а произносились в правильном порядке.
Роберт Брейдвуд отмечает, что сходная стандартизация прослеживается в довольно ранней палеолитической культуре в изготовлении орудий. Когда была найдена удобная форма топора, ее воспроизводили снова и снова, не меняя без причины. И если со временем две эти разновидности стандартизации, несомненно, упрочивали друг друга, то стандартизация языка была гораздо существеннее и, судя по сравнительным темпам совершенствования и развития, произошла раньше.
Не будь этой строгой стандартизации, не будь этого упора на магическую точность, первые слова человека могли бы просто испариться, не оставив ни следа, еще задолго до изобретения письменности. Благоговейный страх перед словом как перед магическим заклинанием, вероятно, был необходим для того, чтобы предохранить язык от «размывания» или порчи при передаче из уст в уста. Для фазы становления языка эта обязательная упорядоченность была чрезвычайно существенна; язык сам по себе оказывался «священным», его нельзя было осквернять искажениями.
Если бы возникавшие значения не получали стандартного закрепления в словах, так что изменения занимали бы долгие годы или даже столетия, прежде чем они окончательно принимались, то каждый человек разговаривал бы на своем собственном, личном языке, который (как в случае с маленьким ребенком) могли бы распознавать лишь те, кто имел наитеснейший контакт с этим человеком: это был бы детский язык. И если бы слова менялись так же часто, как и описываемые ими явления, мы бы оказались вновь отброшены в доязыковую эпоху, разучившись удерживать в уме обретенный опыт. Ибо отдельные слова суть вместилища, а вместилища, как я отмечал в своей книге «Город в истории», могут выполнять свои функции лишь в том случае, если сами изменяются медленнее, чем их содержимое.
То, что подметил Ревеш в отношении более поздней стадии языка, верно и в отношении ранних этапов, почти с самого начала: «Без словесного оформления субъективного опыта и этических норм самосознание неполно, как неполны и самопознание, и самоконтроль.» Субъективное упорядочивание опыта достигло более высокой ступени в языке, в свойственном ему уплотнении сознания и рациональности, нежели это было возможно в ритуале или табу.
К сожалению, в наши дни сделался очевидным обратный процесс. Сегодняшняя неспособность использовать слова «хороший» или «дурной», «высокий» и «низкий», говоря о поведении, — как если бы таких различий не было в действительности, а эти слова были бессмысленны, — привела к полной деморализации в поведении. Между тем, направляющая и образовательная функция языка настолько важна, что главнейшие человеческие ценности втайне утверждают себя теперь в перевернутом виде: ибо интеллектуальное замешательство, преступления, извращения, унижения, пытки, немотивированное убийство в языке многих наших современников стали означать нечто «хорошее», тогда как рациональное мышление, сдержанность, личная добропорядочность, любовь к ближним и доброта, напротив, сделались «дурны» и ненавистны. Это отрицание и порча языка суть погружение в гораздо более мрачную тьму, нежели та, из которой человеку удалось вынырнуть, когда он впервые обрел дар речи.
Теперь мы, пожалуй, способны понять, почему один из величайших и влиятельнейших моралистов — Конфуций — полагался на два инструмента, которые, по его мнению, могли подвести новое надежное основание под общественный порядок его эпохи. Первым было возрождение древних обрядов, а вторым — очищение языка. Таковы были два древнейших инструмента общественного сплочения и контроля, лежащие в основании всех позднейших сдвигов в сторону гуманизации.
Если построение сложной структуры языка явилось главной заслугой человеческой культуры, то сам этот процесс, как полагает теперь большинство лингвистов, должен был начаться с появлением первых гоминидов. Однако труднейшая задача сотворения не просто нескольких десятков слов, но высокоорганизованной структуры, по своей осознанной целенаправленности сравнимой с живым организмом, способной охватывать почти все стороны жизненного опыта, не только именовать предметы, но и распознавать смысл различных процессов, функций, отношений, механизмов и целей, — потребовала неослабевающих усилий.
При этом сам язык, в силу своей успешности, удачно предоставил требовавшийся новый побудительный мотив. Эта сосредоточенность на языке может послужить хорошим объяснением тому, почему на протяжении почти полумиллиона лет другие необходимые инструменты культуры появлялись и развивались сравнительно медленно. А теперь, когда в области всех искусств быстро набирает силу обратный процесс — соскальзывание членораздельной речи к неряшливой грамматике, неразборчивой скороговорке и намеренно идиотской писанине, — пожалуй, можно понять, какие огромные усилия, потребовавшиеся для создания сложных структур смысла, совершили первобытные люди, чтобы дорасти до человеческого статуса.
Ни один технический прибор не в состоянии превзойти — по взаимосвязанности своих частей или по своей функциональной отлаженности — соответствующие качества даже наименее значительного языка. Леви-Брюль указывал, что в языке маленького племени нгеум-ба, живущего в австралийском штате Новый Южный Уэльс, «существуют изменяющиеся окончания, указывающие на то, что действие совершилось только что, в недавнем или отдаленном прошлом, или что оно совершится в скором времени, или в сравнительно отдаленном будущем, что имело место повторение или продолжение данного действия». Подобные нюансы никак не назовешь примитивными: если бы столь же детальный подход был применен в отношении изготовления орудий, то, возможно, изысканные произведения искусства появились бы гораздо раньше, чем изящные солютрейские наконечники, формой напоминающие лавровые листочки.
Вместе с тем, как только язык перешел в своем развитии определенную черту, он, должно быть, завладел вниманием человека как некая игра, пусть даже люди использовали его в более практических, социальных целях; впрочем, разумеется, сложное родовое устройство первобытных общин подразумевало существование не менее сложной языковой структуры. По всей вероятности, главным развлечением древнего человека (не считая любовной игры) стала беседа. Примитивные народы — превосходные собеседники, которым словесное общение доставляет огромное удовольствие; а в крестьянской среде, например, в Ирландии, беседа по сей день считается полноценным общественным занятием.
Это обобщенное описание истоков языка имело своей задачей обозначить те дологические и доутилитарные функции языка, которые оставляют без внимания общепринятые определения языка как прежде всего инструмента понятийного мышления и упорядоченного умопостижения. Языки уже на заре цивилизаций достигли высокой степени терминологической точности и грамматической дифференциации, еще не сделавшись действенными инструментами мысли; и хотя тщательное символическое описание было очень важно для полноценного и согласного общения, эта ступень была достигнута значительно позже. Наиболее весомая заслуга промышленной и сельскохозяйственной техники, начиная от неолитической стадии, заключалась в том, что ее развитие высвободило мышление из мощных тисков сновидений и мифа.
Пожалуй, единственным лингвистом-систематиком, который с готовностью согласился бы с выдвинутым мной истолкованием, был Макс Мюллер; впрочем, и его, и мои суждения предвосхитили оригинальные прозрения великого неаполитанского философа Джамбаттиста Вико. Мюллер интуитивно понял, сколь важную роль играли метафора и миф в раннем становлении языка, когда целью речи была не передача какой-то информации, а наделение первобытного человека способностью облечь смыслом каждую частицу своего опыта и подступиться к тайне собственного существования.
Выступив с ошеломляющим утверждением, что мифология — это «болезнь языка», Мюллер нашел верный ответ на вопрос о том, какую роль играло в первоначальном образовании словесных символов сновидение. Однако он истолковал факты в обратном порядке: «болезнью» — сновидческими символами и напоминающими сновидения мифами — был, как мы теперь заключаем, один из тех истоков, откуда появились более отвлеченные формы речи. Следовательно, как средство разумного дискурса, рациональный язык явился последним семенем в удлиненном цикле человеческого роста от бессознательности к сознанию, от непосредственных конкретных представлений и ассоциаций к упорядоченным умственным построениям, где впервые и расцвела «мифология». Четкое словесное выражение, разумная речь, отвлеченный символизм, аналитическое членение не были возможны до тех пор, пока эти цветы не увяли, а их лепестки не осыпались.
В «Науке мысли» Мюллер облек свою интуитивную догадку в следующие слова: «Было бы абсолютно невозможно схватывать и запоминать, познавать и постигать, толковать и именовать мир вне нас, если бы не эта Фундаментальная Метафора, эта универсальная мифология, это перетекание нашего духа в объективный хаос и воссоздание его в нашем собственном образе». Никому еще не удавалось лучше описать изначальное свершение языка или привести более адекватные обоснования того факта, что рациональное применение языка так запоздало, и употребление его для таких задач, как счет, классификация, определение, точное описание, потребовало столь утомительного окольного пути. Понятия «метафора» и «мифология» описывают изначальную природу языка и применимы к предварительным стадиям, отмечающим переход от беспорядочного символического содержания сновидений, обрядовых связей «праздничной игры» и религиозного ритуала в тщательно выстроенный мир определимых смыслов и осознанных целей. Если в становлении языка мысль и играла какую-нибудь роль, то мысль эта была запоздалая.
Во всей этой трансформации «мифология», издревле неотделимая от ритуала, способствовала первому расцвету языка. Среди ранних текстов будничная проза появляется лишь в храмовых отчетах или в военных наставлениях: по правде говоря, и в последних она далека от чистой прозы. Когда для практических задач требовалась целевая речь, то важнейшее ядро отвлеченного смысла все-таки пряталось в метафоре. Судя по позднейшим фазам развития письменных языков, архаический язык являлся преимущественно двусмысленным: аллегорические значения, богатые образами, перемешивались с инструментальными намерениями, которые долгое время скрывались под этим буйным цветом.