подальше от взрывоопасного Петербурга, укрыться за штыками верных ему гвардейцев, казаков и жандармов. Только самые неотложные дела заставляли царя работать в Зимнем дворце. Быстро меняющаяся международная обстановка июля 1914 года просто не давала ему возможности эффективно управлять империей из Александровского дворца Царского Села. Слишком много конфиденциальных решений необходимо было ему принимать и передавать в военные округа и губернии…
По просторной мраморной лестнице, украшенной античными статуями и позолоченными шандалами, под пронзительными взглядами венценосных особ, запечатленных в своих парадных одеждах великими живописцами своего времени, Баташов проследовал на второй этаж. Прошагав еще с полсотни шагов по широкому коридору, гвардеец остановился. Высокомерно взглянув на полковника, он торжественно произнес:
– Император Всероссийский, Царь Польский и Великий Князь Финляндский! – При последних словах он подал знак двум ливрейным лакеям, и те величественно раскрыли створки дверей, ведущих в кабинет императора.
Кабинет царя благодаря широким и высоким окнам, выходящим на Адмиралтейство и в собственный дворцовый садик, был сплошь залит дневным светом. Двухтумбовый красного дерева Г-образный письменный стол с лампой под сверкающим позолотой матерчатым абажуром стоял в углу, образуя своеобразную крепость, за которой возвышалось резное, тоже красного дерева кресло. Внутреннюю сторону арочных дверей кабинета украшали кованые прорезные петли. Еще один стол стоял у окна, выходящего в сторону Адмиралтейства, вокруг него и у стены стояли стулья с высокими спинками. На стенах, оклеенных светлыми шелковыми обоями, висели портреты императоров, Екатерины Великой, а также портрет Николая II в тужурке.