Через несколько часов движения по льду залива передовые части наступающих скрытно от мятежников подошли к острову. Обнаружили их только в полутора километрах от берега. По рассыпавшимся в цепь полкам открыли огонь орудия и пулеметы крепости. В 5 часов 30 минут утра взлетела в небо зеленая ракета. Сигнал о том, что передовые части Южной группы ворвались в Кронштадт, придал бодрости наступавшим полкам.
Утро 17 марта застало так и не заснувшего командарма у аппаратов узла связи штаба армии. Рассветало и в больших окнах хорошо была видна панорама центральной части города. В громаде Зимнего дворца не светилось ни одно окно, мост на стрелку Васильевского острова был разведен и на пустынной Дворцовой площади ходили только группы курсантских патрулей. Тухачевский, прислушиваясь к гулу артиллерийской канонады, доносившейся с берегов залива, изредка подходил к телеграфным аппаратам. Поступающие из Ораниенбаума и Сестрорецка сообщения об успешном продвижении наступающих колонн к острову подняли настроение, и то тревожное нервное возбуждение, которое было в начале ночи, сменилось уверенностью в успешном штурме крепости.
К рассвету 17 марта части Южной группы войск завязали уличные бои. Сопротивление мятежников было отчаянным. Они яростно отбивались, используя каждый каменный дом. К вечеру для завершения разгрома Тухачевский направил главный удар войск Северной группы в обход фортов Тотлебен и Краснофлотский на северо-западную часть города для содействия войскам Южной группы.
В 22 часа он отдает последний боевой приказ командующим войсками Южной и Северной групп. К тому времени упорные и ожесточенные бои на острове продолжались почти сутки. Полки и бригады, понесшие очень большие потери, были измотаны до предела. Все имевшиеся в распоряжении командарма резервы были введены в бой. Кавалерийский полк по приказу Тухачевского был брошен по льду залива на остров. Конечно, командарм понимал, что отдавать такой приказ — рискованно, что никогда в истории морская крепость не атаковывалась кавалерией. Но этот полк был его последним резервом.
Боевой приказ требовал от Седякина к утру окончательно завладеть Кронштадтом. Войска Южной группы должны были затем стремительным ударом овладеть остальной частью острова Котлин и батареей Риф, расположенной в западной части острова. В завершающих боях приказывалось проявить максимум энергии, быстроты и настойчивости. В ночь с 17 на 18 марта команды обоих линейных кораблей сдали свои суда штурмовавшим войскам. И хотя некоторые форты еще оставались в руках мятежников, было ясно, что штурм завершен удачно.
В два часа ночи усталый, с красными, воспаленными от бессонницы глазами командарм подошел к аппарату прямой связи с Москвой. В Москве Главком и начальник полевого штаба Реввоенсовета тоже не спали, с нетерпением ожидая последних сообщений из Петрограда.
«— Здравствуйте, Михаил Николаевич. Какая у вас обстановка, как идет штурм крепости?
— Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Наши части прямо приводят в недоумение своим нахальством и смелостью. Вся атака была очень трудна. Форты отвесные и пространство по льду совершенно открыто, но, несмотря на это, наша артиллерия ехала прямо днем в двух верстах от «Петропавловска». Тот палил вовсю и все-таки артиллерия прибыла в Кронштадт и точно так же прошел кавполк.
— Газеты требуют и хотят сообщить, что Кронштадт взят. Я на это не согласен до вашего официального донесения, так как у меня нет полной уверенности, что в течение ночи ликвидация будет закончена.
— Я бы считал, что кричать в газетах не стоит очень много — лучше подождать день».
Тухачевскому было ясно, что штурм будет закончен к утру или в крайнем случае днем 18 марта, но ему всегда претила преждевременная газетная шумиха. Поэтому он и высказал Главкому свое мнение. Если газеты и сообщат об успешном штурме крепости днем позже, то ничего страшного не случится.
Все произошло так, как предполагал Тухачевский. Ночью 19 марта Михаил Николаевич отдает последний приказ о назначении командующего Южной группой Седякина комендантом Кронштадта. И в ночь на 20 марта в Москву из Петрограда была послана последняя телеграмма:
«Москва. Главкому.
Командование 7 армией сдал т. Аврову и отбыл на Западный фронт.
Экстренный поезд, простоявший две недели на запасных путях Московского вокзала, набирая скорость, мчался сквозь ночную мглу к Смоленску. Кронштадтская эпопея закончилась.
Василий ШатиловБРИЛЛИАНТОВАЯ САБЛЯ
В 1925—1928 годах я учился в Тифлисской военной пехотной школе. Она готовила красных командиров. Ее возглавлял в те годы известный герой гражданской войны орденоносец В. Г. Клементьев. На петлицах гимнастерки Василия Григорьевича сверкали два ромба.
Клементьев внешне выглядел строгим и недоступным. Мы уважали его и одновременно побаивались. Живой и энергичный, он никогда не ходил, если так можно сказать, равнодушным шагом. Атлетически стройный, необыкновенно подвижный, с разлетом густых пышных усов, с темными проницательными глазами, Клементьев поражал своей силой и молодостью, хотя и был намного старше нас, курсантов.
Дни в школе проходили напряженно. Нас все увлекало — и тактические занятия, и вылазки в горы, и экзамены. Особенно волновали первомайские праздники: солнце и огромная площадь, заполненная народом, музыка и четкий ритм шагов торжественных колонн на военном параде. В память врезался первый из них: впереди начальник нашей школы Клементьев при всех орденах и революционных наградах на белом арабском коне. Не только меня, но и других курсантов сразила изумительной красоты его бриллиантовая сабля.
Откуда она у начальника школы? Это волновало всех курсантов. И меня тоже, но узнал я подробности о ней не сразу.
В школу я приехал из многодетной бедной семьи лесника. Не имея достаточной подготовки, с трудом овладевал отдельными предметами и прежде всего теорией. Мне казалось, что начальник школы выговорит за это или объявит взыскание. В то же время мне не раз приходилось замечать, как светлело его лицо, когда я джигитовал на коне, легко и ловко выполняя сложные упражнения. Я не знал мнения Клементьева о моих приемах верховой езды, ни разу не слышал от него похвалы, но и упрека не получал.
Клементьев всегда был в центре нашего внимания. Мы многое знали о нем — черты характера, наклонности, привычки. Это помогало нам определять его настроение. Достаточно, к примеру, было взглянуть на усы начальника школы. Если настроение у него хорошее — усы, красиво завиты колечками, торчали вверх. Когда был не в духе — они повисали вниз острыми крылышками. Мне же усы Клементьева помогали видеть себя со стороны: как я управлял конем, как держался в седле.
Близилась пора первых каникул. Ребята с радостью ждали этого времени. Все они поедут к родным, в деревни и села, у них были для этого средства. А что оставалось делать мне: денег за душой ни копейки, право на бесплатный проезд по железной дороге давалось лишь раз в год, к тому же и ехать было далеко — в Воронежскую область. Чем заняться в эти две недели, я ума не приложу.
И вдруг неожиданный вызов к начальнику школы. Что-то дрогнуло внутри. В кабинет к Клементьеву вошел волнуясь, но все же собрался, четко, по-уставному доложил о своем прибытии.
Клементьев окинул меня взглядом, покрутил кончики усов. У меня от души отлегло: настроение у комдива, кажется, хорошее.
— Охотник? — спросил он, улыбнувшись.
— Так точно, товарищ начальник школы, — отчеканил я. — Охотник!
— На кабанов желаешь поехать?
Чего-чего, а этого я не ожидал и обрадованно ответил:
— Конечно, желаю, товарищ начальник школы.
— Тогда собирайся.
Я пулей вылетел из кабинета.
На охоту приготовилось восемь курсантов. Получили сухой паек, карабины, снаряжение. Сложили рюкзаки, утром на машине отправились на вокзал. Оттуда товарным поездом до станции Кюрдамир, а затем пешим строем с полной выкладкой направились в горы.
Прошли дикое, безлюдное предгорье, и впереди открылась долина. Далеко за нею вставал Кавказский хребет, белевший снежными шапками вершин.
— Посмотрите, — с радостью воскликнул Клементьев, указывая на восток. — Что за дивный край!
И точно! Такой панорамы нам еще не доводилось видеть! Под нами лежала долина, пересекаемая горными речками, серо-голубоватый туман плавно уходил в теснины гор, лежащих направо. А налево тянулись снеговые гребни. Одни выше других, те, что пониже, заросли кустарником и молодыми дубками. Медленно в небе ползли тяжелые тучи, лишь изредка расступаясь, пропуская солнечные лучи.
У подножия гор раскинулись аулы. В одном из них мы отдохнули. А рано утром отправились в горы. Моросил дождь, и одежда вскоре промокла, потяжелела, идти становилось все труднее. А Клементьев шагал легкой походкой натренированного строевого командира, словно он шел по равнине в хорошую погоду.
Вскоре мы обнаружили большое стадо кабанов. Скрытно подобрались к ним и открыли огонь. Кабаны шарахнулись в стороны. Но два самых крупных остались лежать. Издали неслись крики загонщиков и топот встревоженных зверей. Неожиданно для меня из кустов выскочил кабан. Не раздумывая, я выстрелил с колена, он упал, издав дикий предсмертный визг. Мимо меня с ревом пронеслось несколько кабанов. Я подстрелил еще одного.
К вечеру мокрые, прозябшие, но довольные охотой, мы вернулись на ночевку. Пришли на стоянку, которая была подготовлена заранее, занялись приготовлением ужина.
Вскоре все заняли места у костра. Подошел и Клементьев.
— Ну как, ребятки, устали? — спросил он, потянувшись к лежавшей в горячей золе картошке.
— Немного, товарищ начальник школы, — отозвались мы. — Но если бы вы позвали нас снова, мы бы пошли с радостью.
Клементьев засмеялся:
— Учиться оно, конечно, труднее, чем лазить по горам. Но без подготовки и кабана не возьмешь, а враг куда хитрее. В борьбе с ним все пригодится: и знания, и физическая подготовка. Нам надо оберегать свое кровное, завоеванное. Эх, ребятки, ребятки, какая жизнь у вас, только учись, дерзай и крепко держи родную землю в руках!