Обвинитель: Это был тот самый, может быть, единственный шанс, который так непростительно упустил Пархоменко. Все остальное было следствием этой необъяснимой проволочки.
Защитник: Можно себе представить, сколько советчиков у него было в те минуты. Даже какой-то мичман вызывался спасти линкор. Немудрено, что в такой лавине предложений и докладов сообщение командира «Карабаха» могло остаться просто не услышанным. Ведь не забывайте, что человек, который должен был перерабатывать всю эту информацию, находился в состоянии гипертонического криза…
Обвинитель: Истории известны многие примеры, когда тяжело раненные флотоводцы управляли сражениями, не теряя присутствия духа.
Защитник: Мы не вправе требовать по закону, чтобы все командующие армиями или флотами обладали качествами Багратиона или Нельсона. В конце концов, это чистая физиология: один может сохранять четкость мышления и при сорокаградусной горячке, у другого разум мутится при виде собственной крови.
Обвинитель: Не убедили. На таких постах, какой занимал Пархоменко, люди должны подбираться по выдающимся человеческим качествам — ума, воли, мужества, чести. Кадровый эскалатор, который порой автоматически доставляет послушных и исправных службистов на высокие посты, должен быть остановлен и переделан.
Ответственность за выдвижение Пархоменко на должность командующего Черноморским флотом несет и человек, который ему этот флот со всеми его тогдашними нерешенными проблемами и передал, а именно: адмирал С. Г. Горшков.
За месяцы своего недолгого командования флотом вице-адмирал Пархоменко снискал себе славу верхогляда и грубияна. Очевидцы, а их немало, утверждают, что в последние минуты Пархоменко потерял самообладание: пытался спасти корабль угрозами о расстреле «трусов и паникеров» (это те, кто предлагал снять с линкора ненужный личный состав). Именно тогда был обруган и послан вниз, в ПЭЖ, поднявшийся для доклада о предельном крене инженер-капитан 1 ранга Иванов. Он отправился в недра линкора за считанные минуты до гибельного опрокидывания. Его гибель на совести комфлота, как и тех десятков моряков — сколько их было?! — которые минуты за три до оверкиля выбрались на верхнюю палубу из люка 28-го кубрика. Как некстати попались они на глаза взбешенному адмиралу!
— Все вниз! — В запале рявкнул на них Пархоменко, и матросы послушно нырнули в люк, чтобы остаться там навсегда в стальной западне 28-го кубрика. Страшная цена нервного срыва.
Практически все, что предпринимал Пархоменко, он делал не во спасение корабля, а в свою собственную защиту теми или иными статьями Устава. Это — выполнил, это — тоже, и здесь — не подкопаешься.
Нужны были аварийные партии с других кораблей? Нет. Они только мешали. Рук для борьбы за живучесть хватало и своих. Но раз Устав требует — так и сделали, невзирая на целесообразность, на здравый смысл. Но ведь Устав не догма, а руководство к действию.
Страх и только страх помыкал комфлотом в ту ночь. Страх перед обвинением в личной трусости погнал его на корабль, гипнотизирующий страх перед судом будущей комиссии мешал отдать приказ о покидании корабля. Будь отдан такой приказ хотя бы на пять минут раньше — и то жертв было бы несравнимо меньше.
Если пробоину сделала мина, то опрокинули и окончательно погубили линкор начальствобоязнь и некомпетентность человека, командовавшего флотом и линкором.
Страх командующего оказался сильнее бесстрашия его матросов.
Посмею назвать Пархоменко фигурой трагической.
Да, он восстановил свое вице-адмиральское звание, свою служебную репутацию да и пять орденов Красного Знамени вкупе с орденом Ленина тоже о чем-то говорят. С точки зрения закона, он неподсуден. В ту страшную ночь он действовал так, как велела 69-я статья КУВМС СССР-51 без позднейшей поправки.
На гибнущем «Новороссийске» он оказался между молотом закона и наковальней инстинкта — не личного — общего самосохранения. Он не смог крикнуть: «Команде за борт!», хотя именно эти слова и надо было произнести после доклада поста энергетики и живучести о приближении крена к критическому пределу, ибо ни о каком организованном покидании линкора уже не могло быть речи: любое судно, ставшее под борт линкора, оказалось бы им подмятым. В той ситуации он принял сторону Закона. И Закон его пощадил. Но флот и Севастополь его не простили. А суд собственной совести?
— Я часто думаю, когда я должен был отдать приказ покинуть корабль…
Когда Пархоменко произнес эти слова и произнес их с безысходной горечью, я снова увидел простоволосого адмирала в шинели с поднятым воротником, ссутулившегося под тяжестью непосильного бремени.
«Дайте знать о себе стуком!»
Затонувший линкор подняли — на это ушло больше года самоотверженного труда водолазов ЭОНа — Экспедиции особого назначения. Эта судоподъемная эпопея — уникальная в своем роде — тема особого рассказа. Я коснусь ее лишь в той мере, в какой она связана с трагическими днями октября 1955 года.
Начальник Экспедиции особого назначения инженер-контр-адмирал Н. П. Чикер:
«В город мы приехали на вторые сутки после опрокидывания линкора. Тут только и узнали о происшедшей трагедии. Впрочем, она еще продолжалась. В корпусе, в его отсеках, кубриках, подпалубных помещениях остались люди, которые не успели покинуть свои боевые посты. Все они оказались в эдаком глухом колоколе — снизу подпирает вода, сверху — сталь корпуса. Воздушные подушки позволяли им дышать. Но кислород истощался…
Гидрофон доносил из-под воды удары по железу. Их было много, этих стуков, но выйти из смертельной западни удалось считанным счастливцам. Из кормовой электростанции водолазы вывели человек семь во главе с мичманом. Удалось спасти двоих из 31-го кубрика. И еще к исходу первых суток сумели выбраться через кингстон водоотливной помпы старший матрос Литвин и шестеро его матросов. Все они потом рассказывали, что когда под водой в темных, полузатопленных, перевернутых помещениях раздался вдруг уверенный громкий голос, им показалось, что заработала внутрикорабельная трансляция. (На самом деле, вещание шло из забортной глубины.) Во всяком случае, многие из них почувствовали себя гораздо спокойнее.
К нашей беде, толстый и плотный слой ила, который быстро заволок все палубные люки, помешал водолазам пробиться в другие помещения опрокинувшегося корабля.
В некоторых местах мы попытались сделать прорези в днище. Но попытки эти ничего не дали. Днище у линкора было двойным, а междудонное пространство заполнено топливом. Если удавалось добраться до второго дна, то воздушная подушка со свистом выходила в первую же прорезь…»
Капитан-лейтенант В. В. Марченко:
«Матрос Хабибулин служил в моем дивизионе. Фортуна — дама капризная — не всегда выбирает самых достойных. Тот же Хабибулин, угодивший в ее любимцы, отнюдь не пользовался у своих товарищей симпатией. Был он нечист на руку. А в ту горькую ночь, когда артиллеристы строились на палубе, Хабибулин вспомнил, что у старшины его команды мичмана Мышанского остались в кубрике новый гражданский костюм и еще кое-какие вещички. Он бросился за ними вниз. По коридору вдруг мощным потоком хлынула вода. Хабибулин успел заскочить в забашенное пространство. Там находился жилой кубрик электротехнического дивизиона».
Мичман Н. С. Дунько:
«Я эту историю точнее знаю. Мне ее водолаз, тот самый, что в кубрик проник, — старший матрос Попов — в подробностях рассказывал. Да и от Хабибулина тоже не раз слышал…
Когда Сербулов дал команду покинуть корабль, Хабибулин, строевой третьей башни, прыгнул за борт. Он потом сам удивлялся: «Прыгал в воду, а оказался в помещении!»
Из кубрика, куда он попал, воздух выдавливало с такой силой, что руку Хабибулина втянуло в узкий и глубокий иллюминатор. Никак не мог он вытащить руку. Несколько раз накрывало водой, хватал воздуху и снова рвался, пока не освободился, наконец… Он тут же полез по трапу выше, но линкор уже перевернулся, и Хабибулин попал из 28-го кубрика, где он находился, в 31-й, расположенный палубой ниже. «Лезу, лезу, — рассказывал он, — а на голову мне что-то давит. Пощупал — нога. Слышу плач. Матрос молодой, дневальный по кубрику, растерялся, верх с низом перепутал, навстречу мне лезет. Я ему: «Молчи, салага, давай койки раскатывай, на матрасах спасаться будем!»
В общем, образовалась у них в 31-й кубрике воздушная подушка. Но вода медленно поднималась. Темно, холодно… Нащупали чей-то чемодан, нашли флакон с одеколоном. Выпили для согрева. Там же и утюжок обнаружился, он им потом тоже пригодился.
Просидели они так до утра, вдруг слышат из-за борта человеческий голос: «Всем, кто нас слышит! Простучите номер кубрика и количество людей в нем».
Простучали они утюжком: «Кубрик 31, два человека». Сначала хотели простучать число людей побольше, чтобы скорее спасать пришли. Но честно отбили — два.
Теперь о водолазах. Ребята, конечно, рисковые…»
Тут я прерву рассказ Николая Стефановича, и поясню чуть подробнее, что он имел в виду, когда говорил: «Ребята, конечно, рисковые…»
Водолазам надо было пробраться не просто в затонувший корабль, а в корабль все еще тонущий. Опрокинувшийся линкор медленно, но неостановимо погружался еще несколько суток: сначала с поверхности моря исчезло днище, потом толща воды над ним все росла и росла. Линкор уходил в сорокаметровый слой донного ила, пока не уперся стальными мачтами в твердые материковые глины. Так что водолазам приходилось искать дорогу к палубным люкам уже не в воде, а в полужидком месиве взбаламученного ила. Им надо было проползать под линкор, затем, волоча за собой шланг-сигнал и кабель подводного светильника, пробираться по шахтам сходов, по затопленным лабиринтам коридоров, проходов, трапов… При этом каждую секунду через стекла шлема можно было увидеть такое, отчего и на берегу сердце застынет: человеческое лицо, искаженное муками удушья, покачивающиеся в потревоженной воде тела погибших матросов… Каждый из спасателей рисковал навсегда остаться здесь вместе с ними. Но водолазы упорно пробивались к заживо погребенным…