- Хорошо, - холодно закончил обсуждение Сталин, - тогда
голосуем. Кто «за»?
Кроме Берии, все подняли руки.
- Предложение принято, - подытожил Сталин, - а товарищ Берия
подчинится дисциплине.
15 июля 1952 года,
Кремль, кабинет Сталина,
поздний вечер.
Маленков, решив партийные вопросы, собирал в пачку
рассмотренные Сталиным документы.
- Есть ещё вопрос, который бы я хотел согласовать с вами, -
сообщил он. - Сейчас едет суд над деятелями Еврейского антифашистского
комитета. Председатель суда Чепцов явился ко мне и утверждает, что дело
нужно отправить обратно в МГБ на доследование, дескать, доказательств
мало. Я хотел с вами посоветоваться, что мне ему сказать?
Сталин с тоской опустил голову на руку – Маленков высший
руководитель страны и один из наиболее умных и деятельных, но и он не
хочет вникать в устройство государства, и он не хочет организовывать
правильное функционирование государственных дел! Помолчав, зло сказал.
- Георгий, ты хоть что-то соображаешь в устройстве нашего
государства?
У нас по закону судьи выносят приговоры на основании
собственного убеждения в виновности подсудимых. Заруби себе это на носу!
На основе его - судьи - убеждения, а не твоего! Он слушал дело, а не ты! И
обсуждать приговор судья может только в совещательной комнате с другими
судьями, а не с тобой! Если будет нарушена тайна совещательной комнаты, то приговор подлежит отмене, а судья должен отдаваться под суд за заведомо
неправосудный приговор!
Ты скажи этому сукиному сыну, что если он сам не хочет сесть лет
на 10, то пусть оправдает подсудимых, если считает их невиновными, а если
считает, что дело нуждается в доследовании, то пусть сам отправит дело на
доследование!
Понимаешь, Георгий, у нас в законе две высшие меры социальной
защиты – расстрел (это первая категория) и высылка за границу (это вторая
категория). Мы, политическое руководство страны, исходя из политической
ситуации в стране, по закону имеем право определить, какую высшую меру
судья обязан назначить тому, кого он считает виновным. Но мы никогда, запомни, никогда не указывали судьям, виновен человек или нет!
Иди, и хоть что-то сам узнай об устройстве СССР!
14 сентября 1952 года,
кабинет Сталина,
поздний вечер.
429
Конец лета и осень 1952 года оказались для Сталина чрезвычайно
загруженными.
Ту атомную дубинку, которой США пугали весь мир, СССР
уверенно ломал через колено. Мечтаете нанести по СССР удар двумя
сотнями атомных бомб? Мечтайте! В ответ получите такое же количество
таких же бомб!
Но Сталин, кроме текущего управления страной, обдумывал и
разрабатывал новый устав партии, оценивал те замечания, которые
поступали к проекту этого устава от коммунистов, обдумывал персональный
состав руководящих органов партии, скрупулезно вникал в числа отчетного
доклада съезду. Кроме того, этой же осенью Советский Союз проводил
Конгресс народов мира, а это тоже требовало больших затрат времени. И, еще, в Москву приехал Мао-Дзедун, жил у Сталина на втором, гостевом, этаже Ближней дачи и Сталин вел с ним переговоры по заключению
союзного договора с великим соседом.
На какой- либо тщательный контроль по делу Абакумова не было
времени, и хотя протоколы допросов в Политбюро приходили, но всю борьбу
с еврейским заговором возглавил Хрущев. Под его руководством были
осуждены члены бывшего Еврейского антифашистского комитета за
шпионаж, были еще некоторые разоблачения, но дело Абакумова не
продвинулось ни на шаг.
А на это дело смотрели всерьез. Ведь МГБ – это достаточно
хорошо вооруженная организация, кроме того, защищенная законами и
документами. Кто не подчинится человеку, предъявившему удостоверение
сотрудника МГБ? И если уж сотрудники МГБ занялись террором, то это
было страшно. Поэтому вскрыть заговор в МГБ требовалось как можно
быстрее, однако Абакумов глупо выкручивался на допросах, но о причинах
своего проеврейского поведения молчал, а, главное, молчал, почему он замял
расследование убийства Щербакова. Арестованные вместе с ним евреи, работники МГБ и прокуратуры, признавались во многих мелких проступках, в обычном для определенной части евреев расизме, но еврейский заговор с
целью терроризма отрицали решительно.
Политбюро распорядилось бить Абакумова, и для МГБ это
оказалось определенной проблемой, поскольку не было ни специалистов
этого дела, ни палок. Палки нашли, работникам за битье Абакумова
пообещали отпуска, премии и внеочередные звания, но толку не было –
Абакумов не признавался, хотя били его почти год и пытки прекратили
врачи, предупредив, что Абакумов умрет.
В кабинете Сталина шло совещание Совещание закончилось, его
участники потянулись к выходу, навстречу с им вошёл Поскребышев с
документами.
- Товарищ Берия, задержитесь, - попросил Сталин, - товарищ
Поскребышев, организуйте нам чай. - Ты читаешь протоколы допросов по
еврейскому заговору в МГБ? – спросил он Берию.
430
- К сожалению, товарищ Сталин, я их скорее просматриваю, вникать не успеваю.
- Черт его знает, - пожал плечами Сталин, - складывается такое
впечатление, что еврейского заговора нет, но тогда непонятно, почему так
отчаянно лжет Абакумов, почему он скрывал убийство Щербакова, почему
потакал преступникам-евреям, что его с ними связывает?
Принесли чай, Сталин и Берия, оба уставшие от длинного
рабочего дня, долго задумчиво молчали.
- Уже понятно, что Рюмин перемудрил с этим еврейским
заговором, а мы продолжаем смотреть на дело его глазами…, - не спеша
продолжил тему Сталин. – Может в этом деле все на виду и очень просто?
Что-нибудь вроде французского «шерше ля фам»?
- Знаете, товарищ Сталин, вообще-то не еврею заниматься
расследованием преступлений евреев страшновато. Пусть этот еврей даже и
негодяй-преступник, а тебе все равно приклеят кличку «антисемит». А этой
кличке придано значение какого-то пещерного человека, какого-то
дегенерата. Не каждый способен плюнуть на мнение этой визжащей толпы, считающей себя цветом человечества…
- Но Абакумов - министр, генерал-полковник, ему ли обращать
внимание на это стадо, состоящее из каких-то актеришек, бездарных поэтов и
писателей? – пожал плечами Сталин.
Оба опять задумались.
- Постойте! – вдруг осенило Берию. – А, может, вы и правы насчет
«шерше ля фам» - насчет того, что нужно искать женщину, но только не
женщину, а много женщин!
- Что ты имеешь в виду? – заинтересовался Сталин.
- Ведь Рюмин составил список любовниц Абакумова, и в этом
списке, в основном, еврейки. А если Абакумов боялся, что если его объявят
антисемитом, то перестанут пускать в общество, в котором он развлекается?
А если дело еще хуже – если ему подсунули несовершеннолетнюю, да еще и
повернули дело так, что он ее изнасиловал или, якобы, изнасиловал? А если
он был под этим шантажом? Между прочим, таким способом вербуем
агентов даже мы, а уж у капиталистических разведок это стандартный прием.
Как ему, генерал-полковнику, теперь признаться в этом позорнейшем
преступлении? Ведь оно позорно даже в среде уголовников – в лагерях из
насильников делают педерастов, хотя мы с этим и боремся.
- Может быть, может быть, - задумчиво проговорил Сталин, - но
убийство Щербакова почему скрывал, да еще так неуклюже – на глазах
Рюмина? Это шантажом раскрыть изнасилование не объяснишь…
- А может, он боялся аналогий? Может, он боялся, если вскроется
убийство Щербакова, то оно потянет за собой и расследование смерти, скажем, Жданова?
- До этого Рюмин додумался – он проверил обстоятельства смерти
Жданова – там, похоже, все чисто.
431
- Да, я помню, - подтвердил, Берия, - он проверял… Но я не
помню, назначал ли он медицинскую экспертизу?
Конечно, Рюмин, в желании раскрыть как можно более страшное
преступление, занялся и проверкой обстоятельств смерти Жданова. Но
немедленно охладел к этому делу, как только выяснил, что среди лечащих
врачей Жданова не было евреев. Игнатьев и Хрущев, у которых сначала
задрожали колени, когда следователи МГБ начали вызывать на допрос этих
врачей, успокоились, видя этот антиеврейский уклон следствия под
руководством Рюмина, более того, Игнатьев ненавязчиво этот уклон
поощрял, согласовывая Рюмину арест все новых и новых евреев, перегружая
этой, ни к чему не приводящей работой следственный аппарат МГБ.
«Хорошо» вела себя и Тимашук, ее вызывали в МГБ 24 июля и 11 августа
1952 года, но она ни слова не сказала, ни о сокрытии врачами инфаркта у
Жданова, ни о своем письме Власику.
Услышав от Берии о медицинской экспертизе, Сталин
засомневался:
- Возможна ли она, через четыре года после смерти человека?
- А пусть эксперты просмотрят медицинские документы Жданова, может, что-нибудь подозрительное и вскроется.