И опять капитан Леладзе оказался прав: на рассвете немцы снова пошли в наступление. Видимо, они догадывались или знали, что к тому берегу стягиваются советские войска. И потому торопились. Им надо было во что бы то ни стало овладеть плацдармом, разрушить мост, сорвать переправу.
Ожесточенные бои шли еще два дня. Целых два дня небо над плацдармом, на подступах к нему было затянуто дымом и гарью, земля, перепаханная бомбами и снарядами, содрогалась, вскипала от взрывов река. Немцам, несмотря на отчаянные усилия, не удалось сбросить защитников плацдарма в Нарев. Вынужденно отступив, они оставили после себя целое кладбище сожженных танков и самоходок.
Только на третью ночь батареи 1229-го гаубичного полка переправились через Нарев. Как родных, встречал комбат Калуцкий батарейцев и, глядя на них, на свою группу, впервые за эти дни осознал, какую большую работу проделали они все вместе.
После того как переправившиеся части отбросили немцев километров на двадцать от плацдарма, наступило затишье. Батарейцы недоумевали: почему вдруг все застопорилось? Калуцкий и сам недоумевал. Приходилось лишь отвечать:
— Командованию виднее… Приказано закрепиться.
Редкая орудийная и пулеметная перестрелка после жарких боев за удержание плацдарма почти не принималась во внимание. В батареях кроме работ по укреплению позиций стали даже проводиться занятия по изучению техники, отработке стрельбы, корректировке огня.
— Отсыпайся, ребята, отъедайся, — невесело шутили артиллеристы. — Пишите в письмах девчатам, как мы тут молотим фашистов.
Все вроде бы спокойно, мирно. И вдруг в один из таких дней — чей-то истошный крик:
— Командира полка убило!
Подполковник в сопровождении офицеров обходил позицию батареи, и тут — внезапный взрыв. Сраженный осколком снаряда, Шейнин упал. Калуцкий кинулся к нему. Кровавое темное пятно расплывалось по кителю, но командир полка был жив. У него хватило сил поднять отяжелевшие веки и произнести:
— Ближе. Прошу вас, поближе, пожалуйста.
— Врача! — крикнул Калуцкий. — Немедленно врача!
Пока старший полковой врач Костюкова бинтовала рану, подполковник мутным, гаснущим взором силился распознать склонившихся над ним офицеров. Наверное, это ему не удавалось, он лишь чувствовал их близость и потому, досадуя на свое бессилие, едва слышно проговорил:
— Полк… На вас наш полк…
Машина с командиром полка уходила в сторону наревского плацдарма, где еще недавно кипели бои.
Калуцкий глядел «виллису» вслед. Трудно было поверить, что каких-нибудь несколько часов назад он еще разговаривал с подполковником в его блиндаже. По вопросу служебному и, казалось бы, не очень значительному. И опять, как при первой встрече, когда прибыл в полк, его удивила внимательность Шейнина, мягкая какая-то интеллигентность. Командир полка прочитал поданный им рапорт, поглядел вопрошающе:
— Вы просите, товарищ старший лейтенант, снять с должности старшину батареи, не справляющегося со своими обязанностями. И назначить на это место командира орудия сержанта Капустина. Так я вас понял?
— Так точно, товарищ подполковник.
— Я не против такого назначения. Но почему именно Капустина? Учитываете ли при этом психологический фактор?
— Я говорил с Капустиным. Да и сам вижу: тяжеловато ему у орудия с израненными ногами, товарищ командир полка.
— Это так, причина объективная. Но я несколько и о другом. А что, как вы полагаете, может подумать об этом его жена?
— Но ведь Капустин идет на повышение. Если она и узнает, должна порадоваться.
— Вот в этом-то я не совсем убежден. Гаубица, как вы знаете, у сержанта Капустина необычная, приобретенная его супругой на семейные сбережения, по ее просьбе подаренная именно ему. Она знает: муж воюет на ней, бьет фашистов. И она вправе гордиться им и своим подарком. А вот что такое старшина батареи, едва ли знает.
— С Василием Григорьевичем мы переговорили и об этом, — ответил Калуцкий, удивляясь проницательности Шейнина. — Если потребуется, он объяснит ей, что гаубицу передает человеку достойному, а на другую должность назначают, как того требует фронтовая обстановка. Хороший старшина батареи выйдет из Капустина. А у орудия ему действительно тяжело, товарищ подполковник.
— Ну, ну, будь по-вашему, Николай Васильевич, — задумчиво, как бы внутренне не соглашаясь с самим собой, произнес Шейнин. — Такой ведь подарок…
Машина уходила все дальше и вскоре совсем скрылась из виду.
Николай Калуцкий мысленно прощался с командиром полка. Отчетливо еще стоял в памяти его мягкий, вроде бы и не командный голос. Вспоминались немного грустные слова Шейнина при первой встрече…
Лишь в середине января, после трехдневных ожесточенных боев, вражеская оборона была прорвана. Низко стлался туман, почти беспрерывно шел дождь со снегом, дороги развезло так, что трудно было угнаться за отступающим противником. В сто чертей кляли солдаты эту слякоть, эту знобкую сырость, от которой не было никакого спасения. И добрым словом поминали ядреные русские зимы, морозные дни и ночи, в которые воевалось намного сподручней.
Бросая застрявшие в непролазной грязи машины, орудия, повозки, оставляя за собой разбитые танки, самоходки, немцы поспешно откатывались к Висле. Не давая им ни дня передышки, наши части неотступно преследовали их, подавляя с ходу отдельные вражеские группировки, пытавшиеся прикрывать отступление.
Шел на запад по непролазным дорогам и 1229-й гаубичный артиллерийский полк, а в его составе — батарея Калуцкого. Теперь — капитана.
Алексей ВысоцкийВ НЕБЕ — СКОМОРОХОВ!
Впервые я встретил его в 1943 году, когда войска Северо-Кавказского фронта вели трудные бои за освобождение Крыма. По долгу службы мне довелось тогда заехать к соседям-авиаторам. Их пункт наведения был рядом с нашим НП.
Войдя в блиндаж командира-авиатора, я понял, что попал в неудачный момент. Он распекал летчика, у которого после аварии самолета куда-то исчезли из кабины часы.
Пилот — совсем еще молодой человек с острым взглядом чуть прищуренных карих глаз — держался с достоинством, спокойно. Веселые искорки, прыгавшие в его глазах, свидетельствовали о том, что он не считает себя виновным в происшедшем.
— Есть, пять суток! — четко повторил старший сержант Скоморохов и, повернувшись кругом, вышел.
— Скоморохов?! — повторил я его фамилию. — Это не о нем ли писала недавно наша газета?
— О нем, — буркнул командир. Успокоившись, добавил: — И еще не один раз напишет. У него задатки аса. Жаль, пришлось наказать.
А в том номере наша газета рассказывала о том, как, возвращаясь из разведки, Скоморохов и его ведущий увидели большую группу «мессершмиттов».
— Что будем делать, Скоморох? — запросил ведущий.
Он мог бы и не спрашивать, а решать как старший: командование ожидало разведданные о передвижении войск гитлеровцев на Таманском полуострове: соотношение сил тоже было не в пользу советской пары; кроме того, горючее уже на исходе. Но ведущий запросил Николая не случайно. На боевом счету Скоморохова уже были «юнкерсы» и «рамы», но не было пока ни одного истребителя противника. А он нужен был, очень нужен: чтобы уверовать в себя, чтобы во всю ширь расправить крылья. И Скоморохов ответил:
— Драться!
— Правильно! — подтвердил ведущий. — Атакую, прикрой!
И он врезался в строй «мессершмиттов». Николай неотступно следовал за ним. Не отставал и тогда, когда ведущий на встречном курсе пошел в лобовую атаку. Самолеты сближались с бешеной быстротой. Столкновение казалось неминуемым. Вот-вот…
И тут немецкий пилот не выдержал. Он отвернул в сторону, оказался перед Скомороховым. В то же мгновение трассирующие пули и снаряды разорвали черные кресты, «мессершмитт» клюнул носом и камнем пошел к земле.
И вот я сам увидел Скоморохова. Меня, признаться, привлек цепкий взгляд его удивительно умных глаз. Они будто спрашивали: — А ты, парень, из какого теста?
— А что же с часами? — спросил я командира.
— Да, глупость какая-то… До аэродрома дотянул, самолет спас… А часы куда-то исчезли.
У меня невольно сорвалось:
— А я бы его поощрил!
Вспомнив об этом, я подумал, что нелепая случайность могла отнять у нас пилота, выросшего до генерал-полковника авиации и дважды Героя Советского Союза. Но он стал таким потом. А тогда, как и предсказывал его командир, мы еще не раз читали о Скоморохове в газетах и слушали рассказы очевидцев.
Мы служили в разных родах войск, я — артиллерист, он — авиатор, тем не менее подружились, как говорится, навсегда. Возможно, этому способствовало мое юношеское увлечение авиацией. Учился я в Московском авиационном техникуме, закончил аэроклуб, но по призыву комсомола стал артиллеристом.
Словом, меня всегда влекла удивительная натура Скоморохова. Но о себе он не любил рассказывать. Мне самому доводилось видеть Николая в деле, но больше удалось узнать о нем от его фронтовых друзей. Приведу лишь несколько эпизодов.
…«Лавочкин» капитана Скоморохова набрал высоту. За ним, не отрываясь, следовал истребитель ведомого лейтенанта Горькова. Они выполнили задачу по прикрытию своих штурмовиков в районе Герасдорфа и вместе с «илами» возвращались на аэродром.
Николай Скоморохов кинул взглядом вокруг, чуть задержался на ведомом. «Молодец! — мысленно отметил он. — В последнем бою было трудновато, но Горьков дрался хорошо, смело, грамотно».
В нем счастливо сочетался прекрасный летчик и замечательный учитель. В каждом из начинающих «охотников» он находил и развивал прежде всего индивидуальные боевые качества, делился мастерством и боевым опытом. А ему было чем делиться. Ведь недаром, стоило появиться ему в небе, в эфире раздавалось предупреждение: «Ахтунг, ахтунг! В воздухе — Скоморохофф!»
Внимание капитана привлекла летевшая им навстречу группа наших штурмовиков. «А где же прикрытие?» — подумал Скоморохов. И тут же увидел тройку истребителей старшего лейтенанта Калашенка, сопровождавших «ильюшиных».