– Неужели вы полагаете, что я отступлюсь? – сказал он наконец. Выказывать показное благородство было бы сейчас неуместно.
– Нет, разумеется, пока вы пользуетесь взаимностью. Но отношения такого рода, как бы долго они ни существовали, рано или поздно могут измениться. Я с легкостью представляю себе, как опрометчивым поведением вы ослабляете узы, привязывающие к вам мисс Гарт – вспомните: она связана с вами только словом, – и в таком случае другой человек, пользующийся ее несомненным расположением, может надеяться завоевать ее любовь, равно как и уважение, которого вы по собственной вине лишились. Я вполне явственно представляю себе такой исход, – с жаром повторил мистер Фербратер. – Взаимная приязнь и родство душ способны вытеснить даже давнишнюю привязанность.
Фред подумал, что если бы мистер Фербратер вместо столь изысканного красноречия пустил в ход клюв и когти, то и тогда его нападение не казалось бы таким жестоким. С ужасом он заподозрил, что Мэри и впрямь изменилась к нему и высказанное Фербратером предположение имеет под собой реальную основу.
– Я, конечно, понимаю, со мной разделаться легко, – сказал он удрученно. – Если Мэри начнет сравнивать. – Не желая выдавать своих чувств, он умолк, затем добавил с горечью: – Но я-то думал, вы мне друг.
– Это верно, иначе мы бы здесь не находились. Впрочем, сперва я намеревался поступить совсем не так. Я говорил себе: стоит ли вмешиваться, если этот юнец сам все делает себе во вред? Ты ведь человек не менее достойный, а разделяющие вас шестнадцать лет, проведенные тобой в тоскливом одиночестве, только увеличивают твое право быть счастливым. Он может сбиться с пути, ну и пусть, воспрепятствовать этому ты, вероятно, не сможешь, так воспользуйся же своим преимуществом.
Снова пауза, и в сердце Фреда прокрался неприятный холодок. Что-то он услышит дальше? Ужасно, если Мэри что-нибудь уже известно… предостережение приняло в его глазах облик угрозы. Когда священник заговорил опять, его голос звучал совсем иначе, и этот новый тон пробудил в душе Фреда надежду.
– Однако прежде я руководствовался более благородными намерениями, они победили и на этот раз. Я решил, что лучше всего помогу вам, Фред, откровенно рассказав все, что я передумал. Ну а сейчас… вы поняли меня? Я хочу, чтобы вы с Мэри были счастливы, и если произнесенное мною слово предупреждения каким-нибудь образом способно помешать разрыву, то это слово я сказал.
Голос его под конец звучал негромко, глухо. Он умолк, они стояли на травянистом клочке земли, там, где от проезжей улицы ответвлялась небольшая, ведущая к церкви святого Ботольфа, и мистер Фербратер протянул руку Фреду, как бы показывая, что разговор окончен. Фреда охватило неведомое ему прежде волнение. Кто-то сказал однажды, что любой благородный поступок, приводя в трепет, очищает человека, и тот, словно родившись заново, готов начать новую жизнь. Нечто подобное испытывал сейчас Фред Винси.
– Я постараюсь быть достойным, – сказал он и, запнувшись, закончил: – Не только Мэри, но и вас.
А мистер Фербратер, повинуясь внезапному движению души, добавил:
– Я вовсе не считаю, Фред, что вы утратили в какой-то мере ее расположение. Успокойтесь, все у вас будет отлично, но зависит это от вас самого.
– Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали, – ответил Фред. – Сказать тут нечего, я просто постараюсь, чтобы не пропало даром сделанное вами добро.
– Вот и прекрасно. До свиданья, и да благословит вас бог.
На том они простились. Но каждый еще долго шел пустынной, освещенной звездами дорогой. Размышления, которым предавался Фред, можно вкратце выразить так:
«А ей и вправду хорошо было бы выйти за Фербратера, но нравлюсь-то ей я, и мужем стану неплохим».
Мистер Фербратер, пожалуй, смог бы подытожить свои размышления, слегка пожав плечами и сказав:
«Удивительно, какую роль порой играет в нашей жизни женщина: отказаться от нее – чуть ли не героический подвиг, завоевать – великое искусство».
Глава LXVII
В душе идет гражданская война;
Уже с престола свергнута Решимость
Назойливыми Нуждами, и Гордость,
Визирь, еще недавно непреклонный,
Теперь красноречиво говорит
От имени мятежников голодных.
К счастью, Лидгейт, проигравшись в бильярдной, не испытывал больше желания искать там милостей фортуны. Мало того, он стал противен самому себе, когда должен был на другой день не только отдать весь свой выигрыш, но и заплатить сверх того четыре-пять фунтов, и ужаснулся при мысли, сколь неприглядное зрелище он являл собой, когда, затесавшись в толпу завсегдатаев «Зеленого дракона», вел себя точно так же, как они. Философ, принявший участие в азартной игре, ничем не отличается от играющего с ним филистера, разница только в раздумьях, наступающих после игры, – у Лидгейта они оказались весьма неприятного свойства. Разум твердил ему, что дело могло обернуться катастрофой, окажись он не в бильярдной, а в игорном доме, где удачу следует хватать обеими руками, а не выуживать легким движением пальцев. И все же, хотя разум восставал против желания попытать счастья в карточной игре, Лидгейт предпочел бы этот выход другому, как видно неизбежному.
Обстоятельства вынуждали его просить помощи у Булстрода. Лидгейт так привык кичиться перед окружающими и собой своей независимостью от Булстрода, осуществлению чьих планов он всецело посвятил себя, ибо они давали ему возможность с честью служить обществу и науке, он так неизменно испытывал гордость, встречаясь с ним, при одной мысли, что могущественный и властный банкир, взгляды которого представлялись ему нелепыми, а побуждения – сумбурными и противоречивыми, приносит пользу обществу, повинуясь его, Лидгейта, воле, что для него теперь совершенно недопустимо было бы просить Булстрода о чем-то для себя.
Но к началу марта дела Лидгейта оказались в том плачевном состоянии, когда человек начинает сожалеть об опрометчивых зароках, и то, что прежде он именовал немыслимым, теперь представляется ему вполне возможным. Сейчас, когда истекал срок унизительной закладной, данной Дувру, а полученные от пациентов деньги тотчас переходили в руки кредиторов и все явственнее становилась угроза, что лавочники перестанут отпускать в долг провизию, если выяснят, как обстоят его дела, а надо всем этим к тому же витал образ разочарованной и недовольной мужем Розамонды, Лидгейт почувствовал: как ни печально, но придется обратиться к кому-нибудь из окружающих за помощью. Сперва он подумывал написать мистеру Винси, но, расспросив Розамонду, обнаружил, что, как он и подозревал, та уже дважды обращалась к папеньке за помощью, во второй раз – после того, как убедилась в неотзывчивости сэра Годвина, и тот ответил, что Лидгейт должен сам о себе позаботиться. «Папа говорит, уже несколько лет его преследуют неудачи и фабрика постепенно переходит в руки каких-то людей, которые одалживают ему деньги, и теперь он должен отказывать себе во многих удовольствиях и даже сотни фунтов не может выкроить – ему нужно обеспечить семью. Он сказал, пусть Лидгейт попросит Булстрода: они друзья – водой не разольешь».
Лидгейт и сам пришел к выводу, что если уж ему придется просить денег в долг, то лучше всего обратиться к Булстроду, ибо, ввиду особого характера их отношений, помощь, оказанная ему банкиром, не будет выглядеть как чисто личное одолжение. Булстрод явился косвенной причиной его неуспеха у пациентов, Булстрод радовался, залучив врача для осуществления своих филантропических планов… впрочем, кто из нас, попав в положение, в каком оказался сейчас Лидгейт, не утешал себя мыслью, что просьба не столь уж унизительна, ибо человек, к которому он обращается, кое-чем ему обязан? Правда, Булстрод в последнее время, казалось, утратил интерес к больнице, но это было вполне объяснимо: банкир неважно выглядел и обнаруживал некоторые признаки нервного расстройства. Во всех иных отношениях он как будто бы не изменился: держался с Лидгейтом необычайно учтиво, хотя с самого начала их знакомства проявлял сдержанность во всем, что касалось личных обстоятельств; эту сдержанность Лидгейт предпочитал дружеской фамильярности. Он откладывал со дня на день осуществление своего намерения – привычка действовать едва приняв решение изменила ему, – так велик был его страх перед возможными последствиями действий. Он часто виделся с Булстродом, но не воспользовался ни одной из встреч, чтобы обратиться к банкиру с просьбой. То он думал: «Напишу письмо, там можно изложить все прямо, не то что в разговоре», и тотчас: «Нет! В разговоре можно вовремя остановиться, если дело запахнет отказом».
Дни проходили, он не писал письма и не просил о встрече. Мысль об унизительной зависимости настолько его ужасала, что в его воображении стал вырисовываться новый план, совсем уж невозможный для прежнего Лидгейта. Он теперь и сам начал подумывать, нельзя ли осуществить ребяческую фантазию Розамонды, которая еще недавно его так сердила: нельзя ли им и впрямь покинуть Мидлмарч, не заботясь о дальнейшем. Тут возникал вопрос: удастся ли продать хотя бы за бесценок практику? В таком случае они могли бы распродать и все имущество – кого же это удивит, если люди уезжают в другой город?
Но шаг этот, как и прежде, представлялся ему позорным отказом от начатой работы, трусливым бегством с верного пути, ведущего к широкой научной деятельности, нелепой попыткой начать жизнь заново без определенных перспектив, и – самое главное: еще сыщется ли покупатель и когда это произойдет? А потом? Розамонда после переезда в город, даже очень отдаленный от Мидлмарча, даже в Лондон, будет чувствовать себя несчастной в убогой квартирке и во всем обвинять мужа. Ибо человек, закладывающий фундамент научной карьеры, может закладывать его весьма долго, невзирая на свою ученость и таланты. Проникновение в бездну наук и меблированные комнаты с легкостью уживаются под британским небом; не уживаются там интерес к науке и жена, не одобряющая такого рода резиденций.