– По-спеши! По-спеши! По-спеши!
Куда спешить и зачем, думал во сне Денис, но так ничего и не надумав, вдруг провалился в глубокий сон.
– Подъем! – услышал он вдруг сквозь сон грозный голос фельдфебеля и, как заправский солдат, быстро соскочил с лавки.
– Я вот прикорнул маненько… – начал было оправдываться Денис, но его невнятный лепет был прерван дружным хохотом солдат, которые чему-то потешались, указывая на него пальцами.
Парень удивленно оглядел себя и обомлел.
Спросонья он второпях вместо своего серенького, видавшего виды пиджака надел чьи-то серенькие же кальсоны.
– Простите, я, кажется, перепутал одежду, – сконфуженно улыбаясь, сказал он и попытался снять с себя нижнее белье, чем вызвал среди солдат еще больший хохот, переходящий в дикое ржание.
– Ну ты, паря, и даешь, – задыхаясь от смеха, промолвил унтер-офицер, – ну прямо шут гороховый. Может быть, еще что-нибудь смешное нам покажешь?
– Нет, господин фельдфебель, я вовсе не шут гороховый, как вы изволили сказать, – обиженно сказал Денис.
– Ну, не журись, малец, – стараясь ободрить парня, похлопал его по плечу Анохин, – у солдата не так много случаев посмеяться, все служба да служба. Так что ты не обижайся на нас.
– А я и не обижаюсь, – улыбнулся Денис, – хотите, я вам расскажу несколько моих любимых стихотворений Михаила Юрьевича Лермонтова?
– А это не крамольные вирши? – подозрительно глянув на Дениса, промолвил унтер-офицер.
– Нет. Лермонтов – геройский офицер, поручик…
– Тогда читай. Сделайте тихо, да так, чтобы муху слышно было, – приказал грозно унтер-офицер, и в вагоне сразу же наступила тишина. Слышен был лишь перестук колес да похрапывание солдата в дальнем углу вагона.
– Поручик Михаил Юрьевич Лермонтов, стихотворение «Бородино», – объявил Денис и, заложив руки за спину, покачиваясь из стороны в сторону, как это делал однажды в Белгороде какой-то заезжий артист, начал декламировать:
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые?
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»…
Если бы не перестук колес, можно было сказать, что в вагоне стояла мертвая тишина. Даже спящий в дальнем углу, пришедший со службы часовой проснулся и, встав с лавки, слушал поэму, раскрыв рот. У многих солдат на глазах выступили слезы, и они, чтобы не заметили товарищи, незаметно смахивали их рукавами, то и дело шмыгали носами. Видя все это, Денис, и сам с трудом сдерживая набегавшую с каждой строчкой слезу, декламировал уже всей душой, всем сердцем. Произнося последние строки поэмы, он вскинул вверх свою правую руку и с пафосом, достойным великих трагиков, заключил:
Да, были люди в наше время, Могучее, лихое племя: Богатыри – не вы. Плохая им досталась доля: Не многие вернулись с поля. Когда б на то не божья воля, Не отдали б Москвы!
В вагоне несколько минут все сидели обездвиженно, словно в оцепенении. Первым вскочил унтер-офицер и, обняв опешившего от неожиданности Дениса, трижды его расцеловал.
– От всей нашей полуроты спасибо тебе, сынок, – со слезой в голосе промолвил он.
Кто-то нерешительно захлопал в ладоши, и в следующее мгновение разразился шквал долго не прерывающихся аплодисментов.
Денис впервые до глубины души прочувствовал, что он, оказывается, кому-то нужен и что его знания могут приносить кому-то не только радость и смех, но и глубокие переживания. Он вглядывался в такие разные и такие искренне благодарные лица солдат, и душа его пела, а чувство самоудовлетворения перехлестывало через край. Он готов был на все, лишь бы хоть еще разочек прочувствовать то, что он ощущал сей момент, сейчас. Но к его вящему сожалению, унтер-офицер объявил «отбой», и солдаты начали укладываться.
Долго еще в вагоне слышался шепот возбужденных героической поэмой солдат. Это и понятно, ведь и им так же, как и ветеранам Бородинской битвы, не сегодня, так завтра, а может быть, через месяц или год предстояло такое же сражение, а может быть, и не одно, и они готовили свои бессмертные души к подвигу, так же как когда-то готовились к великим сражениям во славу Отечества их отцы и деды. С этими мыслями Денис и заснул крепким сном немало потрудившегося праведника.
Проснулся он ранним утром от скрипа тормозов, криков часовых и постукиваний путейцев, проверяющих своими молоточками целостность колесных пар. В вагоне все уже были на ногах.
– Ага, вот и артист наш проснулся, – радостно объявил солдат Анохин, – и вовремя. Как раз кипяточку принесли.
Он протянул Денису ломоть ржаного хлеба и кружку, из которой еще поднимался парок.
– Кушай. Пища солдатская проста, но полезна, – добавил бывалый солдат и принялся с аппетитом жевать хлеб, запивая его пустым кипятком.
В вагон шумно ввалился фельдфебель и, оглядев солдат, озабоченно сказал:
– На этой богом забытой станции неделю будем стоять, пока из Москвы орудия и снаряды не подвезут.
– А что, мы разве не в Москву едем? – удивился Денис.
– Начальство решило не загружать славный город воинскими эшелонами, – объяснил унтер-офицер, – поэтому ночью мы проехали Орел и свернули в сторону Брянска.
– А на какой станции мы сейчас находимся?
– На станции Соханская, что в пятнадцати верстах от Орла, – ответил унтер-офицер и, обратившись к солдатам, добавил: – Я даю в вспомоществование студентику полтинник. Кому еще не жалко? – сурово сдвинув брови, спросил он. – Надо спроводить парня в дорогу как следует.
Анохин снял с головы барашковую шапку и, приговаривая на ходу:
– Я жертвую гривенник, а с тебя пятачок, – пошел с ней по вагону. На полтинник, брошенный фельдфебелем, со всех сторон потоком посыпалась медь. Солдаты, не ахти как разбогатевшие за годы царевой службы, верные православной традиции по возможности помогать ближнему своему, жертвовали, кто сколько мог. И то, что это глубоко русская традиция еще не угасла в успевших уже огрубеть на службе сердцах этих людей, говорило о многом.
– Вот тебе. – Анохин высыпал содержимое шапки в холщовый платочек, свернул его и отдал Денису. Тот, пораженный до глубины души готовностью солдат отдать ближнему своему, может быть, последние свои гроши, вдруг покраснел как маков цвет и неожиданно напрочь потерял дар речи. От подкатившего к горлу комка перехватило дыхание. Если бы он мог, то с самой горячей любовью и признательностью обнял бы всех этих людей и расцеловал. Но вместо этого Денис, преодолев застрявший в горле комок, лишь пробормотал что-то нечленораздельное и, обняв Анохина, бросился из вагона вон, чтобы никто не заметил его слез.
До Орла Денис добрался на попутной телеге. Крестьянин уж больно торопился на рынок и согласился его подвезти лишь за гривенник. И когда по приезду в город он выложил на широкую ладонь мужика десять монет по копейке, тот, не считая, сгреб их в карман, презрительно заметив:
– С паперти, небось, копейки эти? – И, стеганув по хребту невинной лошади хлыстом, он злобно выругался. Его телега, грохоча колесами по каменной мостовой, быстро скрылась за углом.
У Дениса, конечно, были и серебряные гривенники, но он решил их попридержать. А сейчас, видя реакцию крестьянина на медь, подумал, что поступил довольно осмотрительно.
Пока он добрался до вокзала, московский поезд укатил за горизонт. Следующий прибывал только на следующий день, после обеда. Казалось, что все складывается прекрасно. Он нашел простенькую гостиницу и, заплатив за сутки двугривенный, направился в номер. Дальше решил не шиковать и пообедал оставшимся даром деда Холмогорова. Потом неторопливо пересчитал деньги. По его разумению, их должно было хватить не только до Москвы, но и до самого Санкт-Петербурга.
Прибыв через несколько дней в столицу, Денис, первым делом, направился к родным Кирилла. Его дядька жил за Нарвской заставой в обшарпанном трехэтажном доходном доме.
Денис долго стучал в дверь, пока на площадке второго этажа не появился худой, длинноногий гимназист с портфелем в руках.
– Тебе что здесь надо? – вызывающе спросил он.
– А твое какое дело? – с не меньшим вызовом в голосе спросил Денис.
– Это моя квартира, – уже более миролюбиво ответил гимназист.
– Ты, наверное, Петька! – обрадовался Денис, вспомнив, что двоюродного брата Кирилла зовут Петром.
– Для кого Петька, а для кого и Петр Афанасьевич, – сказал тот удивленно, – а откуда ты меня знаешь?
– Да мне Кирилл, мой лучший друг, о тебе рассказывал. Я вот и письмо от него привез.
– Когда ты видел Кирилку? – обрадованно спросил Петр.
– Да еще недели не прошло!
– Как он там поживает?
– Да ничего, живет, хлеб жует. Мы с ним целый год в уездном училище штаны просиживали.
– И как?
– Что ты имеешь в виду?
– Не скучно было?
– С ним-то? Нет! С ним не соскучишься. Мы однажды… – хотел было Денис рассказать о своих похождениях, но его нетерпеливо прервал Петр:
– А что мы здесь стоим как чужие, заходи.
Он вытащил из кармана ключ и, отперев дверь, широко ее распахнул.
– Милости прошу!
– А где отец?
– Отец с матерью в саду. У нас в Петергофе садик небольшой есть с дачкой. Он сегодня приедет, завтра ему на работу.
– Вот письмо. – Денис протянул Петру конверт.
Тот, вытащив письмо, написанное на листе, выдранном из ученической тетради, сразу же начал его читать.
– Приветы семейству нашему шлет, зовет к себе на рыбалку. Дальше для отца. Просит, чтобы батя пристроил тебя на завод.