Когда он обошел строй полка, последовала команда:
— Ветеранам части принять Боевое Знамя!
Солнечные лучи рябят бетонку, сверкают на лаковых козырьках парадных фуражек, на трубах оркестра, на золоте букв Боевого Знамени, на серебре слезинок, что вспыхнули у многих, ибо редкое сердце не дрогнуло, когда седой Пусэп высоко над головой поднял красное, с золотом, полотнище, ветер подхватил, развернул его, и колонна ветеранов во главе со своим маршалом двинулась по квадратам бетонки мимо широких капониров и огромных современных боевых «ту»…
Ветераны шли — кто в старой летной форме, кто в штатском костюме, один даже в соломенной шляпе. Но как шли они! Четко, строевым, как молодые. Покачивались, звеня, ордена и медали, а кое у кого, мгновенно вобрав в себя все солнце, ослепительно вспыхивала Золотая Звездочка. За ними, по эскадрильям, синими сверкающими квадратами по белой бетонке прошел полк — второе, третье после них поколение летчиков-дальников. Вдоль бетонки стояли родственники военнослужащих, приглашенные из города, а небо над шагающим полком разорвал гром взлетевших «Сухих». Это соседний истребительный полк каскадом высшего пилотажа приветствовал своих друзей-бомбардировщиков.
Голованов беседовал с молодыми летчиками, смотрел боевую технику, не раз садился на место пилота. Долго задержался в ракетоносце, не хотел покидать кресла. Внушительная машина!
Каждая эскадрилья фотографировалась с маршалом. В комнате боевой славы его попросили оставить запись в книге почетных посетителей. Дед сел за стол, надел очки, посмотрел перед собой. На стене висела картина: налет наших бомбардировщиков во главе с комбригом Водопьяновым на ночной Берлин 30 лет назад, 8 августа 1941 года…
Кто-то вспомнил, что сегодня, 7 августа, день рождения главного маршала. Это прозвучало неожиданно не только для всех, но и для самого Голованова — он попросту забыл.
— Я вам скажу, следующее дело, так получается, что у меня три дня рождения: двадцать пятого июля по старому стилю, седьмого августа по новому, а летчики собираются у меня на даче тринадцатого сентября, в день рождения Александра Невского.
Все сгрудились вокруг Голованова, попросили рассказать о себе, о своем детстве. Он стал крутить расческу — эта привычка выдавала его волнение.
— Я родился на Волге у Нижнего Новгорода, на пароходе «Рубин», — начал Голованов. — Дед по отцу был крепостным Тверской губернии, «пришил» там помещика и бежал на Волгу. Женился в Нижнем на портняжке. Было у них двенадцать детей. Мой отец — самый старший. Он работал на сплаве, матросил на Волге, плавал третьим помощником капитана, потом капитаном на «Рубине». Брат его Федор после революции стал директором нижегородского банка, другой брат, Валентин, лекарь-самоучка, окончил в Юрьеве старейший в стране медицинский институт, стал известным врачом, изучал процессы сворачивания крови и умер, разрезав себе ради эксперимента руку. О судьбе других своих родственников не знаю. Наверно, все уже умерли. Вестей нет. Да и писать письма друг другу у нас не было принято.
Отца в первую мировую призвали на фронт. Два года от него не было никаких вестей. Мать решила: погиб, — и вышла замуж за другого, за врача. Отец вернулся, тоже женился. Семья наша немалая (у меня еще было три брата и сестра) распалась. Мать умоляла отца вернуться, говорила, что только крайняя нужда и пятеро детей заставили ее вновь выйти замуж, однако разбитая чашка не склеилась.
Отец всего два класса окончил, но, скажу, следующее дело, умен был, как и его братья. Откуда что бралось? После революции он стал большим человеком — начальником Волжского пароходства. У него было много телеграмм от Ленина. Ничего не сохранилось. А я тогда зеленым мальчишкой был.
Отец умер в 1949 году, а мать совсем недавно — 22 апреля 1971 года. 90 лет ей было.
Когда я вспоминаю о ней, всегда почему-то представляю Волгу, откос, домик на берегу. За столом вяжет мама, а я пытаюсь влезть на старинное дубовое кресло, что стояло в углу, в него почему-то никто никогда не садился.
— Саша, не смей! — кричит мать.
— Хочу! — упрямо говорю я.
— Не смей! Это кресло твоего деда.
— А кто мой дед?
— Твой дед — Кибальчич.
— Моя мать — дочь революционера-народника Николая Ивановича Кибальчича и народоволки — не то Кирилловой, не то Корниловой, точно не помню. Но она входила в состав ЦК народников, и Ленин знал о ней. Бабушка не состояла в церковном браке с Кибальчичем, и потому это нигде не зафиксировано. Ее арестовали беременную. После казни Кибальчича в тысяча восемьсот восемьдесят первом году она еще пять лет прожила в томской тюрьме. Там и родилась моя мать. Из тюрьмы ее выпустили пятилетней, после смерти ее матери в восемьдесят шестом году. Документ о рождении выдали за восемьдесят шестой год, что, конечно, не соответствует действительности. Мать всю жизнь боялась революций и войн. О своем родстве особо не распространялась, может, потому, что некоторые народники, друзья ее родителей, стали эсерами. Она получила воспитание и образование на средства людей богатых, которые постоянно бывали в нашем доме и считали за честь помогать дочери человека, покушавшегося на самого царя и казненного им. Я тоже никогда и нигде не говорил, что я — внук Кибальчича: и не модно это было, да и не важно, кто чей внук. Я скажу, следующее дело: бывает, предок великий, а потомки — не приведи господь!
4. Лотерея «Автодора»
Сашка рос непослушным мальчишкой. Без спросу убегал на Волгу, купался, ловил рыбу со сверстниками, прыгал в воду с высокого берега. Над обрывом стояло огромное дерево. Однажды Сашка залез на него, раскачался на ветке и, не удержавшись, сорвался в овраг. Еле отходили… Отец тогда пошутил:
— Сашка у нас будет летчиком!
Его отдали в реальное училище. Отец ушел на фронт. Потом семья, уже с отчимом, переехала из Нижнего в Москву. Мальчишкой в 1917 году бегал на Немецкую улицу в пулеметную часть, помогал красногвардейцам таскать ящики, а заодно осваивал «максим». Когда часть уходила на фронт сражаться с белыми, решил добиться своего. И добился. «Мне шестнадцать», — доказывал он бородатому командиру, и тот, махнув рукой, зачислил его в часть, велел выдать шинель и винтовку.
А в настоящие свои шестнадцать лет Александр станет бывалым красноармейцем, повоюет на Южном фронте с деникинцами, обгорит в товарном вагоне, отболеет тифом…
Словом, всякое бывало. Помнится, горит костер, такой же, как сейчас, полвека спустя. Бойцы пристроились у огонька, греются. Появляется цыганка. Никто не заметил, откуда она, гадалка, взялась. Увидев самого рослого среди солдат, поманила его пальцем, долго, внимательно смотрела в глаза:
— Ты станешь большим человеком — никому из твоих друзей такое и присниться не может. Очень будешь высоким!
— Он и так самый длинный! — сказал кто-то, и все засмеялись. Молча, со смущенным недоверием слушал Сашка ее болтовню. В мыслях: «Чепуха все это!» А спустя годы не раз улыбчиво вспомнит ненастную ночь, походную усталость и смуглую гадалку у костра…
Он прошел все, что выпало на долю красного бойца гражданской войны. Вернулся в Нижний, стал одним из вожаков местной комсомолии. Но и тут долго не засиделся. Комсомол направил его в части особого назначения (ЧОН) для борьбы с бандитизмом. Он становится бойцом прославленной дивизии Дзержинского. Оттуда Феликс Эдмундович берет его на работу в органы ЧК. В 21 год Голованов носит четыре шпалы в петлицах — полковничье звание. Он участвует в аресте Бориса Савинкова, и личный пистолет известного эсера долго лежал в столе чекиста Голованова. Позднее работает в нижегородском ОГПУ, а по вечерам учится в школе взрослых — надо наверстывать упущенное.
Десять лет служил Голованов в органах ЧК, на горячем месте, занимаясь вопросами разведки и контрразведки. А в 1932 году партия посылает его на работу в ВСНХ, в Наркомат тяжелой промышленности, к товарищу Орджоникидзе. Тут-то и произошло с Головановым событие, ставшее знаменательным.
Однажды на заседании в ВСНХ к нему подошел начальник Главного управления авиационной промышленности П. И. Баранов. Потолковали о делах, и Петр Ионович вдруг говорит:
— Вот смотрю я на вас, Голованов, и думаю: вместо того чтобы гонками заниматься, овладели бы вы лучше летным делом, стали бы летчиком. Энергия из вас прет, девать ее некуда.
Везучий человек Голованов: по лотерее «Автодора» выиграл за 50 копеек мотоцикл «Харлей-Давидсон». С тех пор скорость стала его увлечением. Правда, скорость земная. О небе не было и помыслов.
— Так ведь, Петр Ионович, автогонки — дело простое. А чтобы стать летчиком, нужны годы, — ответил Голованов, а сам подумал: «Годы потрачу, летчика из меня не выйдет, да и стремления к этому нет».
— А сам-то ты хочешь научиться летать? — спросил Баранов.
Петр Ионович — человек уважаемый, старый большевик, зря на ветер слов не бросает, надо ему что-то отвечать. И неожиданно для самого себя Голованов, не скрывая радости, сказал:
— Хочу.
— Тогда приходи ко мне завтра к десяти утра.
Утром на Центральном аэродроме, в здании, где размещалась летная часть Наркомата тяжелой промышленности, Голованов встретился со своим будущим инструктором.
— Летали на самолетах? — спросил летчик Дорфман, невысокий, крепко сбитый, в кожаном пальто.
— Никогда не приходилось.
— Ну, а о самолете имеете представление?
— Честно сказать — ни малейшего.
— Как же я вас учить-то буду?
Голованов пожал плечами.
— Ну что ж, — сказал Дорфман, — приказ надо выполнять.
И повел его к самолету. Голованов надел теплые сапоги, куртку, краги, меховой шлем, очки. Самолет учебный, «кукурузник» У-2. Две кабины, двойное управление. Инструктор показал ручку и педали, ознакомил с переговорным устройством.
— Пока лучше ничего не трогать, — предупредил он, — научитесь сперва влезать в кабину и вылезать из нее.
Для Голованова и это оказалось непростым делом. Кабина самолета, которую он видел вблизи впервые, мало соответствовала его росту. Инструктор и тут имел неоценимое преимущество.