— Да, война сместила многие привычные понятия. Даже представление о жизни и смерти. Никаким законам оно не поддается теперь, никакой логике. Что ж, мы вынуждены воевать, чтобы поставить все на свои места, а может, и больше сделать. Ради этого, думаю, стоит переносить лишения и страдания. Даже погибнуть за Родину, если потребуется. Но лучше бы, конечно, уцелеть…
Командиру полка можно было бы и не распространяться с такими выкладками перед человеком, известным ему лишь по анкетным данным да по короткому знакомству. Но, видимо, он почувствовал, что новый командир батареи слушает не только из вежливости. Калуцкий с интересом внимал его словам, догадывался, что командиру полка, как и любому смертному, хочется высказать доверительно хотя бы самую малость из накопившихся мыслей. Такое не раз бывало и с ним самим. Но с той поры, как не стало фронтового друга Жени Гагарина, не перед кем было облегчить душу, не с кем поделиться сокровенными думами. Полагал: не поймут. Потому что понять может лишь человек, родственный по духу и воззрению. Все больше убеждался он, что именно такими с Женей они и были, и если бы Женя остался жив, такая духовная близость между ними непременно крепла бы день ото дня.
Калуцкому сразу понравился подполковник, интеллигентный и храбрый, как о нем говорили.
Командир полка не пошел дальше. Помолчал, потом спросил вдруг:
— С танками приходилось встречаться?
— Бывало, товарищ подполковник. Не раз бывало. — Калуцкому жаль было прерванного разговора. Но в этом виноваты были немцы, начавшие очередную артподготовку. Подосадовал: — Не к месту вот, мешают…
Неподалеку, за перелеском, сияла, переливалась под мартовским солнцем река Нарва. Снаряды рвались все ближе.
Лейтенант Комашко распоряжался на КНП.
— Разрешите занять свое место, товарищ командир полка?
— Сейчас вот обработают вас, потом танки полезут. — Шейнин словно бы и не торопился, приближающиеся взрывы, казалось, его никак не беспокоили. Лишь изредка он бросал взгляд на нового командира батареи, и в этом взгляде Калуцкий уловил немой вопрос: ну как, по душе музыка?
«Что ж, все правильно, товарищ подполковник: человек я для вас новый — присматривайтесь, проверяйте. А под музыку такую мы вдоволь наплясались за два года, приелась мне она, как заезженная пластинка. Да и вам тоже, по всему видать… И все-таки опасно становится, надо бы уйти, как бы не накрыло».
— А как у вас с корректировкой огня? — снова заговорил Шейнин.
— В норме, товарищ комполка.
— С артразведкой? Связью?
— Экзамены все до единого сданы на передовой. Ну, и на краткосрочных курсах повышения.
Шейнин одобрительно кивнул, пожал руку, прощаясь.
— Но экзамены наши, Николай Васильевич, продолжаются. И будут продолжаться до тех пор, пока не наступит самый главный экзамен, выпускной — конец войны. До него далековато пока, однако думать надо о нем уже сейчас, потому что все сделанное нами мы должны будем предъявить на нем.
— А кто же экзаменатор? — Калуцкий с напряженным вниманием смотрел на командира полка, ждал, что тот ответит. — Кто будет принимать этот самый главный, выпускной, товарищ подполковник?
— Кто? Полагаю, народ, история, — просто, без какой-либо напыщенности сказал Шейнин. — И что особенно важно — собственная совесть.
Как, однако, высокие слова можно произнести обыденно, буднично. Так, что они не потеряют своего благородства даже здесь, в сырой, холодной землянке на КНП гаубичной батареи. Не под бурные продолжительные аплодисменты многотысячной аудитории произнести, а перед одним, едва знакомым человеком, под грохот взрывов вражеских снарядов.
Командир полка с адъютантом отправился на свой командный пункт. А Калуцкий стал готовить к бою подчиненных.
После артподготовки восемь немецких танков с автоматчиками на броне ринулись на боевое охранение пехотинцев, смяли его. Десант был сброшен с них без особого труда плотным встречным огнем, но танкам удалось прорваться. И тогда вступил в дело первый дивизион 1229-го артполка капитана Тетерюка. А затем и второй под командованием капитана Стрежнева, в который входила батарея Калуцкого. Ему, по сути дела новому комбату, пришлось со своего КНП корректировать огонь всех батарей дивизиона.
Из леса высыпала вражеская пехота, укрываясь за танками, стрелявшими на ходу из орудий, рьяно бросилась вперед.
— Радист! — крикнул Калуцкий. — Срочно поправку на батарею! — Он знал, что его команды дублируются всему дивизиону, и очень волновался. Немцы все ближе подступали к нашим позициям, и потому нарастала опасность угодить по своим.
— Дивизиону, беглым… По четыре снаряда… Огонь!
— Есть! — тотчас же передал на батарею целеуказания радист Иван Шавшин, склонившийся над рацией в своей ячейке. И воскликнул радостно: — Приняли, товарищ старший лейтенант! Сейчас ахнут!
С нетерпением ждал Калуцкий этого залпа — так как, возможно, не ждал никогда прежде. И вот громоподобно загремело в отдалении, просвистела в вышине лавина снарядов, и перед наступавшими вражескими танками и пехотой густыми грязными фонтанами вспучилась земля. Два танка, угодив под прямое попадание, смрадно зачадили, черный дым взвился над ними мохнатыми космами. Но другие, обходя их с боков, неслись вперед.
— Радист! Еще поправка на батарею! Упреждение…
— Есть, товарищ комбат! — мгновенно откликнулся сержант Шавшин. — Давайте, передаю!
И тут же грянул новый залп.
Да, что тут ни говори, а стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы — не семидесятишестимиллиметровые орудия, на которых Калуцкому пришлось воевать на ораниенбаумском «пятачке». У этих и голос басовитее, и вид грознее. Дальность стрельбы почти вдвое больше — до двенадцати километров. Сам снаряд втрое тяжелее — двадцать один килограмм, а потому и скорострельность реже — семь выстрелов в минуту. Но зато какие это выстрелы по сравнению с теми, давнишними! Земля содрогается при залпах! Батарея снабжена средствами звуковой разведки. На механической тяге — каждому орудию придан мощный «студебеккер», берущий до ста шестидесяти снарядов. Всем хороши гаубицы! Радоваться бы этакой силище.
Калуцкий и радовался. Но, странное дело, глядя на эту механическую тягу, на этого трехосного американского «буйвола», полученного, как и сотни других машин, по ленд-лизу, на его огромные ребристые скаты, охваченные стальными цепями, глядя на эту мощную машину, комбат Калуцкий… тосковал по лошадям. Сразу же вспоминались ему орудия на конной тяге, артиллерийские лошади-трудяги, которых жалел за их, казалось, не лошадиную долю. А через эти воспоминания уносился мыслями к отчему дому, что на далекой Кубанщине, к родным, к погибшим — к старшему брату Якову и отцу Василию Ивановичу, который не мыслил своей жизни без лошадей и приучал его, малолетнего Николку, крепко держаться в седле…
И все же гаубицы, вкупе с мощными «студебеккерами», — внушительная сила. Калуцкий сознавал это. Еще на курсах повышения, на полигонных стрельбах его восхищали их громоподобные залпы.
Вражеские танки вырвались слева на опушку и очутились неподалеку от КНП командира первого дивизиона Тетерюка. Огнем гаубиц, вызванным Калуцким, были подожжены еще две бронированные машины, но оставшиеся четыре продолжали упрямо идти вперед. Их продвижение было столь стремительным, близость настолько опасной, что капитан Тетерюк со своими артиллеристами не успевали развернуть им навстречу тяжелые гаубицы.
Ближний бой вспыхнул почти у самого КНП, Тетерюк вместе с орудийной прислугой, разведчиками, связистами отбивался чем только мог — гранатами, автоматным огнем. Они еще имели возможность отойти, но гаубицы отвести не успели бы. И тогда капитан со своей небольшой группой бросился в контратаку. С автоматами лезть на танки бессмысленно, но Тетерюк все же пошел на такую крайность, очевидно, надеясь отбросить бегущих следом пехотинцев, а если удастся, подбежать поближе, закидать танки гранатами. Главной же задачей в эти отчаянные минуты было для него — защитить гаубицы. Но как их тут защитишь? И он пошел на риск.
Калуцкому со своего КНП, оборудованного на высокой сосне (у него теперь была «своя» сосна, как у сержанта Ванюши Заикина), хорошо была видна эта схватка. Через радиста он передал приказ на батарею, чтобы дали еще один, последний залп и прекратили пока огонь: можно было накрыть и своих, снаряды ложились совсем рядом с КНП Тетерюка. А там было жарко. Взметали столбы земли и дыма вражеские мины, елозили, стреляя, танки, расползаясь и вновь сближаясь, крутясь между взрывами.
Командир батареи Калуцкий хорошо понимал командира дивизиона Тетерюка, убежден был, что на его месте и сам бросился бы вот в такую отчаянно дерзкую контратаку, потому что иначе защитить, спасти гаубицы было нельзя. Здесь же хоть и ничтожная надежда, да оставалась.
— Товарищ старший лейтенант, на связь! — крикнул Шавшин. — Капитан Стрежнев требует!
Калуцкий мигом слетел со своей сосны, склонился над рацией. Командир второго дивизиона потребовал, чтобы он немедленно явился на огневые позиции батареи, оставив за себя на КНП лейтенанта Комашко.
— Как у вас там? — спросил Стрежнев, когда Калуцкий прибежал.
— Огнем гаубиц удалось поджечь за время боя четыре танка. Не поймешь, чья батарея, товарищ капитан. Какое-то время били всем дивизионом, разве разберешь, чья?
— Это не суть важно. Тетерюк что?
— Остальные четыре проскользнули полосу огня, ринулись на КНП Тетерюка. За ними — автоматчики. Вплотную подошли. Да я ведь докладывал, когда координаты сообщал.
— Да, да, верно, комбат. А что сейчас там?
— Бьются наши перед КНП капитана Тетерюка. Сам он ранен. Гаубицы защищает со своими. Но вряд ли сдержат напор немцев. Пехотинцев наших мало. Поддержать огнем отсюда, с закрытых позиций, уже нет никакой возможности, можно своих накрыть. Немцы подбросили подкрепление, пытаются окружить артдивизион Тетерюка.
— Потому и вызвал вас срочно, старший лейтенант. Там Комашко справится в случае чего, он опытный артиллерист, — сказал Стрежнев. — А вашей батарее (да и не только вашей) вот что: немедленно сменить позицию и выкатить орудия на прямую наводку. Лишь так сможем выручить первый артдивизион. Действуйте!