— Стой! — кричит он изо всех сил.
Силуэты исчезают, — значит, преступники бегут сейчас по неосвещенному участку моста. Уйдут ведь, уйдут, сволочи!
— Стой, стрелять буду!
Ноги наливаются свинцом, неуклюжие валенки будто пашут глубокий рыхлый снег… Ах, чтоб вас!.. Иван делает резкое движенье ногой вперед и вверх, будто бьет по мячу, и валенок, описав дугу, отлетает метров на пять. Так, теперь — второй…
Странно, но он почему-то не почувствовал, как даже сквозь шерстяные носки обожгло ступни. Просто ощутил такое облегчение, словно гири свалились с ног, и снова рванулся вперед. Ага, теперь темное пятно уже явственно различимо под последним мостовым фонарем. Двое метнулись влево, вдоль по набережной.
Липатов поднимает пистолет вверх… Перекрывая вьюжный посвист, гремит предупредительный выстрел… Потом второй, над головами бегущих… И только тогда двое останавливаются. Затравленные, волчьи глаза, перекошенные от злобы и страха лица. Дыхание прерывается судорожно, как у запаленных галопом коней, но в хриплых сдавленных голосах слышатся угодливо просительные нотки:
— Твоя взяла, начальник. Учти, сопротивления не оказывали…
— Сумку я еще на мосту бросил, могу показать, а «рыжье», вот оно, забирай, — На протянутой потной ладони — золотые часы с браслетом и обручальное кольцо.
— Руки за спину! — коротко и жестко приказывает Липатов. — Шаг в сторону — стреляю без предупреждения. Вперед!
…На следующий день вызвали его к начальнику отделения. Епишкин встал из-за стола, крепко пожал руку:
— Вижу, не ошибся я в тебе, часовой. Рыбку ты поймал крупную: залетные гастролеры. Оба давно уже в розыске. Так что скоро благодарность в приказе прочитаешь.
И, неожиданно улыбнувшись, спросил:
— Ноги-то не поморозил? И как это ты в одних носках?..
— Все в порядке, товарищ подполковник. Конечно, по такой погоде пришлось конвоировать эту пару гнедых на рысях. Но главное — носки толстые выручили. Жена вязала, Тамара… Тамара Сергеевна.
— Тогда и жене от меня спасибо передай, она ведь тоже, можно сказать, в задержании участвовала… Ну, часовой, желаю тебе успехов!
То дежурство в конце апреля ничем не отличалось от десятков других. Липатов любил эти предутренние часы: можно немного расслабиться, закурить сигарету, не торопясь, больше по привычке, чем по необходимости, обойти свои «владения».
Он шел тысячу раз исхоженным маршрутом со стороны Бережковской набережной к станции метро. Был в те годы вход в подземку почти там же, где и сейчас. Только вместо открытой лестницы, ведущей вниз прямо с тротуара, красовался тогда круглый наземный вестибюль. Что почудилось постовому, когда подошел он вплотную к закрытым дверям станции? Что заставило насторожиться в ту минуту?
Едва уловимый шорох?.. Чуть слышный звук?.. Заглянул сквозь дверное стекло — внутри никого. Прислушался — тихо. Да нет, показалось. Он все-таки постоял еще, потом повернулся, чтобы отойти… И в этот миг явственно услышал стон!
Иван кинулся со всех ног, огибая станцию по окружности. На противоположной от входных дверей стороне полулежа на пристенной лавочке корчилась от боли и стонала молодая женщина. Рядом, прямо на асфальте, валялся небольшой чемодан.
— Что с вами? Ударили? Ограбили? Куда побежали? — озираясь, выпалил милиционер.
— Ох, да отойди ты отсюда! — взмолилась вдруг женщина.
Это было настолько неожиданно, что Липатов даже опешил:
— То есть… что значит «отойди»?!
Она с трудом села. Постанывая, обхватила руками большой живот. «Мать честна́я, да ведь это ж роды! — похолодел Иван. — Ну и дела!»
— С киевским приехала?
— С киевским…
— Что ж ты, глупая, на вокзал-то не пошла? Ведь там медпункт, фельдшерица дежурит.
— Думала, не время еще, успею доехать к тетке, на Бауманскую. А тут вот началось…
— Давай отведу на вокзал.
— Ох, не дойти мне.
— Тогда я мигом сбегаю, приведу…
— Не уходи, боязно мне одной-то. Постой где-нибудь в сторонке, посторожи…
Так и стоял он на этом необычном посту, курил сигарету за сигаретой, пока предутреннюю тишину не разорвал заливистый детский крик. Бережно принял нового человека, наскоро спеленутого материнским полотенцем, в милицейскую шинель.
Вот и получается, что если даже обычная улица полна неожиданностей, то привокзальная площадь — тем более. Тогда, в конце сороковых, выбрасывали на нее электрички и поезда дальнего следования немало человеческой накипи, оставшейся еще от недавнего военного лихолетья. В сложном переплетении ближних переулков таились бродяги, личности без определенных занятий. Здесь частенько выясняли отношения кулаками, порою в ход шли ножи…
— Постовой, скорей к автобазе! Там у бараков драка.
Когда Липатов подбежал к баракам, трое навалились на одного. Тот отчаянно сопротивлялся, пытаясь вырваться из цепких лап здоровенных парней. «Не драка — грабеж!» — понял Иван Никитович. Крики и ругань заглушила резкая трель свистка. Двоих будто ветром сдуло, но третьему уйти не удалось — милиционер болевым приемом припечатал его к асфальту.
— Не надо! Пусти! — взвыл в голос верзила.
Человек в замасленной спецовке между тем медленно поднимался с тротуара, размазывая по лицу обильно струившуюся кровь…
— А втроем на одного — это надо? А отнимать последнюю копейку у работяги — это надо?! — приговаривал постовой, связывая ремнем руки грабителя. И такая ненависть звучала в его голосе, что тот даже съежился, вобрал голову в плечи.
Ох, и до чего же вся эта мразь труслива и жидка, когда дело доходит до ответа за содеянное! Невольно вспоминал Иван Никитович, как в сорок седьмом брали они одну из последних бандеровских банд под Стрыем. В небольшом местечке засели гитлеровские прихвостни по хатам и били оттуда из автоматов. Сержанты Иванцов и Липатов ворвались в крайнюю:
— Руки вверх!
Рыжий детина ответил очередью. Иванцов, вскрикнув, упал. Горячий ветер опалил лицо Липатова, свинцовая струя сорвала пилотку… Иван вышиб автомат из рук бандеровца. Тот выхватил широкий, как тесак, нож. Сержант бросился бандиту в ноги, сбил его, не раз выручавшим приемом заломил руку с ножом… Стальная полоска глухо звякнула о земляной пол, от нестерпимой боли в плече бандеровец дико заревел. Потом он ползал на коленях, плаксиво скулил:
— Прошу, пане, не вбивайте! Я не по своей воле… Не вбивайте, панычку!
— Твое счастье, бандит, что Иванцов только ранен, а то бы… Вставай, поганец, руки назад и — марш!
— Марш! — скомандовал он и сейчас.
— А вас, — обратился к рабочему, — попрошу пройти вместе со мной в отделение. Надо протокол составить, там заодно и первую помощь вам окажут. Не сомневайтесь, и тех двоих найдем.
— Спасибо, век не забуду, как выручил ты меня! Видать, пронюхали эти гады, что получка сегодня у нас, подстерегли. А у меня жена больная и двое малых детей.
…В магазине «Восточные сладости» на углу Арбата и Спасопесковского переулка с утра до вечера толпится народ. Случалось иногда наведываться сюда и Ивану Никитовичу: уж очень радовалась Тамара Сергеевна коробочке рахат-лукума или пакетику халвы. Вот и в тот день стоял он, как обычно, в длинной очереди. До прилавка было еще не близко, когда внимание Липатова привлекла странная пара. В отличие от всех остальных покупателей, мужчину в фетровой шляпе и женщину в вязаной шапочке явно не интересовали восточные сладости.
Они отошли в укромный уголок за кассой и оживленно о чем-то разговаривали. Вот женщина задала какой-то вопрос… Мужчина показал растопыренную пятерню. Глаза собеседницы испуганно округлились, она отрицательно покачала головой. Тогда мужчина стал что-то быстро и горячо доказывать. Воровато оглянувшись по сторонам, расстегнул пальто и показал из-под полы небольшой кусочек ткани. Пряча отрез, быстро запахнул пальто, но застегнуть на все пуговицы уже не успел — рука милиционера легла на его плечо:
— Сержант Липатов, восьмое отделение милиции. Прошу предъявить документы.
— Не понимаю… с какой стати? Что я такого сделал? Нет у меня при себе документов — дома оставил.
— Где проживаете?
— Да в чем дело, товарищ сержант? Ну, из Подмосковья я, живу в Апрелевке.
— А что у вас под пальто?
— Понимаете, жене купил на платье, а ей не понравилось. Хочу вот продать. Что ж деньгам-то пропадать?
— Сколько он запросил у вас? — обращается Липатов к женщине.
— Пятьсот рублей.
— А за сколько вы покупали?
Мужчина молчит.
— Все ясно. В государственном магазине красная цена этому отрезу — не больше сотни.
— Моя вещь, сколько хочу, столько и запрашиваю!
— И наживаете на сотне четыреста рублей? Пользуетесь временными трудностями с промтоварами? Пройдемте в отделение, там разберемся.
Пока шли по Плотникову переулку, обладатель фетровой шляпы юлил, забегал то с одной стороны, то с другой, канючил:
— Товарищ сержант! Отпустите, ей-богу, не спекулянт я! Ну, пожадничал — это правда. Так ведь с кем греха не бывает? Зарплата маленькая, а жить-то надо. Больше никогда не буду, честное слово.
Тут Иван Никитович даже сплюнул:
— Тьфу! И поворачивается же язык слова такие произносить — «честное слово»! Да не мельтешите вы перед глазами, «честный» человек. Следуйте слева, рядом со мной.
Прошли еще несколько десятков шагов, и Липатов почувствовал легкое, но вполне ощутимое прикосновение к левому бедру… Виду не показал. А «честный» человек между тем снова подал елейный голосок:
— Мы — труженики и вы — труженики… А много ли вы у себя в милиции зарабатываете? Детишкам на молочишко — и то, небось, не хватает. Другое дело — счастливый случай какой, или, например, сделал добро человеку, а тот тебя отблагодарил… Хорошо отблагодарил! Сделай добро, сержант, отпусти, а? Не пожалеешь!
Ничего не ответил Иван Никитович, только стиснул зубы так, что желваки на скулах заиграли, да прибавил шагу.
В отделении дежурил старший лейтенант Кулаков. Липатов доложил:
— Задержал этого гражданина в магазине «Восточные сладости» — пытался по спекулятивной цене продать отрез материи. Документов при себе не имеет. И вот что еще, Кулаков, срочно требуются понятые: нужно проверить, что он по дороге сунул мне в левый карман шинели.