— Сможешь? — с тревогой и надеждой спросил командир.
— Надо, — еле слышно прохрипел Николай.
— Командуй! — Василий пододвинулся к радисту вплотную, подправил ветки под его локтями, чтоб тому поудобней было орудовать техникой. — От тебя теперь все зависит, понял? Вот тебе обе РБ — наша, выдохшаяся, и ваша, из грузового парашюта. Два сапога пара. Одна тяжелее другой. Рация бородатых, ежели по-партизански.
— Рация боевая, — поправил командира Плужников. — А еще точней — РББ: рация боевая, безотказная. Ежели не грохнет снарядом по ней.
— Ваша в целости, считаю, — сказал командир, — хотя ее тряхануло будь здоров! Человек на ее месте костей бы не собрал.
— Мы же собрали… — подал было голос Слободкин, но тут же осекся. До боли в глазах стал следить за радистом, за каждым его неуверенным движением.
Тот еле слышно что-то говорил командиру. Сергей улавливал только отдельные слова:
— Нашу, нашу поближе… Ножик, пассатижи, провода… Все, что было в брезенте. И не застите, не застите, я и так ни черта разглядеть не могу.
Все, кто набился в шалаш, посторонились. Иным пришлось снова выйти под дождь, который, судя по всему, все усиливался и усиливался, словно во что бы то ни стало хотел помешать партизанам. Или помочь им? Понадежнее укрыть от противника? Помочь, конечно. Не случайно говорится: в своем доме и стены за хозяина. Тем более стены из мокрых, но ладно сложенных веток орешника. Сергей, приглядевшись, даже больными глазами видел теперь все хорошо. Особенно Николая, от которого был отделен костерком, крошечным, похожим на ночник, бросавшим на радиста то свет, то тень.
Руки радиста, это Слободкин различал совершенно явственно, дрожали от слабости и волненья. Проволока упрямо и вертко вырывалась из его пальцев, скручивалась. Он снова и снова подхватывал ее. Один конец даже взял привычным движением в рот. Она из него тут же выпала — зуб не попадал у радиста на зуб.
Кто-то, не выдержав, в сердцах отчаянно выругался. Кто? Командир? Плужников? Скорей всего, сам Николай, который в эти мгновения считал себя, конечно, горе-радистом, не способным выручить товарищей и вообще ни на что дельное уже не годным. Точно такие же чувства испытывал и Слободкин, опрокинутый навзничь хворобой, не отпускавшей уже ни на миг, колотившей и его изнутри и снаружи.
Прошло немало томительно-долгих минут, прежде чем Евдокушин все-таки совладал с верткими проводами.
— Выходим, что ли? — нетерпеливо спросил командир, еще раз шаркнув рукавом телогрейки. — Сколько можно?..
Николай не ответил — то ли от того, что просто сил у него не было, то ли покоробил его слишком уж требовательный, грубоватый тон командира. Молча продел голову в поднесенный кем-то ременный хомутик с наушниками, положил одну руку на ключ морзянки, другую — на ребристое колесико настройки и застыл в таком положении.
Слободкину, не сводившему глаз с Николая, в какой-то миг показалось вдруг, что рука радиста уже отстукивает свои тире и точки — он не сразу понял, что это опять-таки всего лишь дрожь, пронимавшая радиста не только от усталости и напряжения, но и от болезни, бросавшей парня то в жар, то в холод.
В шалаше было тихо, только крупные капли дождя хлестали по веткам. И хрипело в грудной клетке радиста, продолжавшего медленно и упрямо крутить черное эбонитовое колесико РБ то в одном, то в другом направлении. Слободкин заметил, как при этом воспаленно сверкали белки Николаевых глаз, налитые кровью.
Казалось, этому не будет конца. Шла секунда за секундой, минута за минутой, время уходило, если еще не ушло. В какой-то момент Евдокушин вдруг вздрогнул, напрягся, даже хрип затаился в его часто и трудно вздымавшейся груди.
— Фурычит?.. — вырвалось тревожное у командира. — Или нет? Говори!
Евдокушин молчал. Видно, нечего ему было сказать.
«Еще зафурычит, неправда», — пронеслось в сознании Слободкина. Не может не зафурыкать в руках мастера, умеющего передавать якобы по триста, а то и по четыреста знаков в минуту. Сейчас вот соберет всю волю, успокоится, ввинтится эбонитовой рукояткой в свою волну и выйдет на связь. Нам не нужны сотни знаков. Куда столько? Для начала несколькими словами обойтись можно. Так, мол, и так, все по плану. Должно же нам за все эти дни и ночи хоть раз по-настоящему повезти? Должно. Повезет, если, конечно, совесть у техники есть, и если действительно не шарахнуло ее в ледяной топи, не разбередило свинцовые потроха батарей, не захлебнулись они гиблой водой. Не шарахнуло, не разбередило, не захлебнулись — сам себя уговаривал Слободкин. И Евдокушин, конечно же, не подведет — не для того его в группу включили. Интересно, понял или не понял Николай, что партизанский радист скончался? Понял, наверно, и во всем разобрался отлично, несмотря на хворобу.
Слободкин то с надеждой, то с боязнью глядел и глядел на радиста, беспомощно раскачивавшегося на согнутых, едва державших его локтях.
Время все шло, бежало, мчалось. А связи все не было.
И теперь не будет уже, влипли в историю — поймал себя на никудышной мысли Слободкин. На никудышной и жалкой. Как бы опровергая ее, через несколько мгновений до слуха Сергея донесся какой-то новый звук. Сергей еще раз глянул на Евдокушина и тоже невольно привстал на локтях, отчетливо увидел, как едва заметно задвигались пересохшие губы радиста.
Еще через минуту-другую он, дробно застучав ключом РБ, зашептал громко, на весь шалаш:
— Наши! Связь!.. Слышно плохо, но слышно! Как дела, что случилось, спрашивает.
Командир подтолкнул Плужникова — ты старший группы, дескать, тебе и докладывать.
Плужников пододвинулся к радисту вплотную, почти коснулся разлатыми бровями его полыхавших щек. Медленно, четко продиктовал:
— Ничего не случилось, передай, Евдокушин. Ни-че-го! Усвоил? Сперва заплутали малость в болотах. Теперь порядок…
— Это отстукал уже. Догадался, — остановил его Николай. — Дальше чего? Быстрей только — время!..
Плужников, нервно откашлявшись, продолжал:
— Молодец! С нами ничего не случилось и не случится. Дальше так стучи — приступаем к выполнению задания…
— Отставить! — оборвал Плужникова командир, властно оттесняя его от радиста. — Отставить! Приступили уже, при-сту-пили! А теперь самую суть колоти. Самую: большие соединения танков противника обходными путями срочно перебрасываются в направлении Ленинграда. Это два раза отхлопай. Понял? Обязательно два! В направлении Ленинграда. Все отстучал? Все, я спрашиваю? Повтори. Слышишь?
У Евдокушина не было сил ответить. Молча рухнул с подкосившихся, хрустнувших локтей на мокрые, тоже хрустнувшие ветки. Губы его, Слободкин видел это лучше, чем кто-либо, едва заметно шевельнулись. Отстукал, мол, конечно, отстукал, прекрасно ты все знаешь, командир… Чего привязался? Ни черта не случилось. И не случится. Приступаем к выполнению задания. Приступили уже…
Вячеслав БоярскийНУЖНЫ ДОБРОВОЛЬЦЫ
Седьмого октября 1941 года Спрогис, возвращаясь в Вязьму, не подозревал, что город уже занят немцами. При подъезде машину неожиданно обстреляли. Оказался пробит бензобак. По кювету Спрогис и водитель вышли из-под обстрела. Через несколько километров наткнулись на брошенный грузовик. Удалось завести. На нем и добирались до Москвы. По дороге заехали в расположение наших передовых частей, чтобы проинформировать об обстановке в районе восточнее Вязьмы.
Аналогичное положение складывалось и севернее, в Волоколамском районе, где линия фронта пятнадцатого октября уже проходила по реке Ламе. Здесь накануне переправлялась очередная группа из части Спрогиса в занятый немцами Лотошинский район.
Фашисты из шкуры вон лезли, чтобы любой ценой добиться решающих успехов до наступления больших холодов. Зимнюю одежду вовремя не завезли и, как только ударили морозы, гитлеровские солдаты стали отбирать у населения теплые вещи, поверх пилоток закутывали головы платками, на ноги напяливали самодельные соломенные галоши. По ночам они набивались в теплые хаты, выгоняя хозяев в пристройки и сараи. Разведчики Спрогиса докладывали, что выкурить немцев на улицу можно, лишь запустив в окно гранату или бутылку с зажигательной смесью.
В те октябрьские дни у кинотеатра «Колизей» собирались юноши и девушки. На многих были телогрейки, зимние куртки, лыжные брюки, заправленные в сапоги. В руках — чемоданчики, сумки, у иных за плечами самодельные вещевые мешки, рюкзаки. Обычно в полдень подъезжал грузовик. Из кабины выходил офицер. Разговор был краток:
— Все в сборе?
— Все.
— Поехали.
На отборочной комиссии при ЦК ВЛКСМ от посланцев комсомольских организаций фабрик, заводов, вузов столицы никто не скрывал, что их будущая работа на каждом шагу таит в себе смертельную опасность. Нужны только добровольцы.
Девятого октября строгая отборочная комиссия работала в Колпачном переулке. У дверей в тот раз собрались одни девушки: человек сорок. В основном московские студентки. Вот из-за дверей выскочила Вера Волошина из кооперативного института, радостная, бросилась на шею подруге Нине Цалит: «Нинка, меня берут!» Успешно прошли комиссию Аля Воронина и Нора Смирнова — из геологоразведочного. У Норы, когда назвала себя, спросили:
— Ваш возраст?
— Девятнадцать лет.
— Учитесь, работаете?
— Студентка.
— Кто родители?
— Учителя. Отец — директор школы.
— Какими военными специальностями владеете?
— Кончила десятимесячные курсы медсестер, умею стрелять из винтовки.
— Работа предстоит в тылу врага. Придется и на снегу спать, и голодать…
— Это меня не пугает.
— Посоветуйтесь с родителями. Если они будут согласны, приходите одиннадцатого октября.
Дома Нора, конечно, ничего не сказала. Зачем тревожить родителей? В семье и так горе: с начала войны нет вестей от брата. Двадцать второе июня он встретил на границе, на реке Буг. Отца снова посылают начальником эшелона эвакуируемых за Урал.