— А ты? — спросила Эди у дочери.
Утро девочка проводила в детском саду «Еврейского общинного центра», а день — еще с двумя такими же малышами, чьи родители работали с Эди в одной юридической фирме. Эди отвозила Робин к молодой женщине, которая жила через пригород. Няне едва исполнилось двадцать, если вообще исполнилось. Она якобы овдовела, муж ее приходился двоюродным братом одному человеку из руководства, но Эди почти не сомневалась, что это — его любовница. Трейси, итальянка из Элмвуд-Парк,[10] почему-то вдруг решила перебраться в пригород. У нее дома не было фотографий — никакого прошлого, истории — только новая мебель и модная, вечно тявкающая собачка. «Бишон фризе», — гордо протянула Трейси на французский манер. У Эди не было к ней претензий. Няня, похоже, искренне любила малышей, ей нравилось с ними возиться. Она часто вставала на четвереньки и ползала с ребятней в грязи, подняв кверху пухлый, но все же миниатюрный задик, и виляла им на собачий манер. Бишон лаял. Дети лаяли. Все притворялись собаками, а матери стояли рядом, смеясь над этим сладким, пусть с ужасным чикагским ацентом, но все же — итальянским помидорчиком, что катается в пыли с их ненаглядными крошками.
Эди, пожалуй, и встать не смогла бы, если бы опустилась на четвереньки.
— Я клубнику ела, — сказала Робин.
— Правда? Ты любишь клубнику! — удивилась Эди, будто узнала об этом только сейчас.
Робин кивнула.
— А картошку фри любишь? — Эди подвинула к себе пакетик. — Если не хочешь, я ее съем.
— Хочу.
Эди взяла две картофельные соломки. Дочь забрала пакетик и накрыла его ладошками.
— Мой!
— А можно мне еще два кусочка?
— Нет. Мой!
Когда-то Эди была интеллектуалкой. Любила хорошенько нагрузить мозги, особенно по утрам, в лучшие для размышлений часы. А теперь она сражалась с двухлетней девочкой за пакет картошки. Ее родители за столом говорили о человеческих стремлениях. Они верили в будущее, рассуждали, как сделать так, чтобы все люди мира, такие разные, ужились вместе. Ее покойные родители. Мать ушла первой, за ней — отец. Ему бы еще пожить, но он сгорел без любимой, как ни умоляла Эди остаться и не бросать ее. Когда-то она жила в доме, где на стеллажах тесными рядами стояли русские книги. Теперь библиотека родителей в коробках, обмотанных скотчем, хранится у нее дома, в подвале. Эди сбилась с пути. Ее отец помогал иммигрантам. Она работает в юридической фирме, которая занимается делами строительных корпораций, а те возводят торговые центры вдоль Данди-Роуд, от Девяносто Четвертой магистрали до Пятьдесят Третьего шоссе, и когда эта дорога кончится, они займутся другой.
Полный крах в тридцать лет. Ты только взгляни на весь этот мусор — пустые коробки, обертки, груда пластиковых деталей. Она теперь не знала, как выглядит ее задница. Давно боялась посмотреть в зеркало. Ах, Эди, Эди.
А ведь у нее был муж. Он открыл свое дело, вложив немалую часть ее наследства — толстенную пачку израильских облигаций. Их много лет покупал отец, и вот его пламенное стремление поддержать государство обменяли на другую мечту. (О том, чтобы вернуть ей эти деньги, сначала не шло и речи, потом о них предпочитали не думать и, наконец, успешно забыли.) Муж работал в аптеке не покладая рук, уходил ранним утром, когда Эди еще спала, возвращался, когда она с детьми уже давно была дома. Иногда его появление напоминало вечернее телешоу с восходящей звездой юмористического жанра. Под конец ужина Мидлштейн с лучезарной улыбкой входил в комнату, дети шумно радовались ему, и он рассказывал о каком-нибудь интересном случае, что произошел днем. Эди рассеянно смотрела на мужа, не понимая, в самом ли деле это все так забавно или нет? Иногда она смеялась. Бывает, что рассмеяться проще.
Играть с детьми Ричард любил. На работе он целый день общался с людьми, но Эди подозревала, что в душе ее муж — немного мизантроп. В конце концов, он выбрал себе профессию, где тебя отделяет от человека надежная граница, прилавок. Однако дети — их миниатюрные копии, особенно Бенни, папин мальчик — совсем другое дело. Их-то и не хватало Ричарду после рабочего дня. Они не спорили, не задавали вопросов, не привозили ему неправильные товары, как служба доставки, не требовали скидок, как выжившие из ума старушенции, не воровали и не просили в долг. Они лазили по нему, шептали на ухо милую чепуху. Ни Эди, ни Робин еще не знали: когда дети вырастут и у них появится свое мнение, Ричард с легкостью повернется к ним спиной. («Ну и ну», — думала Эди, когда он вылетал из комнаты после очередной ссоры с четырнадцатилетней дочерью. Ничего, у Робин есть еще и мать.)
— Хорошо, бери свою картошку.
Эди открыла коробку с «МакРибом» и взглянула на мясо в густом темно-красном соусе. Внезапно она почувствовала себя животным. Захотелось утащить еду куда-нибудь подальше — не в отдельную кабинку, не во двор с качелями и горками, а куда-нибудь в парк, в укромный уголок, что притаился в тени шелестящих ветвей, — и там, когда она убедится, что совершенно одна, разорвать сэндвич зубами. Однако нельзя же бросить детей. И высшего образования не нужно, чтобы понять: это преступление.
Наконец вошел муж, поморщился, вдохнув особенный запах «Макдоналдса». (Эди его обожала. Столько всего обещал этот солоновато-сладкий воздух, напитанный ароматом жареного мяса.) Ричард размашистым шагом направился к столику, неся в себе последний заряд энергии, большую часть которого сохранял для детей и лишь малую толику — для жены. Оглядев беспорядок на столе и разрушения, произведенные Эди, он сел рядом с Бенни. Тот обхватил отца руками. Ричард взял коробку с «МакРибом» — сэндвич еще лежал на месте — и заглянул в нее.
— Можно мне?
— Я как раз собиралась его съесть, — ответила она.
Муж наклонился к Робин, сидевшей на высоком стульчике, чмокнул ее в кудрявую макушку и взял картофельную соломку.
— Мое! — сказала Робин.
— Нужно делиться, малыш, — сказал Ричард.
— Ты опоздал на двадцать минут, — заметила Эди.
— Пробки.
— Хватит валить все на пробки, ты работаешь в миле отсюда.
— Если не веришь, выйди и сама посмотри. Бампер к бамперу.
— Ненавижу тебя, — спокойно произнесла Эди.
Понимает ли сын, что значит это слово? Что значит — ненавидеть?
— Ну что ж, сегодня, стало быть, четверг, — весело сказал Ричард. — Бенни, посмотри, что ты наделал!.. — Он порылся в деталях самолетика. — Эй, жена! Я голодный. Мне точно нельзя сэндвич?
— Нет, нельзя, — прошипела Эди, закипая. — Мы лишь двадцать минут назад купили себе поесть, а час назад я забрала детей, полтора — уехала с работы, десять — отвезла их к…
— Знаю, знаю, — перебил Ричард.
— Ты много чего знаешь, я посмотрю.
— Давай мы с ребятами сходим на горки, а ты минут пять посидишь одна со своим сэндвичем?
— Я не хочу тут сидеть, — сказала Эди.
Ей вдруг стало противно смотреть на весь этот мусор, коробки, обертки — напоминание о том, что она ела.
— Тогда посиди где-нибудь еще. Мне без разницы. А ну, кому важно, куда пересядет мама?
Нет, это никого не волновало.
Она ушла в дальний угол, в кабинку рядом с туалетом. Там никогда никто не ел, кроме обслуги на перерыве. Эди оглянулась на мужа, который помогал детям собираться, и тот ей кивнул. Она села и вдруг начала дрожать. Ей стало холодно вдали от детской возни и тепла родных, всего, что ее отвлекало. Эди вытащила из сумочки газету. Откусила «МакРиб», разгладила первую страницу. Неужели это не сон и все именно так, как она хотела?
Позже, когда они с семьей отправлялись в какой-нибудь ресторан, Эди ела за отдельным столиком. Через некоторое время они вообще перестали обедать вместе. Подрастающие дети привыкли думать, что так и надо. Сначала им в голову не приходило, что бывает по-другому, а потом стало уже поздно. Много лет спустя взрослая Робин заметит, что ведет себя точно как мать: всегда ест в одиночестве и при этом читает, а вот Бенни, его любящая жена и дети каждый вечер вместе садятся за стол, на котором стоит горячая здоровая пища. Однако, в конце-то концов, тут не было ничего ужасного. «Все могло сложиться гораздо, гораздо хуже», — сказал Бенни на похоронах матери, и Робин с ним согласилась. «Представь, если бы нас морили голодом», — сказала она. «Или избивали», — продолжил он. В эту игру они могли играть часами.
В тот день, когда Эди в одиночестве ела сэндвич, исполнился год с извержения вулкана Сент-Хеленс. Хотя произошло оно в другом штате, газета посвятила ему первую полосу. Трагедия зреет в памяти. Пятьдесят семь человек погибли. Они думали, что гора — их друг. Не хотели бросать дома.
«Какие дураки, — подумала Эди. — Я бежала бы сломя голову».
Исход
Робин не соблюдала традиций иудаизма тринадцать лет. Никаких Великих праздников[11] с родителями, никаких бар-мицв у дальних родственников. В университете она не посещала еврейский клуб. Не отмечала ни Пурим, ни Песах, ни Шаббат. Ничего, кроме Хануки в доме Бенни, для которой сделала исключение, потому что на Хануку принято вручать подарки, а еще — ради племянника с племянницей: Робин их очень любила, а дети обожали этот праздник.
И вот после стольких лет ее угораздило попасть на пасхальный ужин, седер. Она здесь — в городке Нортбрук, штат Иллинойс, в гостях у родителей своего скорей-всего-парня. Робин в элегантном синем платье стояла в гостиной, полной народа, и держала за руку Дэниела. Она вцепилась в него инстинктивно, потому что иначе ее унесла бы толпа. Робин совсем не кокетничала, не играла в нежные чувства — она всего лишь спасала свою жизнь.
— И откуда в тебе эта неприязнь? — сказал Дэниел недели за две до Песах.
Он только что пригласил ее к своим родителям: вкусно поесть, развлечься, познакомиться с семьей. Дэниел очень хотел, чтобы она поехала — получив отказ, он не сдался. Обычно решение оставалось за Робин: они пили и занимались любовью, когда хотелось ей. Кстати, для обоих это был лучший секс в жизни. Они наконец поняли, что такое пара, хотя бы в физическом смысле — по тому, как прижимались друг к другу их соленые от пота, переполненные желанием тела, по тому, как разговор перетекал от непристойностей к нежной чепухе. Однако совместное будущее они не обсуждали, говорили в основном о матери и ее болезнях, о папочке-козле, о том, как прошел у Робин день, иногда — о том, что случилось у Дэниела, и только. Порой она жаловалась: