ли подвинуть поближе к столу подсвечник?
Полковник приказал поднести к столу тяжелый бронзовый напольный подсвечник. Свет десяти толстых зажженных восковых свечей ярко осветил лежащую на нем карту.
И вдруг, как озарение, пришла к Богрову мысль: «Свечи… Зачем мне нужен этот свет? Дверцу сейфа я найду и открою на ощупь… А там… Рывок кольца, и…»
Времени на раздумье не было.
Сильный прямой удар правой рукой в челюсть полковника пришелся в тот момент, когда тот поправлял одну из свечей. Не успел полковник рухнуть на пол, как Богров широкой и резкой отмашью руки сбил с подсвечника все свечи, которые сразу же потухли. А дальше… Дальше сработал инстинкт бойца, который четко поставил перед собой задачу.
В абсолютной темноте Богров, с грохотом отшвырнув в сторону стол, кинулся к сейфу, на который он, ориентируясь в пространстве, бросил взгляд еще перед тем, как сбить свечи.
Первый шальной выстрел прозвучал со стороны дверей уже тогда, когда в левой руке Богрова была намертво зажата граната, из которой он вырвал кольцо. В абсолютной темноте прозвучал его голос:
— Смерть немецким оккупантам!
Последнее слово оборвал взрыв страшной силы. Воздушной волной сорвало с петель и выбросило в коридор дверь. Вместе с висящими на окнах для маскировки одеялами вылетели на улицу рамы. По коридорам штаба поплыл удушливый запах тротила.
Многим штабистам сначала показалось, что в помещение угодил тяжелый снаряд или бомба. Но это заблуждение рассеялось, когда в комнату оперативного отдела вошел адъютант фельдмаршала и окинул ее взглядом. Разбитые в щепы стулья и стол, лежащие на полу окровавленные трупы.
Посреди развороченной комнаты, широко раскинув руки, касаясь головой сейфа, лежал Богров. На лице застыло выражение горькой улыбки и дерзкого вызова. Взрыв пощадил его лицо. Смерть, судя по изуродованным осколками плечам и груди, была мгновенной.
Когда через несколько минут после взрыва в комнату вошли фон Клюге и Блюментрит, то все, кроме двух старших офицеров в звании полковников, покинули ее по знаку адъютанта командующего.
Фельдмаршал подошел к сейфу. Противотанковой гранаты в нем не было, хотя он своими руками положил ее на среднюю полку вместе с пистолетом и финским ножом пленного. А вот на ключ сейф не закрыл! Это он хорошо помнил. Позднее хотел закрыть, но рассказ пленного о взятии французских офицеров переключил его внимание, отвлек от своего намерения.
Фон Клюге повернулся к Блюментриту и посмотрел на него так, что тот даже поежился, не понимая значения столь пристального и столь странного взгляда командующего.
— Генерал, нам нужно молиться о том, чтобы Браухич жил долго!
— Не понял вас. — Лицо Блюментрита выразило недоумение.
— Нас с вами спас звонок из Берлина. Запоздай он на две-три минуты — лежать бы нам рядом с ними. — Фельдмаршал кивнул на трупы.
В комнату вбежал военврач. Вытянувшись перед командующим, он хотел представиться, но фельдмаршал его остановил.
— Осмотрите тела, может, кто из них еще жив.
То ли из любопытства, то ли по делу в комнату заглянул старик-трубочист. Увидев лежащие на полу трупы, старик поставил ведро с сажей, снял шапку и трижды перекрестился, что-то при этом причитая. Закончив скорбный ритуал, надел шапку и взял с пола ведро. Но тут его знаком поманил к себе фельдмаршал. Старик нерешительно приблизился.
— Переводчика! — распорядился фон Клюге.
Пока ждали переводчика, военврач, закончивший осмотр, подошел к командующему и, взяв под козырек, доложил, что мертвы все, кроме русского переводчика, который тяжело ранен, лишился руки и обоих глаз.
Фельдмаршал повернулся к полковнику.
— Офицеров и солдат похоронить в братской могиле в центре города. Со всеми воинскими почестями.
— А этого? — Полковник взглядом показал на переводчика.
— Пристрелить. Нам не нужны русские инвалиды, тем более — предатели. Человек, предавший свой народ, наш народ предаст с еще большей легкостью. В силу своей подлой натуры.
Явился лейтенант-переводчик. Затаив дыхание, он ждал, когда к нему обратится командующий. И дождался этой минуты.
— А вы, лейтенант, передайте старику мое приказание, чтобы он похоронил на кладбище вот этого русского солдата.
Старик слушал переводчика, не веря своим ушам, но, посмотрев на фельдмаршала, понял, что с ним не шутят. И тут же перевел разговор на деловую основу:
— Он чижолый, один не донесу. И на гроб — доски есть, а гвоздей нету. А так, сделаю все, как положено.
Слова старика перевели фельдмаршалу, и тот, бросив взгляд на полковника, распорядился:
— Выделите двух саперов, чтобы выкопали могилу русскому солдату на кладбище и помогли старику похоронить погибшего героя. Германская армия всегда высоко чтила ратный подвиг солдата.
Старик растерялся, когда переводчик передал ему распоряжение фельдмаршала. Губы его затряслись. Совсем недавно каратели на его глазах и на глазах сельского схода повесили на площади пятерых жителей села за помощь партизанам. А тут такое дело… По-христиански похоронить на сельском кладбище советского разведчика, подорвавшего гранатой не только себя, но и нескольких немцев.
— А что написать на кресте, господин начальник? Ведь боец не из нашего села? — спросил старик. — Я его не знаю.
— Фамилия его Богров. Он из Москвы.
— Фамилию не забуду, век буду помнить… А что жил на Ордынке, слышал, когда чистил печку. И улицу Ордынку знаю, это рядом с Лаврушинским переулком, там у меня двоюродная сестра живет…
Старик что-то еще говорил, но фельдмаршал, не понимая русского языка, его уже не слушал. Он уже думал о состоявшемся телефонном разговоре с главнокомандующим сухопутными войсками вермахта фельдмаршалом Браухичем. Браухич подает в отставку. Фюрер им крайне недоволен. Все неудачи на Восточном фронте фюрер связывает с его неумелым командованием. Кроме того, длительное топтание на месте группы армий «Центр» и невзятие до сих пор Москвы грозит смещением с поста командующего фельдмаршалу фон Боку. Об этом тоже сообщил Браухич. Предупредил, чтобы фон Клюге был ко всему готов. Итак, фюрер рвет и мечет… Не исключено, что у одних полетят с плеч золотые маршальские погоны, а кое у кого, может быть, даже головы…
В свой кабинет фон Клюге вернулся вместе с Блюментритом. Оба все еще находились под впечатлением только что случившегося.
— Я вижу, вы очень хотите закурить? — сказал фельдмаршал.
— Да, мои нервы на пределе.
— Курите! Я иногда вам завидую: у вас есть эта возможность снять излишнее напряжение. — Дождавшись, когда генерал закурит, командующий спросил: — Как вы расцениваете мое приказание похоронить русского солдата, который отправил на тот свет семерых наших?
Блюментрит, перед тем как ответить, сделал две глубокие затяжки.
— Прежде всего я увидел в этой вашей воле проявление духа немецкого рыцарства, которое всегда умело достойно оценить подвиг. Даже если подвиг этот совершен воином неприятельской армии.
— Спасибо, генерал. Но я думал, что вы оцените мою волю по-другому. Знаете, чего я хочу?
— Слушаю!
— Чтобы об этом знали солдаты и офицеры нашей четвертой полевой армии. Понимаете, для чего?
— Для чего?
— Чтобы взять Москву, нам нужно быть готовыми к таким же подвигам, свидетелями которого мы только что были. Готовыми к самопожертвованию.
По лицу Блюментрита скользнула горькая улыбка.
— Почему вы так улыбаетесь?
— В войне двенадцатого года, судя по описанию Коленкура и других авторов, русские, защищая Москву, так же безрассудно не щадили своих жизней во имя победы над войсками Наполеона. Но поднимались ли они на вершину такого героизма, с которым мы встретились сегодня? И не в первый раз! Этот вопрос меня начинает тревожить все больше и больше.
— Я давно изучаю характер русских. Я встречался с ними на поле боя еще во время первой мировой войны. И вот теперь — через двадцать с лишним лет. Мы наступаем пока успешно. И все-таки я ни на минуту не забываю предостережение умирающего Наполеона.
— Какое предостережение?
— Выиграв пятьдесят с лишним сражений, покорив Европу, великий полководец перед смертью сказал…
— Что?
Откинувшись на спинку кресла, фон Клюге закрыл глаза и поднес к ним ладонь.
— Что сказал Наполеон? — тихо спросил Блюментрит.
Фельдмаршал, еле шевеля губами, словно каждое слово причиняло ему физическую и душевную боль, по слогам произнес:
— Что русские — не-по-бе-ди-мы…
Виктор ТельпуговНИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ…
1
Под тяжелым осенним дождем, в плащ-палатках с низко надвинутыми жесткими капюшонами они быстро шли к самолету. Холодная ночь пахла прелой травой и бензином. Сергей Слободкин на ходу жадно ловил эти запахи, полные для него особого значения. Кончалась, вернее, кончилась его временная цивильная жизнь, и теперь, уже по «второму заходу», начиналась снова боевая, к которой он так рвался после ранения. Рвался сперва из госпиталя, потом с авиационного завода, потом с комсомольской работы в Москве. В результате долгих мытарств просьба его удовлетворена, он включен в состав группы для выполнения задания в тылу противника.
Конечно, группа — не родная десантная рота, с которой пройдено столько дорог. Теперь «рота» будет поменьше, всего из трех человек составилась, но подразделение боеспособное вполне. Взять хотя бы старшого, Плужникова. Успел тоже на фронте побывать. Ранен, прыгал с парашютом, и даже не один раз. Некоторыми навыками десантника овладел в парашютном кружке второй участник группы — Николай Евдокушин. В боях, правда, не участвовал, но зато «зажигалки» на крышах Москвы тушил, а это школа, и еще какая! Кроме того, успел стать хорошим радистом, что и сыграло решающую роль при назначении Николая в группу.
О нем, Слободкине, и говорить нечего. Отведал свинца и огня в самые первые дни войны, фронтового опыта накопил — на всех троих хватит в случае чего. Словом, с заданием они справятся, чего бы это ни стоило, хотя собирались спешно, не успев толком продумать всех деталей операции и даже поближе познакомиться друг с другом. Многого не успели. Обмозговать бы спокойно втроем еще раз все предстоящее, да где там! Второпях с друзьями из главного комсомольского штаба на Маросейке не успели попрощаться как следует. Но его, Слободкина, вины в том не было, как не было вообще ничьей вины. Война есть война. Крутит-вертит любым человеком, как хочет…