— С самого ораниенбаумского плацдарма вожу. С того дня, как политруком стал. Тогда нужда заставила приобрести, с тех пор и не расстаюсь. Дорога, должно быть, долгая, так что читайте, наслаждайтесь. Польшу и Германию вы не зря, конечно, выделили в словаре?
— Не зря, товарищ командир батальона…
Мчался эшелон лесами и полями по белорусской осиротелой, фашистами поруганной земле. Изредка мелькали станции, полустанки… От некоторых и названий-то не осталось, лишь груды развалин… Ни людей, ни жизни в опустошенном, будто вымершем крае. Только горе горькое, молчаливое и гнетущее, казалось, встало над ним, и невозможно было глядеть на все это без содрогания.
В полночь 7 октября эшелон прибыл на польскую станцию Нарев. Гаубицы скатили с платформ, подтянули к реке. Батарея, дивизион, весь полк изготовились к бою. С того берега взлетали ракеты, бледно отражались в черной воде, ворковали в отдалении крупнокалиберные пулеметы. Заурядная ночь на переднем крае. Что таит она?
Наспех сооруженный плот скользил по реке. Ракеты взмывали все чаще и, казалось, зависали прямо над тобой.
— Навались! — командовал Калуцкий и сам вместе с подчиненными налегал на шест. Река в этом месте не очень глубокая, трехметровые ваги достают до дна, слегка увязают в иле. — Навались, ребята!
Их обнаружили на середине реки. Разрывы снарядов и мин вскипали в воде, огненное кольцо сжималось все плотнее вокруг плота. Лейтенант Комашко, артразведчики, связисты — все, кто переправлялся на тот берег, на плацдарм, со своим комбатом для корректировки огня, понимали: немногим удастся добраться до него. И все-таки продвигались вперед, изо всех сил наваливаясь на ваги.
Берег приближался, уже вырисовывались в темноте его очертания. Заметно помелело, и в этот миг совсем рядом разорвался снаряд. Плот вздыбило, опрокинуло, и батарейцы, все до единого, очутились в воде.
Николай Калуцкий вынырнул, огляделся: кажется, все живы. Сам он был хорошим пловцом — когда-то на Каспии отмахал саженками немало, готовясь стать моряком. А вот все ли подчиненные умеют плавать, не знал, и теперь подумал, что такой, казалось бы, пустяк может обойтись очень дорого. Надо будет непременно этим заняться. Кое-кто, барахтаясь в воде, пытался ухватиться за перевернутый плот, забраться на него. Но снаряды могли накрыть в любую минуту, и Калуцкий, не слыша себя, закричал что есть мочи:
— К берегу! Бросьте плот, плывите к берегу!
Они выбрались удачно — прямо в расположении стрелковой роты, которую им предстояло поддерживать.
Вода стекала с них ручьями. Оглядывая их, капитан Леладзе уныло качал головой:
— Я просил в помощь артиллеристов, а вам самим надо помогать. Моя рота едва держится, мне нужна огневая поддержка. Без нее сомнут нас, сбросят, как котят, в реку. Утром немцы снова начнут: бомбежка, артподготовка, потом танки с пехотой полезут. И так изо дня в день. Как держимся — сам удивляюсь.
— Моя группа в полной боевой готовности, товарищ капитан, — сказал Калуцкий. — По первому вашему требованию немедленно вызовем огонь батареи. А если понадобится — дивизиона, всего полка.
Леладзе одобрительно, но опять-таки с сомнением оглядел их:
— Понимаешь, старший лейтенант, надежнее, когда эти ваши гаубицы рядом, а не за рекой. Так было бы веселее.
— Саперы наводят мост. А пока…
— Пока у меня приказ: любой ценой удерживать правый фланг плацдарма. До тех пор, пока по наведенному мосту не перебросят к нам основные силы. Только удастся ли навести и саперам этот самый мост — вот в чем гвоздь. Под беспрерывным огнем работают. — Леладзе озадаченно помолчал, потом неожиданно весело сказал: — А сейчас с благополучным прибытием, нет, извиняюсь, приплытием на наревский[4] плацдарм. Обсушитесь быстренько и утром — за дело. А вас, старший лейтенант, прошу ко мне, надо кое-что обговорить…
«Значит, опять плацдарм. Ораниенбаумский, нарвский, теперь вот наревский… Опять поддержка пехоты, корректировка артогня, отражение атак вражеских танков, автоматчиков…» — подумал Николай.
Порой, особенно во время ведения огня с закрытых позиций, когда не видишь результата своей стрельбы, Калуцкому начинало казаться, что он со своей батареей выполняет какую-то не основную работу на войне, а лишь вспомогательную. В такие минуты вспоминался ему шоринский батальон курсантов-пограничников, те трудные пятьдесят дней беспрерывных боев, в которых приходилось сталкиваться с врагом лицом к лицу. Но, размышляя так о своей теперешней работе артиллериста, он понимал, что не прав, что такое лишь накатывает при особенно долгом затишье между боями, когда есть время порассуждать с самим собой. «Нет, конечно же это не так, — убеждал себя, хотя и не требовалось никакого убеждения, оно жило в нем само по себе. — Разве так уж мало сделано за три года войны? Пускай даже не всегда видишь своими глазами содеянное тобой, но оно, ты знаешь, вливается в ту общую работу, которая на войне и есть основная. В этом — главное. Вот капитан Леладзе попросил огневой поддержки. Его рота, измотанная, поредевшая в многодневных боях на этом наревском плацдарме, уже не в силах удерживать позиции. Что она сейчас без нас, артиллеристов? Пока мученики-саперы не наведут переправу через реку, пока не подойдет помощь, без нашей поддержки артогнем ей не устоять, не удержать позиции на своем правом фланге…»
Капитан Леладзе оказался прав: с рассветом немцы начали мощное наступление. Несколько заходов попытались сделать «юнкерсы», но, атакованные истребителями, беспорядочно сбросили свой смертоносный груз и поспешили удалиться. Потом принялась обрабатывать передний край вражеская артиллерия. Тяжелые снаряды перепахивали, терзали окопы и траншеи. Казалось, невозможно уцелеть в этом огненном аду. Но защитники плацдарма, зарывшись в землю, держались. Немалые потери несли, но не ждали помощи, — знали, что пока саперы не наладят мост, ее не будет. А за спиной, в нескольких десятках метров, течет норовистая в этих местах река Нарев, которая примет их в свои холодные воды, если придется отступать. Значит, выход один — стоять до конца. Но теперь, с появлением на их участке группы артиллеристов-корректировщиков, зародилась и вполне реальная надежда: на том берегу сосредоточилась целая артиллерийская дивизия, подоспевшая сюда с далекой Балтики, и можно рассчитывать на добрую огневую поддержку нескольких десятков гаубиц и других орудий.
После артобстрела на защитников плацдарма двинулся танковый вал. Следом — автоматчики. Набирая скорость, танки мчались по ровной, открытой местности.
Припав к стереотрубе, Калуцкий наблюдал за надвигающейся лавиной и удивлялся, как удавалось стрелковой роте Леладзе удерживаться на правом фланге плацдарма. Такая силища валит!
— Вот так почти каждый день, — с горечью сказал Леладзе, стоявший рядом. — С утра до вечера. Видите, как на параде идут, по три-четыре машины в ряд. Обнаглели вконец. Знают, что у нас почти нечем отбиваться.
— Как на параде — это хорошо, товарищ капитан. Значит, не догадываются, какая встреча их ожидает.
— У вас все готово? — В голосе Леладзе сдержанная взволнованность.
— Все. Подготовлены исходные данные для стрельбы. Намечены рубежи заградительного огня. — Калуцкий понимал озабоченность командира роты: столько пришлось им здесь натерпеться. Полуобернулся: — Радист!
— Батарея на связи, товарищ, комбат! — тут же отозвался Шавшин.
Вражеские танки совсем близко. Пора!
— Батарея! ПЗО-один! Огонь!
Радист, не сводя глаз с комбата, ловил на лету каждое его слово, передавал команды на батареи.
Несколько секунд спустя донесся орудийный грохот с того берега, и густая стена огня, дыма, земли выросла перед танковым валом. Калуцкий попросил батарею дать еще пару залпов и перенес огонь на новый рубеж.
— Хорошо! Очень даже неплохо! — ликуя, кричал по телефону Леладзе со своего КНП. — Теперь танкам непросто пройти. Но все лезут и лезут, проклятые. И автоматчики как саранча. Слушай, комбат, дай огоньку покрепче. Очень прошу!
— Вызываю дивизион, — спокойно ответил Калуцкий. — Группу разведчиков шлю вам на помощь. Старший — лейтенант Комашко.
Сколько раз в прежних боях приходилось ему вызывать заградительный огонь, корректировать стрельбу орудий. Казалось, привыкнуть пора, и все же не мог не волноваться, потому что каждый бой был отличен от других, предыдущих. Особенно сильное волнение наступало, когда танки, прорвавшись через заградительные полосы огня, все ближе и ближе подступали к позициям пехотинцев. Здесь требовалась точная работа, ошибешься — и накроешь своих.
Кострами пылали вражеские машины. После мощных залпов гаубиц всего дивизиона оставшиеся расползлись, беспорядочно отстреливаясь из пушек. Два-три танка, наиболее дерзких, еще рвались вперед, но уже было ясно, что их участь решена. Вскоре и они загорелись.
На правом фланге плацдарма немцам так и не удалось сбросить в реку обескровленную роту капитана Леладзе. Даже потеснить не удалось. Хорошо сработали наши артиллеристы.
— Где ты раньше был, дорогой? — прочувствованно говорил Леладзе, оглядывая поле затихшего к вечеру боя. — Разве нам удержать их без твоих орудий? Нет, тремя противотанковыми ружьями, гранатами не удержать. — Помолчав, тихо, печально произнес: — Все мы, вся моя рота полегли бы здесь без вашей поддержки.
— Что на других участках плацдарма? — спросил Калуцкий, прислушиваясь. — Вроде, как и у нас, затихло.
— Там тоже славно поработали ваши артиллеристы. Отброшены немцы. Трудненько с ними пришлось.
— Понимают, сволочи, что отсюда, с наревского плацдарма, открывается нам путь в Германию.
— Рацию у меня осколком прошило, товарищ капитан. А без нее много не навоюешь. Надо бы связаться с артполком через вашу, попросить другую.
— Обязательно надо. Пришлите своего радиста.
Командир полка подполковник Шейнин, узнав, что Калуцкий лишился связи, незамедлительно прислал новую рацию. И приказ-просьбу — держаться: стрелковой роте на правом фланге ждать помощи неоткуда. Держаться до тех пор, пока саперы не наведут мост и по нему не переправится подкрепление.