Он взвешивал, не упускает ли чего. Но и так получалось очень много для обыкновенного в общем-то человека, не обладающего с верх качествами, не наделенного какими-то чрезвычайными полномочиями. И в то же время — ровно столько, сколько отмерено политработнику долгом солдата партии.
Продолжая раздумья, Доля пришел к выводу, что сейчас трудно найти даже молодого политработника, который, бы не знал или не понимал своих обязанностей. За четыре года в военном училище их усваивают все. Да и в войсках о них постоянно напоминают. Но работают люди по-разному. Значит, суть не в знании и понимании долга, хотя и это очень важно. Главное — в том, как человек его выполняет. Ведь можно отсидеться с бумагами, не принеся пользы, однако не причинив и особого вреда. А можно и на переднем крае наломать дров, завалив дело. Какое из зол худшее — он не задумывался. Да и надо ли было?
О другом же размышлял довольно много. Скажем, пока по большей мере о понимании долга толкуем и печемся, медленно и робко перестраиваемся на то, чтобы учиться работать и нести ответственность за сделанное или несделанное. Учиться же по-настоящему можно, лишь постоянно заставляя трудиться мысль и душу, анализируя, переживая, что и как достигнуто, где действовал удачно, а где ошибся и в чем именно. Вот и стал стараться, чтобы получалось так.
Потому-то и не спешил ходатайствовать об отправке рядового Бабака из батальона. Хотя поначалу желание было большое. Как говорят, с глаз долой — из сердца вон. Ну и обстановка в зоне… Но после, когда поулеглись первые эмоции, задал себе вопрос: как воспримут это солдаты? И кое-что уразумел. Получалось, не верит он в силу коллектива, в его нравственную крепость и способность повлиять на Бабака? Даже обратного опасается? А в батальоне коммунистов, комсомольцев — вон сколько. Да и беспартийные им под стать. Его же недоверие — обида для всех. В другой раз уже они могут на него не положиться. Случится так — считай, вся его работа насмарку. И прошлая, и будущая.
«Но ведь и передовериться можно? — спрашивал себя Доля и тут же отвечал: — Нет, нельзя. Я-то, спрашивается, зачем здесь? Мои переживания, мысли должны быть понятны и близки людям, становиться общими. В этом — суть политработы». Прийти к такому выводу ему помогли раздумья фронтовика, прочитанные в книге. Он принял их умом и сердцем, стремился, чтобы так выходило на деле.
Как-то раз Доля выехал на разведку с одним из экипажей. Маршрут проходил через деревни, расположенные в тридцатикилометровой зоне. Он знал, что жители оттуда эвакуированы, но спокойно отнестись к увиденному не смог. И потом, когда уже остались позади белые, утопающие в буйной зелени садов хаты, опустевшие, безжизненные, перед глазами у него продолжала стоять эта жестокая картина.
Он и после не мог забыть ее. И Доля понял, что до тех пор, пока не вернутся в деревни жители, не установится на опаленной горем земле прежняя счастливая жизнь, эта картина будет стоять перед глазами. И ничего тут с собой не поделаешь.
Однажды Доля заговорил об этом с солдатами. Сразу же почувствовал: и у них беда Чернобыля, людей, вынужденных сняться с родных мест, поселила в душе непокой, вызывает глубокое сопереживание. И тогда он стал рассказывать, казалось бы, об очень далеком. О том, как для освещения электрифицированной карты ГОЭЛРО, вывешенной в Большом театре, где проходил VIII Всероссийский съезд Советов, пришлось временно отключить ряд районов Москвы — не хватало энергии.
— Американский писатель, научный фантаст Уэллс, побывав в то время в Советской республике, написал книгу «Россия во мгле», — говорил Доля. — Он не смог поверить в возможность воплощения в жизнь ленинского плана электрификации страны. Наши враги очень рассчитывали, что мы не преодолеем разрухи, останемся во мгле. Но вышло иначе — по загаду Ильича.
Он поведал и о том, как осенью сорок третьего советские войска в кровопролитных боях освобождали эту землю, на которой сейчас выполняют свой долг они, солдаты восьмидесятых.
— Гитлеровцы разрушили, разграбили и уничтожили здесь все. И проходя через обращенные фашистскими захватчиками в руины и пепел города, села и деревни, бойцы раздавали хлеб немногим оставшимся в живых старикам, женщинам, детям. Тогда наши западные союзники сначала тайно, а потом и открыто надеялись, что Советский Союз очень долго не сможет восстановить народное хозяйство после этой самой жестокой и разрушительной из войн. Но получилось опять по-другому — как наметила партия.
— Сейчас над Чернобылем — мгла большой беды, — продолжал Доля. — И снова недруги Советского государства рассчитывают, что мы не выдюжим, запаникуем, что трещину даст главное — наша сплоченность. Только опять у них просчет. Уже выдержали самое трудное, не запаниковали и сплотились еще крепче. Наступит время — оживут энергоблоки станции, гомоном ребятни снова наполнятся многие деревни и поселки. Партия, народ верят в это и очень на нас надеются.
Сокращались временны́е расстояния, и уже вполне по росту были солдатам батальона рабочая блуза строителя Волховской электростанции, шинель бойца Великой Отечественной, спецовка того, кто восстанавливал Днепрогэс. В своем сегодняшнем нелегком деле они теперь видели продолжение тех великих свершений, о которых говорил капитан Доля. Это поднимало солдат до высот духа, казавшегося им раньше оставшимся далеко и невозвратимо в прошлом. И каждый сознавал: только умелой, самоотверженной работой можно рассеять мглу беды, осветить светом счастливой жизни землю Чернобыля. А кто-то негромко произнес:
— Хорошо бы снова приехать сюда потом, когда все останется позади…
Не досказал, умолк, видимо, застеснявшись своего душевного откровения. А Доля подумал: «Говорят, солдат минувшей войны тянет к местам былых боев. Наверно, так и есть. Потому как там особенно ярко высвечивается им в воспоминаниях о пережитом, прожитом то главное, что было в их судьбах. Вот и эти ребята… Они, пожалуй, еще не осознают, но сердцем уже чувствуют: в памяти каждого из них тяжелые дни и ночи Чернобыля будут помечены особой метой».
А в его памяти? Тоже. Ведь здесь он понял: есть у политработника именно чрезвычайные полномочия — влиять на умы и души людей.
В прошлое не ходят поезда
…И он увидел: танки «противника» медленно, словно нехотя, выползли из-за гребня дальней высотки и, сразу увеличив скорость, стали быстро приближаться к передним окопам. Нарастал, ширился, растекаясь над полем, перекатистый гул.
«Теперь скоро», — подумал Кондратьев, мельком отметив, что и здесь, на командно-наблюдательном пункте роты, чуть подрагивает земля. Он почувствовал, как в нем все сильнее разгорается азарт. Представил: скоро по его команде заговорят пушки боевых машин пехоты, по танкам ударят огненные клинки снарядов; следом заухают гранатометы, протянутся к целям каленые нити трасс выстрелов. И в этом шквале огня и металла захлебнется, умрет атака.
Именно так виделись Кондратьеву дальнейшие события. И предвкушая их, а значит — скорый успех, он с веселой злостью торопил про себя наступающих: «Давай быстрее! Ближе! Еще ближе…»
Когда танки вышли на рубеж, заранее намеченный Кондратьевым, последовал приказ открыть огонь. Но орудия БМП молчали. Командиры взводов доложили: целей пока не видно. Это было настолько невероятно, что Кондратьев подумал: «Ослышался? Или они там с ума посходили?!» И повторил команду. В ответ телефон снова донес встревоженные голоса взводных: солдаты ни из окопов, ни из башенок зарытых в землю боевых машин пехоты танки не видят. Однако и теперь он еще не верил им, не мог заставить себя поверить.
Кондратьев окинул быстрым взглядом расположение взводов, которое, казалось, изучил как свои пять пальцев. С командно-наблюдательного пункта оно виделось, словно на ладони. И вдруг он понял все разом: «Длинный взгорок перед окопами закрывает солдатам танки! Когда атакующие выйдут на него — будет поздно… Я ошибся! Я, командир роты, дал маху, будто зеленый лейтенант-первогодок!». Но и теперь, зная уже непоправимость своего просчета в выборе позиции и то, что должно случиться через считанные минуты, Кондратьев продолжал кричать срывающимся голосом в трубку: «Огонь! Огонь! Огонь!..»
…Он проснулся от своего крика и не сразу понял, что происходит. Сознание медленно, словно заново осваивало окружающую обстановку. Низкий потолок над головой… Тусклый голубоватый свет… Мерное покачивание и перестук… «Ах да, это же поезд, — окончательно пришел в себя Кондратьев. — Поезд, который везет меня в прошлое».
— А нервишки-то шалят, капитан, — сказал он вслух.
Спохватился, что слишком расшумелся в купе, но тут же успокоился, вспомнив: едет без попутчиков. Будь они — сейчас бы, наверно, не обошлось без вопросов. В чем дело? Не плохо ли? Да мало ли что еще можно спросить у человека, кричащего вдруг не то о пожаре, не то о войне.
Ему действительно было плохо. Последние месяцы Кондратьев, отличавшийся всегда завидным здоровьем, чувствовал себя совершенно разбитым, измученным. И удивительно, причин для этого поначалу не видел никаких. Свою службу в военкомате не считал тяжелой. Ее размеренность и, как ему показалось после мотострелковой роты, не особую напряженность принял за благо, которым надо пользоваться. Он с удовольствием наслаждался появившимися свободными вечерами, ощущая легкость от того, что не лежит больше на плечах постоянная ответственность за людей и технику. А однажды приятно поразился, обнаружив на «тревожном» чемоданчике довольно толстый слой пыли. Хотел было стереть, но передумал и оставил как символ спокойной жизни.
Через некоторое время командирское прошлое стало напоминать о себе. Чем дальше — тем чаще, настойчивее. Это вызывало в душе непокой и еще одно чувство, признаваться в котором не очень хотелось. Он начал тосковать по родной роте, по трудному, мужественному делу, брошенному им там, в полку.
Но самого себя долго обманывать невозможно. И когда тоска переросла в боль, Кондратьев понял, что в дальнем гарнизоне с радостью побед и горечью неудач — о них вспоминалось теперь постоянно — осталось все лучшее, настоящее из прожитого им. Тогда-то, дождавшись очередного отпуска и не зная, даже не задумываясь над тем, зачем так поступает, он взял билет и сел в поезд, идущий до станции, от которой еще лейтенантом добирался в свой первый и единственный полк.