Суть обвинения ясна, поэтому слово Защитнику.
Защитник: «Почему вы своевременно не убрали людей?» — вот самый коварный вопрос, который прижал Пархоменко к стене. Но кто мог сказать, когда наступило то время, чтобы снимать экипаж? Кто мог сказать: «Пора!»
Обвинитель: То время наступило тогда, когда крен на левый борт достиг критического предела и Пархоменко об этом доложили.
Защитник: Пусть так. Но дальше должно было произойти не гибельное опрокидывание, а заваливание на борт и только.
Не было никакой паники, никакой нервозности. Никто не ощущал себя на краю гибели. От последнего трюмного до командующего флотом все были уверены, что большей беды, чем взрыв на баке, уже не будет. Пархоменко, как и некоторые другие офицеры, знал из истории второй мировой войны весьма подходящий к случаю эпизод. В 1941 году в Александрийском порту итальянские подводные диверсанты подорвали два английских линкора — «Валиент» и «Куин Элизабет». Глубина под их килями была такая же, как ныне у «Новороссийска». Оба корабля сели на грунт так, что надводный борт оставался еще достаточно высоким. Англичане нанесли новую ватерлинию, и вид линкоров, хотя они не могли сдвинуться с места, был по-прежнему боевой. Аэрофоторазведка противника так ничего и не заподозрила.
Нечто подобное (ожидалось всеми!) должно было случиться и с «Новороссийском». На худой конец — ляжет на борт. Но и тогда все успеют выбраться из внутренних помещений. Это важно отметить, так как до самых последних минут перед комфлотом ни разу не возник грозный выбор — либо немедленное покидание корабля, либо гибель всех, кто внутри. Никто не ожидал, что высоченный и широченный линкор может о п р о к и н у т ь с я н а м е л к о в о д ь е.
Обвинитель: У известной максимы: «командир всегда прав» есть и оборотная сторона: «командир всегда виноват». Командир отвечает за все. За все, что случается на его корабле и с его кораблем. Жестокая, но справедливая формула. Пархоменко, как комфлота, как старший на борту, обязан был предвидеть все возможные последствия крена, обязан был видеть дальше всех, следовательно, глубже всех, как говорят — на три метра в землю, на семь футов под килем, в случае же с «Новороссийском» — на сорок метров…
Защитник: По логике этой формулы Пархоменко и был наказан, но не в уголовном, а в административном порядке.
Важно сказать вот что: прямых виновников гибели «Новороссийска» нет, если не считать тех, кто сбросил мины в Севастопольской бухте.
Обвинитель: А вы не пробовали задать себе вопрос: где Пархоменко был тогда нужнее — на ГКП флота, то есть в штабе, или на борту гибнущего линкора? Точнее, где он обязан был быть?
Защитник: Теоретически он обязан был быть на своем штатном посту — в здании на площади Нахимова. Но кто на его месте смог бы смотреть из окна кабинета, как гибнет лучший корабль флота?!
Дело даже не в том, что его могли упрекнуть в трусости. В конце концов, надо было увидеть все своими глазами, ибо никакой даже самый исчерпывающий доклад не даст всей полноты картины.
Оставить штаб и прибыть на корабль важно было по другой причине: моряки «Новороссийска» должны были видеть и знать, что в эту тяжкую минуту командующий флотом находится рядом с ними…
Когда в 1916 году взорвалась «Императрица Мария», командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак точно так же поспешил на борт гибнущего линкора. Но пробыл он на нем недолго — ушел на моторном катере до опрокидывания корабля. Вице-адмирал Пархоменко оставался на «Новороссийске» до конца. Потом ему бросят упрек в «ненужном геройстве». Но это было делом личной чести — разделить судьбу экипажа. Вместе со всеми, кто стоял на юте, он оказался в воде, под кораблем…
Обвинитель: Что держало Пархоменко на юте до самого конца? Побывал на линкоре, вник в обстановку — теперь возвращайся на свой КП, в штаб и действуй во всей широте своей комфлотовской власти: поднимая службы, координируй их усилия, принимая доклады, вникай, решай… Так требовала элементарная логика.
Но Пархоменко руководствовался иной логикой — тактикой служебного самоспасения. Он хорошо знал: вернись он в свой кабинет, начальство до конца жизни поминало бы ему и «самоустранение», и «кабинетный стиль управления флотом», и кое-что похлеще.
Защитник: Давайте судить человека по законам того времени, в котором он жил и действовал, а не с моральной высоты нашего времени, с непогрешимой правотой далеких потомков. Вспомните середину пятидесятых годов. Дух сталинского режима все еще властвовал и в мышлении начальников, и в поведении подчиненных. Если начальник проигрывал дело, никто не хотел слушать никаких оправданий и объяснений. «Нет крепостей, которые бы большевики не смогли взять». Если не взял, значит, не настоящий большевик. Победителей не судят, и вообще — цель оправдывает средства.
Обвинитель: Так вот, как большинство руководителей «железной сталинской эпохи», Пархоменко, с одной стороны, не верил подчиненным, с другой — страшился своего начальства. Именно это недоверие и этот страх погнали его на линкор. Он искренне был убежден, что там, на тонущем корабле, не смогут обойтись без его адмиральского ока, что только он сможет разобраться во всем до конца и найти правильный выход. Он, кто же еще?!
Почти каждому новоиспеченному начальнику — психологи это знают — кажется, что именно ему достались самые бестолковые, самые нерадивые подчиненные. На этом комплексе выросло не одно поколение руководителей как в годы культа, так и во времена застоя. Не был исключением и временно исполняющий обязанности командующего Черноморским флотом. Не верил он в Сербулова с Хуршудовым, в их качества морских командиров; не верил он инженеру Матусевичу, доложившему из ПЭЖа о приближении опасного крена, не верил он начальнику технического управления Иванову, подтвердившего это опасение.
Но оставим психологию — «знал, не знал», «верил, не верил». Уж такую-то простую вещь, что корабль управляется с ГКП, а не с юта, Пархоменко знал с лейтенантских времен.
Защитник: Командир вправе сам выбирать себе для руководства боем, операцией то место, которое он считает наилучшим.
Обвинитель: Это справедливо лишь для сражений на суше. На корабле оптимальное местоположение главного командного пункта определено конструктивно. Это бронированная рубка, куда выведены все нервные окончания. Это голова корабля. И плохо, когда душа уходит в пятки, а ГКП переносится на корму.
Ют в ту ночь был далеко не самым лучшим местом для ГКП. Беготня рассыльных с распоряжениями и докладами по линкоровским просторам лишь отнимала время. Толкотня нужных и ненужных людей. Плохое освещение. Спасательное судно, вместо того, чтобы заниматься своим делом, стояло в дрейфе и работало в режиме «плавучей лампы» — освещало прожекторами ют, на котором Пархоменко листал чертежи, пытаясь постичь в эти скоротечные минуты специфику устройства линкора. Абсурд!
Невольно напрашивается мысль: Пархоменко все же сознавал, что находиться на ГКП, расположенном высоко над кораблем, опаснее, чем пребывание на юте, где и до берега — рукой подать и трап на адмиральский катер — в двух шагах. Кстати, опрокидывание застало Пархоменко именно на верхней площадке трапа. Об этом говорят многие очевидцы. Не свидетельствует ли все это о том, что комфлота сознавал всю опасность положения линкора?
И тем не менее приказа покинуть корабль Пархоменко не дал. Он не спешил с «паническими» командами. В глазах будущего следствия ему выгоднее было предстать военачальником, до конца выполнявшим свой долг…
Если бы Пархоменко был по-настоящему компетентным моряком, то, оценив размеры пробоины, он бы дал приказ выбросить линкор на ближайшую отмель, благо турбины были еще «теплые» и корабль в любую минуту готов был дать ход.
Защитник: Хорошо нам принимать правильные решения за чашкой чая! Уж мы-то, зная наперед, чем все закончится, непременно бы так и поступили… Но выброска на отмель — это крайняя мера, и командир поступает так, когда ничего другого не остается. Командующий, прежде чем решиться на эту крайнюю меру, был просто-то таки обязан испробовать другие варианты. Довольно скоро он принял верное решение — буксировать линкор на мелководье — к Госпитальной стенке. Почему буксировать, а не идти своим ходом? Да потому что корма к тому времени поднялась и винты вышли из воды. Возьмите в расчет и то, что Пархоменко прибыл спустя час после взрыва. Дайте ему еще 15—20 минут на то, чтобы выслушать доклады, оценить ситуацию, принять решение. Вот вам и половина срока, отпущенного линкору от взрыва до опрокидывания.
Буксировка не имела успеха, так же, как ничего не дала бы и работа винтами. Подорванный нос опустился на грунт и держал как мощнейший якорь. К тому же и от собственного якоря отделаться не удалось.
Обвинитель: Вот где собака зарыта! Якорь! А ведь от него и от носового бриделя можно было освободиться гораздо раньше, чем это сделал Пархоменко. Тогда и буксировка к Госпитальной стенке была бы успешной. Вот что свидетельствует командир спасательного судна «Карабах» капитан 3 ранга К. Ковалюков…
Свидетель К. Ковалюков: Мое судно пришвартовалось к носовой части линкора. Мы высадили аварийную партию с мотопомпой. Вскоре с юта прибежал старпом Хуршудов и передал мне приказание Пархоменко завести буксир и подготовиться к буксировке — подойдет заводской катер с резчиком и обрежет цепь носового бриделя.
Боже мой, я-то знаю, что такое — заводской катер. Команда на нем вольнонаемная, попробуй собрать ее ночью по всему городу, когда ни у кого из тех работяг телефонов и в помине не было.
— Доложите командующему, — прошу я Хуршудова. — что мой водолаз обрежет сварочным агрегатом цепь тотчас же.
Старпом побежал на ют. Жду я, жду… На мое предложение — ни ответа, ни привета. Заводской же катер, как я и предполагал, пришел с чудовищным опозданием — к 4 часам утра, то есть за 15—20 минут до опрокидывания.