— А еще почему? — спросил Дэниел.
Он был готов к любым отговоркам. Наконец-то у него нашлась цель, за которую стоило побороться.
Робин все никак не могла признаться: если она поедет на праздник к его родным, то предаст своих. С тех пор как она восемь лет назад вернулась из Нью-Йорка, брат и его жена каждый год приглашали ее на седер, и она всегда отказывалась. Звали ее и родители, когда еще жили вместе — они расстались месяца два назад. Перед Великими праздниками она получала от них приглашение («Порадуй отца», — говорила мать), а после — упрек («Не могла сделать матери приятное», — ворчал отец). Двойной удар, никуда не денешься. Робин и хотела бы всем угодить, но точно знала, что часы, которые предстоит провести в молитвах, обернутся сущим мучением.
Она и так много времени отдавала близким. По крайней мере, своей — теперь одинокой — матери. Жена брата, Рашель, столько всего придумала, чтобы страдающая ожирением, больная диабетом и брошенная мужем Эди похудела и встала на ноги. Робин получила письмо с подробным планом. Если они возьмутся за дело сообща и станут работать строго по расписанию, без перерыва, у Эди появится надежда. Не могла бы Робин взять на себя субботы, а Рашель позаботится об остальном. Раз в неделю Робин теперь ездила в пригород. Следуя указаниям невестки, они с матерью проходили милю по школьному стадиону. Эди пыхтела, хромала, однако не жаловалась — не хотела признать, что это все ненормально, что они в жизни не гуляли вместе целую милю, да еще и по беговой дорожке. Ведь тогда пришлось бы признать, что и со здоровьем у нее беда. Мать и дочь боялись об этом говорить, каждая — по своим причинам, хотя кое-какие совпадали.
Потом они сидели на кухне и пили. Пили как следует, в час по две бутылки.
— Знаешь, каков твой отец? — начинала Эди. — Ох, я тебе сейчас такое расскажу.
Язык у нее заплетался.
— Хочешь правду? Если бы ты только знала…
Робин теперь знала все.
Потом она пьяной садилась в электричку и ехала домой, но вместо того, чтобы подняться к себе, всего на один этаж выше, заходила в квартиру Дэниела со всеми его мониторами, фотографиями, поваренными книгами, которых он никогда не открывал, потому что помнил любимые рецепты наизусть. Иногда они говорили, иногда она прикладывала пальцы к его губам и просила «пожалуйста», а он отвечал «хорошо», и они просто засыпали, а когда просыпались, он входил в нее и лежал неподвижно, лишь изредка двигаясь, чтобы сохранить эрекцию, и шептал: «Не нужно ничего делать, надо просто быть». Временами она валялась на диване, глядя в потолок, словно труп, а он сидел в углу и наигрывал на гитаре старые песни в стиле инди, слова которых Робин вроде бы помнила. Или же они шли в бар по соседству — их бар — и напивались там еще больше, а дома занимались иногда болезненным, но таким необходимым сексом, после которого она прятала глаза, хотя Дэниел не сводил с нее взгляда ни на секунду.
«Мне постоянно кажется, что ты ждешь от меня каких-то слов», — однажды сказала она ему. В мыслях, где такие вещи можно было произносить спокойно.
Дэниел ждал, что еще придумает Робин, чтобы не ехать к нему на ужин, а у нее отговорки кончились.
— Мне привезти с собой что-нибудь? — спросила она, потому что мать хорошо ее воспитала.
После Четырех Вопросов (которые очень искренне задала младшая из двоюродных сестер Дэниела, Эшли, громогласная девочка девяти лет), после перечисления казней (отец Дэниела, серьезный, большой, с густыми бровями, торжественно окунал палец в бокал вина), после шумного исполнения «Дайену» (слова которой Робин, как оказалось, помнила), после фаршированной рыбы и супа с шариками из пресного теста, после грудинки, курицы, мацы в шоколаде и в карамели, медового торта с орехами (Робин съела слишком много всего, и потому на нее сначала навалилось чувство вины, затем отвращение к себе, потом тоска), гости наконец стали потихоньку расходиться. Пальто, разговоры, пожелания и мечты. Толпа евреев отправлялась домой.
Кто же повезет на станцию Дэнни и его девушку? Какая ты милая. Как хорошо, что ты приехала.
«Я не его девушка», — хотела сказать Робин.
Она заметила на обеденном столе две тарелки, тут же придумала план спасения и улизнула на кухню. Посуда! Она будет мыть посуду, пока не наступит пора уходить. На кухне мать Дэниела орала на его отца.
— Я весь вечер ее слушала, с меня довольно! Просто отвези ее домой. Чья это тетка, твоя или моя?
Оба вскинули глаза, по лицам, как рябь по воде, скользнули рефлекторные улыбки. Вечер был долгий, и притворяться уже не хватало сил.
— Посуда. — Робин смущенно показала измазанные кремом тарелки.
Мать забрала их.
— Ужин получился чудесный, — сказала Робин.
— Приезжай к нам, когда захочешь, — ответила женщина.
— Я отвезу вас на станцию, — вставил отец.
Дэниел как-то ухитрился загнать ее на ужин к родителям, хотя она много месяцев старалась держать с ним дистанцию. С той самой ночи, когда они первый раз переспали и она прошептала ему на ухо: «Это ничего не значит». Он тогда промолчал, и Робин восприняла это как согласие или, по крайней мере, отсутствие возражений. Он был для нее соседом и другом, но отношений она больше не хотела. Нет ничего хуже, чем отношения. Столько обязательств. Компромиссов. Споров. Кто-то всегда страдает в конце. Иногда страдают оба.
В электричке было много тех, кто возвращался домой с пасхальных седеров, но Робин и Дэниел ни на кого не обращали внимания. Они сели и сползли пониже в креслах. Дэниел вытащил из кармана двух резиновых лягушечек, надел их себе и Робин на пальцы и постучал головой одной игрушки по голове другой.
— Я застала твоих родителей на кухне. Они ругались, — сказала Робин.
Он пожал плечами.
— Да, у них случается.
— Это было ужасно.
— Не все ссоры кончаются разводом.
Дэниел снял с пальца лягушку и посмотрел в окно.
— Ты теперь в этом специалист? — спросила Робин.
Она вдруг потеряла над собой контроль: говорила не то, что думает, сердце горело, руки и ноги стали как тряпочные.
— А ты не допускала мысли, что твоим родителям лучше друг без друга?
Каждый день, с тех самых пор как мать сказала, что Ричард ее бросил.
— Нет, — ответила Робин, красная, потная, надутая ложью.
Она объелась грудинкой и везла домой еще целую коробку. Мясо Робин собиралась тут же выкинуть. Может, выкинуть и Дэниела?
— Слушай, до этого часа все шло прекрасно. И вечер вполне себе удался, ведь правда? — Он легонько ткнул ее в плечо. — Не так уж и плохо немного побыть еврейкой.
— Ничего особенного.
— Да что с тобой? Разве такой праздник может не понравиться?
— Дело в другом. Мне кажется, если уж повторять все эти слова, хранить верность обычаям, соблюдать традиции, нужно действительно верить. Любить по-настоящему. А я не вижу, за что любить. Почему это — правильно, а все остальное — нет? Никогда не понимала.
— Не усложняй. Можно присоединиться, просто чтобы почувствовать связь с чем-то высшим. Мне так спокойнее. Я знаю, что не один.
— Для этого есть друзья.
— Иногда друзей не хватает.
— Все равно ты меня не убедил.
«Мы всю жизнь будем об этом спорить», — подумала она.
— Да ты прямо скала. Расслабься.
— Нет.
Кто осудил бы ее за то, что она заплакала? Разве кто-то поверил, что она и в самом деле — скала? Кто назвал бы ее слабачкой, нюней, жалкой девчонкой, если она расплакалась, потому что проигрывает спор, теряет себя и растворяется в другом человеке, чему противилась так долго? Кто отвернулся бы от нее, кто перестал бы ее уважать, узнав, что она из тех девушек, которые рыдают, поняв, что влюблены?
Эди, 241 фунт
Письмо пришло в пятницу, но Эди уже знала, о чем оно. Дочка, Робин, с несчастным видом шваркнула его на кухонный стол. Эди приехала с работы и сидела совершенно без сил, положив руку на упаковку диетического печенья (без жиров, самый криминальный ингредиент — сахар). Она торопливо подцепила край тонкой пленки, посредине открылась рваная щель, и вместо одного ряда темных бисквитиков появилось целых два. Эди чуть расширила трещину пальцами, и глазам предстали все три. Вот они. Ждут. Печенья совсем не пахли, будто сотканные из воздуха, и в желудке от них оставалось такое же чувство. Сколько ни съешь, никогда не наешься. Однажды ночью, убедившись, что все спят, Эди проглотила две коробки — просто для проверки — и ничего, ничегошеньки не почувствовала.
Она подвинула коробку поближе к дочери, та встала, взяла половину ряда и снова уселась на другом конце стола. Шесть обезжиренных бисквитов.
— Похоже, дело серьезное, — сказала Эди.
Робин устремила на нее пустой мрачный взгляд — веки припухли, изо рта торчит край печенья, точно беспомощная мышь у кошки из пасти. Дочь была такой же пухленькой и розовощекой, как Эди в ее возрасте, только пониже ростом, а потому казалась шире в бедрах. Робин проглотила печенье. Она не разговаривала с матерью два дня, потому что Эди не разрешила вовремя съездить в больницу, а потом осталось только вот это письмо.
Его прислали из школы. Робин уже прочла его и спрятала обратно в конверт, поэтому Эди вытащила листок одной рукой, держа в другой печенье.
Мальчик покончил жизнь самоубийством. Другого отправили в психиатрическую лечебницу. (Это в письме не упоминалось, но Эди сегодня звонили на работу из школы.) Неделей раньше, на выходных, оба мальчика и ее дочь ездили на рок-фестиваль, где выступали «Смэшин Памкинс». Хотя Робин вернулась пьяная, Эди не стала устраивать скандал. Напиваясь, дочка вела себя примерно: никакого нытья и похмелья на следующий день. Держать ей волосы, пока она склонилась над унитазом, тоже не приходилось, как в молодости — соседкам по общежитию. Робин просто хихикала и бредила концертом; судя по всему, к ней никто не приставал. Может, и стоило прочитать нотацию о вреде алкоголя, но кто была Эди, чтобы учить людей, что им пить и есть, а что — нет.