— Тебе, брат мой, со своим орудием вот сюда, на самый взлобок. Вройся так, чтобы бомбами не спихнули. Второе орудие — слева, третье — справа от тебя. Ночь коротка, действуйте! Старшина, накормить людей.
Сам опять долго смотрел на излучину реки, на дорогу, убегавшую за холм, и, словно сквозь туман, видел там неприятеля, с которым завтра предстоит жестокий, может быть, последний бой.
В полночь капитану был вручен приказ командования: после взрыва моста — прикрыть отход разрозненных частей и задержать противника на переправе, перед Голым мысом, для чего остатки артдивизиона усилили пулеметными расчетами. Подбросили и боеприпасов.
У Голого мыса крутые склоны с запада и востока, пологий с севера. С весны он первым густо зеленел травами, зацветал желтым одуванчиком. Еще до сенокоса трава на вершине мыса выгорала и белесым пятном, как лишаем, спускалась к подножию.
Приход капитана Никанкина и политрука Иванова на огневую позицию Сиротного утренней трелью отметил жаворонок. На мысе пахло сухой землей и перегретым вчерашним солнцем камнем, а от реки, подернутой легким туманом, тянуло прохладой. Но никто этого не замечал, как не замечали ни наступившего рассвета, ни той тишины, что объяла землю своей задумчивостью. Солдаты глубже закапывались в землю.
И когда трель жаворонка взвилась, рассыпалась и зазвенела над мысом, а на востоке взошло солнце, все было готово к бою.
— Политрук, душа моя, постарайся обеспечить безопасность тыла, — заговорил Никанкин. — В лоб нас не взять, в обход трудно, но возможно.
— Живы будем — не помрем, — шуткой отозвался политрук.
— Все отходим, отходим… Людей, технику теряем, и ни одного настоящего боя, — послышался голос коренастого и подтянутого старшины Рябинина, стоявшего у орудия.
— Так накипело, что свет не мил, — сказал Сиротный, сидевший на ящике со снарядами. Лицо его казалось серым и усталым, а глаза отдавали стальной синевой.
— Это у тебя накипело! А каково мне, если вот-вот на родительский порог шагну, — перебил наводчик и задумчиво спросил: — Думаешь, меня земляки хлебом-солью встретят, в красный угол за разносолы посадят? Как бы не так.
Из-за холма на шоссе выскочили фашистские мотоциклисты. Звук моторов прокатился эхом, нарушив покой и тишину утра. Различимые фигурки солдат на мотоциклах казались игрушечными. Подъехали к взорванному мосту. Один из мотоциклистов повернул обратно, другие — на обочины. С трех мотоциклов, стоящих на дороге, застрочили пулеметы, щупая подозрительные места. Вскоре офицер, смотревший в бинокль, махнул рукой, и стрельба прекратилась.
На дороге показалась колонна: в открытых кузовах — солдаты с оружием. На стеклах кабин и фар отблесками играло солнце. Машины шли одна за другой, с пушками на прицепе, вперемежку с бронетранспортерами. Голова колонны уперлась в разбитый мост, а из-за холма все выкатывалась и выкатывалась бесконечная вереница и вставала в два ряда, занимая места на обочинах.
Вот к громоздким машинам, груженным понтонами, подбежали гитлеровцы. Только поставили понтон на землю — раздался взрыв. Солдаты заметались по заминированному берегу…
Сиротный, глядя на все это, думал: «Торопитесь, гады! Вот ужо будет вам…» Он в томительном ожидании команды капитана на открытие огня смотрел из своего укрытия, как эта серо-черная лавина в распахнутых френчах, с засученными по локоть рукавами, с автоматами на груди, шевелилась, урчала, дышала жаром моторов и гоготала.
По знаку капитана Никанкина разом ударили пушки, застрочили пулеметы, захлопали винтовки. Где-то в середине колонны, разбрасывая солдат и технику, взметнулось высокое пламя, а потом с треском грохнуло раз, другой…
Колонна дрогнула, попятилась назад, оставляя на дороге и в низине горящую технику.
Гудел и стонал, окутавшись дымом и пылью, Голый мыс… Артдивизион, а точнее, всего одна батарея, уцелевшая в отходных боях, блокировала дорогу на восток.
К исходу первых суток на Голом мысе осталось с десяток бойцов. Ни ходов сообщения, ни окопов уже не было. Вся поверхность мыса, его склоны и подножие глубоко перепаханы безлемешным плугом войны.
В левый капонир попала фугасная бомба; лафет вздыбился, стоял словно памятник отважному расчету. Правое орудие с разбитым щитком и прицелом лежало на боку, а капитан, с оторванной кистью правой руки, перетянутой жгутом выше локтя, голый по пояс, в грязи, смешанной с потом и кровью, силился поставить его на прежнее место. Ему помогал такой же весь в крови, поту и земле человек в каске, в котором Сиротный, прибежавший от своего орудия на помощь к капитану, признал заряжающего.
Когда орудие установили, капитан послал Сиротного к политруку с приказом: быть готовым к отражению просочившейся на мыс пехоты.
Тимофей нашел Иванова рядом с усатым пулеметчиком Егорычем, подающим ленту. Потом они вместе отыскивали засыпанных землей бойцов и пулеметчиков: откапывали их, полузадохшихся, поили водой из фляги, приводили в чувство и передавали приказ капитана: стоять до последнего.
У центрального орудия, где оставался один наводчик, Сиротный встретил Люсю. Она бинтовала раненых лоскутами разорванного белья.
Люсину беременность скрывала не по росту большая, в распояску, гимнастерка с расстегнутым воротом. Из-под каски виднелся окровавленный бинт.
Утром, на второй день боя, гитлеровцы, наступая по пологому склону, пытались овладеть мысом, но, встретив пулеметный огонь политрука и старшины Рябинина, залегли.
Капитан приказал Сиротному открыть огонь из орудия по наводившейся переправе и сам командовал вторым орудием. Били, пока переправа не расползлась. Затем огонь перенесли на автоколонну, показавшуюся из-за холма.
Огонь фашистской артиллерии, пробивая путь своей мотопехоте, выкашивал последних защитников Голого мыса. Но и орудия на мысе дышали жаром. Кончались снаряды, в пулеметах кипела вода, от дыма и пыли тускло светило солнце, а над головами с жужжанием летели пули. Стрельба с тыла, где держал оборону политрук с несколькими бойцами, становилась все яростнее.
На «терраску» к старшине скатилась Люся и, прихватив коробку с лентой, поползла обратно, за ней Рябинин с «максимом». Вернулась к мужу в слезах:
— Политрука убило, и патронов мало.
— И у меня снаряды кончились.
Вдвоем метнулись к капитану:
— Что делать?
— Тихо, без паники…
Тимофей лег за пулемет, рядом — Люся. Отражая атаку гитлеровцев, взобравшихся на мыс, он увидел, как пулеметчик Осинкин столкнул вниз свой пулемет и побежал с поднятыми руками.
— Струсил, сволочь! Не уйдешь, губастый черт! — сквозь зубы выругался Тимофей, целясь в беглеца. Стрелять в предателя ему не пришлось. Осинкин, сраженный автоматной очередью тех, к кому он бежал, с предсмертным криком кубарем покатился, оставляя за собой облачко пыли.
Теперь их оставалось шестеро: по два за пулеметами и капитан с наводчиком, и с двумя снарядами на одно орудие.
А гитлеровцы кричали: «Рус, сдавайс!» Они ползли к Рябинину. Его пулемет хлестал по ним огнем до тех пор, пока не кончились патроны. Рябинин, голый по пояс, с непослушной левой рукой, встал. Зажав в руке последнюю гранату, крикнул:
— На, возьми рус!..
Взлетевшие ракеты указывали цель подходившим «юнкерсам». Бомбы стали рвать в клочья хребет мыса.
— Тимоша, патроны кончились! — прокричала Люся и глянула в сторону Рябинина, но там уже не было ни Рябинина, ни пулемета — лишь курилась воронка.
Мыс трясло, словно что-то могучее вставало изнутри и разворачивало его, рвало на части, фонтанами взлетала земля и, падая, вновь подхватывалась взрывами вверх уже сплошной черной тучей.
В этой затмившей солнце мгле молниями сверкали разрывы бомб, снарядов и мин. Фашисты, казалось, решили стереть мыс с лица земли. Тимофей с Люсей перебежками, а кое-где перекатываясь из воронки в воронку, пробирались к капитану. Вдруг Люся неестественно резко рванулась, обхватила Тимофея за шею, сникла на его груди. Сиротный, обнимая ее, почувствовал, как она обмякла, отяжелела, а его рука стала липкой от крови.
— Люся! Лю-ся! — Тимофей, не помня себя, подхватил ее на руки и побежал к орудию командира. Но ни орудия, ни капитана с наводчиком не было. Перед Тимофеем дымилась огромная воронка. Тут же взрывной волной его с Люсей бросило на дно этой раскаленной чаши. Он и не почувствовал, как его оторвало от земли и куда-то бросило: все завертелось и померкло.
Только с заходом солнца перестал гореть и содрогаться от взрывов Голый мыс: земля остывала, дымилась, и пыль медленно оседала на его пепельные склоны и прогнувшуюся израненную спину.
На излучину, как и двое суток назад, низким сизоватым облаком натекал туман, смешиваясь с дымом горящих машин и бронетранспортеров.
…В летнюю полночь по пологому северному склону на мыс, тяжело ступая, шла женщина в черном, с узелком в руке. То была Аксинья, мать близнецов-сыновей, служивших срочную на западной границе. Она, последней покинув пепелище своего села, уходила следом за беженцами, но фронт обогнал ее.
Зная, что на мысе двое суток держали оборону наши войска, она пошла с одной мыслью: «Дай-то бог, встречу сынков».
Тишина и одиночество пугали ее, а отдаленная канонада и зарево пожаров угнетали смутные чувства. Унимая в себе и страх, и тягостные, до слез горестные чувства, Аксинья думала о сыновьях, которые должны были вернуться этой осенью из армии. Много военных и гражданских протекло мимо ее дома; не одно ведро воды выпито сердешными у колодца напротив окна, а милые сыночки, знать, стороной прошли.
— Горе-то какое… Горе… — сказала она себе и, вытирая подолом слезы, замерла, услышав из-под земли глухой стон. Ее сильнее прежнего охватил страх: «Неужто кого живым закопали?» Она опустилась и ухом прильнула к сухой земле.
Много раз Аксинья пахала и боронила землю, отдыхая, сидела и лежала на ней в страдную пору, но никогда она не была ей так мила и дорога, как сейчас.
Земля, словно живая, дышала теплом, отдавая прогорклым запахом военной гари. Вот опять послышался стон, и земля зашевелилась: стал приподниматься человек. Аксинья, осеняя его перстом, прошептала: