Командарм был взволнован. Обычно Лукин не скрывал своих мыслей и сейчас говорил откровенно, тем более, что слушателем был его любимый писатель.
— Но признайтесь, дорогие товарищи писатели, что и ваша доля вины есть в том, что сейчас происходит. Разве советская литература все сделала до войны в военно-патриотическом воспитании, особенно молодежи?
Шолохова этот упрек, видимо, задел. Он изменился в лице, прикурил папиросу, нервно чиркнув спичкой.
— Возможно, вы и правы, Михаил Федорович, — угрюмо проговорил он. — Даже наверняка правы. Все мы в чем-то промашку дали. Да не время сейчас искать виноватого. Вы верно сказали: историки после войны разберутся, а сейчас воевать надо, фашистов бить. И тут уж никакими причинами нельзя оправдываться.
— Несмотря ни на какие испытания, лишения, беды, у меня лично, Михаил Александрович, да и у моих боевых товарищей, — повернулся Лукин к Лобачеву и Шалину, — нет никакого сомнения в нашей окончательной победе.
Расставаясь, Лукин и Шолохов договорились встретиться после победы.
— А что, Михаил Федорович, приедете после войны в Вешенскую? Места у нас на Дону отменные. А охота, рыбалка!
— Не терзайте душу, Михаил Александрович.
— А что, наловим чебаков, костерок соорудим на берегу, ушицу по-казацки… Вспомним этот жаркий день под Смоленском, и горечь отступления, и слова ваши, уверенные в обязательной нашей победе. Приедете?
— Даю слово, — пожимая руку Шолохову, пообещал Лукин.
Когда-то сбудутся их мечты? Как далека была от пылающего Смоленска нарисованная великим писателем картина из будущей встречи на берегу Дона…
Писатели уехали, а Лукин и Лобачев долго еще смотрели им вслед.
— Вот ведь совсем короткая встреча, а разве забудется? — проговорил Лукин. — Разбередил Шолохов душу. Словно свежего воздуху вдохнул. Охота, рыбалка, костерок… — Но постепенно лицо Лукина становилось суровее. Мысли командарма возвращались к суровой действительности.
22 июля военный совет Западного направления доносил в Ставку:
«В Смоленске седьмой день идет ожесточенный бой. Наши части на утро 22 июля занимают северную часть города, вокзал на северо-западе, сортировочную станцию в северо-восточной части города. По показаниям прибывших вчера пленных, город завален трупами немцев. Наши части понесли также большие потери. Фактически остались и сражаются неполные 129-я и 152-я стрелковые дивизии».
Бои в Смоленске, хотя и в небольшом масштабе, стали как бы прообразом будущих боев в Сталинграде. Героически бились наши стрелки и пулеметчики, минометчики и связисты. На самых опасных участках были коммунисты, политработники. Личным примером они воодушевляли бойцов, вели за собой.
Когда в уличном бою возле рынка группа наших бойцов оказалась отрезанной от 480-го полка, секретарь партбюро полка старший политрук Ткаченко отобрал добровольцев и повел их на выручку товарищей. В ходе боя несколько раненых бойцов и парторг были захвачены фашистами. Пленных увели в маленький домик за железнодорожной линией. Комиссарская звездочка на рукаве гимнастерки привлекла к Ткаченко особое внимание фашистов. Начался допрос. Ткаченко молчал.
— Коммунист? Комиссар? — ухмылялся гитлеровский офицер, тыча пальцем в звездочку.
— Коммунист. Комиссар, — ответил Ткаченко и, отдергивая руку, добавил: — Больше от меня ничего не добьетесь.
Его страшно избили, бритвой обрезали губы. Он молчал. Когда гитлеровцев отбросили на южный берег и освободили пленных, бойцы подобрали еле живого Ткаченко.
Перед отправкой в госпиталь командарм пришел навестить Ткаченко. Старший политрук лежал на носилках. Лицо его было перевязано бинтами, глаза лихорадочно блестели.
— Крепись, брат, еще повоюешь, — тихо говорил Лукин. Ткаченко утвердительно моргнул ресницами.
Командарм долго не мог успокоиться. Вернувшись в штаб, он долго молчал, рассеянно отвечал на вопросы Лобачева.
— Звери! Изверги! — повторял он. — О каких гуманных законах ведения войны можно говорить!
Лобачев и Сорокин уже знали о Ткаченко и молча слушали командарма, давая ему возможность успокоиться.
— Уничтожать каждого фашистского гада! Уничтожать! Каких замечательных людей из строя выводят. Вы уж поговорите со своими политработниками, ведь в самое пекло лезут.
— Вы правы, Михаил Федорович, — вздохнул Сорокин. — Только за последние два дня мы потеряли сто восемь политработников. Погибли батальонный комиссар Поскребышев, старший политрук Батманов… Многие из них заранее знали, что идут на верную смерть, однако шли без колебаний. Но как уберечь их, Михаил Федорович? Обстоятельства, сами знаете…
— Все понимаю, Константин Леонтьевич. Я не о тех обстоятельствах, когда люди обязаны проявлять стойкость, бесстрашие, презрение к смерти. Такие подвиги надо поднимать на щит, учить на таких примерах людей. Что вы, впрочем, успешно делаете, — чуть успокоившись, говорил командарм. — Я против неоправданного риска, показной храбрости… Ведь есть же в армии случаи, когда такие «храбрецы» и сами погибли бесславно, и людям никакой пользы не принесли. Вот против этого надо бороться.
— Стараемся, Михаил Федорович, — словно оправдываясь, говорил Сорокин. — Вот сегодня одернул такого «храбреца», а он в ответ: «Простите, товарищ бригадный комиссар, вы, что же, требуете, чтобы я отсиживался в укромном местечке, уклонялся от боя? Могу же я распоряжаться своей жизнью?» Можете, говорю, но при этом знайте, что ваша жизнь принадлежит прежде всего партии, народу, нашей армии и вы не имеете права погибать безрассудно. Умирать надо тоже с пользой для общего дела.
— Надо бы собрать политсостав частей армии, — предложил Лобачев, но тут же оговорился: — О чем я толкую? Какое совещание, когда все до одного политработника не выходят из боя. Но Михаил Федорович абсолютно прав, нам с тобой, Константин Леонтьевич, надо обязательно найти возможность поговорить с политработниками о героизме и безрассудстве, трусости и настоящем мужестве. Люди должны знать не только о сегодняшней победе, но и о грядущих боях. Нам нужно беречь наши силы, наши кадры. Если враг выбьет командиров и политработников, то кто же поведет в бой красноармейцев?
— Сто восемь политработников! Это же огромные потери, — снова заговорил командарм. — А кем думаете их заменить? Коммунистами-добровольцами?
— Больше некем, — ответил Лобачев. — Многие из них — с большим партийным стажем.
— Так выдвигайте!
— Тут, Михаил Федорович, закавыка есть, — вставил Сорокин.
— Какая закавыка? — не понял Лукин.
— Директива Главпура. Согласно этой директиве, вновь прибывающего в войска коммуниста принимают только на временный учет. И лишь после того, как в Главном политуправлении данные о нем сверят с учетной карточкой, мы имеем право поставить на постоянный. А до того этот коммунист не имеет права решающего голоса на собрании, не может быть выдвинутым на партийную работу, не может давать рекомендации.
— Вот так дела! — удивился Лукин. — Выходит, что мы, имея прекрасные партийные и политические кадры, не можем их использовать?
— Выходит, так, — подтвердил Лобачев. — До поры…
— До какой поры? — вспылил Лукин.
— Пока не получим подтверждения из Главного политуправления, — продолжал Лобачев.
— И сколько придется ждать это самое подтверждение?
— В лучшем случае две-три недели.
— Да вы что, — побелел от негодования командарм, — смеетесь надо мной, разыгрываете? Да за две-три недели…
— Батальон коммунистов, присланных Горьковской партийной организацией, с ходу пошел в бой и понес невосполнимые потери, — сказал Сорокин.
— Знаю. Потому и говорю, что ждать нельзя.
— А мы и не ждем, — неожиданно проговорил Лобачев. — Мы уже выдвинули восемьдесят девять человек политруками рот, многие стали секретарями партийных и комсомольских бюро, инструкторами политотделов…
— Молодцы! Вот это молодцы! К черту директиву, которая устарела! — сказал Лукин.
Гитлеровское командование бросило на Смоленск еще одно мощное соединение. Вступила в бой 137-я моторизованная дивизия. Она прорвалась по северному берегу Днепра.
Полковник Чернышев сообщил об этом командарму. Генерал Лукин приказал начать энергичное наступление во фланг. Чернышев был командиром осмотрительным и осторожным. Он решил наступать с запада на восток.
Рано утром разведка донесла, что большие колонны пехоты, орудий и машин противника сосредоточиваются невдалеке от переднего края 646-го стрелкового полка в редком лесу, что западнее Смоленска. Командиру дивизии с его наблюдательного пункта все это отчетливо было видно. Горячие головы советовали немедленно нанести удар. Но Чернышев и тут остался верен себе: выдержка, спокойствие и хладнокровие не покинули его. Он запретил без команды открывать даже ружейный огонь. Артиллеристы запрашивали разрешения, нервничали стоящие рядом командиры. Чернышев ждал. А когда скопилось большое количество машин, дал сигнал. Четыре артполка одновременно открыли ураганный огонь в тот момент, когда колонна врага стала разворачиваться фронтом на север.
Гитлеровцы заметались в поисках укрытий, стремясь выйти из зоны огня, но тщетно. Находящийся на наблюдательном пункте рядом с Чернышевым начальник артиллерии дивизии полковник Пылин мастерски руководил огнем.
Огневая волна сужалась, сжигая и уничтожая технику и живую силу врага. Гитлеровцы бросались в овраги на южном берегу Днепра, пытаясь укрыться от огня. Овраги были обращены к северу и прекрасно просматривались артиллеристами. Этот рубеж был заранее пристрелян и, естественно, гитлеровцы нашли там могилу.
Полковник Чернышев глядел в стереотрубу и, видя, как мечутся фашисты, приплясывал и приговаривал свое:
— Трыньти-брыньти! Вот это трыньти-брыньти!
Стрелковые полки майора Алахвердяна и полковника Александрова, упредив противника в развертывании, перешли в наступление. Бой был сравнительно короткий, но для противника — гибельный.
В сводке Советского Информбюро впервые за время войны была упомянута 16-я армия («подразделение командира Лукина»), разгромившая 137-ю дивизию врага и захватившая много пленных.