На конечной стадии обледенения, начавшейся около ста тысяч лет назад, географические горизонты сузились, зато человеческие — расширились. Здесь весьма уместно привести мнение А. Дж. Тойнби о том, что суровые условия существования мобилизуют и укрепляют человеческие возможности, тогда как более легкая жизнь в тропическом климате этого не требует. В этот-то период и появился новый мутант первобытного человека — homo sapiens. Он шагнул вперед во всех областях культуры, дальше, чем его предшественники за промежуток времени, вдесятеро превышающий срок его существования, — быть может, только оттого, что последние шаги всегда оказываются самыми легкими.
Довольно высокая скорость человеческого прогресса в течение периода, когда физические условия существования, вплоть до 10 000 г. до н. э., зачастую были просто чудовищными, указывает, по-видимому, на два фактора: дальнейшие генетические и социальные изменения, благоприятствовавшие развитию интеллекта, и значительный успех в символотворчестве в речи и образном мышлении, позволивший передавать приобретенные привычки и знания более эффективно, чем это происходило когда-либо раньше. Обоим этим факторам имеются многочисленные свидетельства в наскальных рисунках, впервые обнаруженных сто с лишним лет назад в пещерах на территории Франции и Испании. Эти находки помогли целиком пересмотреть представления о древнем человеке; однако эти древние изображения его грубого существования столь неподвижны, что по сей день выражение «пещерный человек» быстрее всего ассоциируется у многих со словом «дубинка».
Вплоть до этой фазы, по всей видимости, в первобытном обществе не существовало четкого разделения труда, а потому не возникало чисто профессиональных побуждений совершенствовать каменные орудия; так что те усовершенствования, которые заслуживают внимания, следует измерять отрезками уже не в десять, а в пятьдесят тысяч лет. Согласно Брейдвуду, начиная с середины плейстоцена намечается четкая стандартизация по крайней мере тесаных орудий. Это говорит о том, что «у людей появились понятие об идеальной стандартной форме, подходящей для выполнения какой-то особой работы, и они научились точно воспроизводить ее». Брейдвуд справедливо считает, что это подразумевает наличие у человека двух способностей: во-первых, предвидеть будущую потребность в данных орудиях, и во-вторых, символотворчество, благодаря которому видимое и слышимое это соотносится с невидимым тем.
Это самое общее суждение, которое можно вынести относительно древнейших технических свершений человека. Те же грубые формы, что типичны для ашельской культуры, продолжали применяться еще двести тысяч лет; между тем, несколько улучшенные орудия сменившей ее леваллуазской стадии просуществовали почти столь же долго — в сорок раз дольше, нежели длился весь период документированной человеческой истории. Даже неандертальцев, которые уже имели крупную черепную коробку и погребали мертвецов около пятидесяти тысяч (или больше) лет назад, нельзя обвинить в том, что они двигались вперед семимильными шагами.
Однако приблизительно тридцать тысяч лет назад этот временной масштаб меняется. Хотя новые находки, быть может, внесут поправки в эти предварительные датировки, наблюдается следующая картина: одна четко определяемая культура сменяет другую через интервалы от трех до пяти тысяч лет; это чрезвычайно короткие промежутки в сравнении с предшествующими фазами. Холод этой последней стадии ледникового периода привел к суровым изменениям в жизни растений и животных северного полушария: сезон, благоприятный для роста, стал таким же коротким, каков он сегодня вблизи арктического круга; и перед первобытными общинами, зависевшими главным образом от собирательства, встал выбор: либо переселиться в более теплые края, либо переменить образ жизни и начать промысел крупных стадных животных, которые тоже проявили стойкость к климатическим переменам.
Под давлением таких обстоятельств человек быстро достиг успехов в изготовлении орудий; он начал добывать камень в карьерах и даже разрабатывать копи; а заметно возросшие навыки в обработке камня говорят о наметившемся разделении труда и, возможно, о занятии ремеслом в течение всей жизни.
Итак, палеолитический человек отнюдь не устрашился суровых условий ледникового климата, а впоследствии благодаря им лишь набрался смелости и, по-видимому, во многих отношениях даже преуспел: ведь, овладев искусством охоты, он начал получать больше протеинов и жиров, чем он мог получить при прежнем, более скудном, рационе. Скелеты рослого ориньякского человека, подобно телосложению современных акселератов, свидетельствуют о том, что его «меню» обогатилось. Проявляя изрядную изобретательность и согласованность при сооружении западней или ям для крупного зверя, устраивая или обращая себе на пользу лесные пожары, пугавшие большие стада, совершенствуя каменные орудия — так, чтобы протыкать ими крепкие шкуры, которые невозможно было пронзить прокаленными на огне наконечниками копий, — и, несомненно, извлекая выгоду из зимних холодов для сохранения заготовленного мяса, эти новоявленные охотники как никогда раньше покорили природное окружение и даже, благодаря дополнительным запасам жира, приспособились к длинным зимам. И хотя такое существование было чрезвычайно тяжелым, а жизнь — скорее всего, довольно короткой, у человека все-таки оставалось время на размышления и изобретения, на ритуал и искусство.
И здесь опять-таки, рискуя впасть в тенденциозное преувеличение, я должен отметить, что чрезмерное сосредоточение на каменных орудиях отвлекло внимание от других сфер технического воздействия человека: обработки кожи, жил, волокон и дерева, — и, в частности, помешало по достоинству оценить один выдающийся вид оружия, изготовление которого началось в этих условиях, — оружия, свидетельствующего о развитой способности к абстрактному мышлению. Ибо приблизительно тридцать — пятнадцать тысяч лет назад палеолитический человек изобрел и усовершенствовал лук со стрелами. Это оружие, пожалуй, и стало первой настоящей машиной.
До той поры орудия и оружие человека являлись лишь продолжением его собственного тела — как, например, дротик, или имитацией специального органа какого-то другого существа, как бумеранг. Однако ничего, похожего на лук со стрелами, в природе нет: это столь же странное, столь же своеобразное порождение человеческого ума, как, скажем, корень квадратный из минус единицы. Это оружие — чистая абстракция, перенесенная на физическую форму; но одновременно оно было обязано своим существованием «трем китам» первобытной техники: дереву, камню и звериным жилам.
Итак, существо, которое додумалось использовать потенциальную энергию тетивы, чтобы пускать маленькое копье (стрелу) на расстояние, превышающее обычный отрезок, пролетаемый брошенным орудием, — уже достигло нового уровня мышления. Это был шаг вперед по сравнению с более простым устройством, стоящим на полпути между орудием и машиной, — дротиком. Вместе с тем, такая комбинация паза и метательного копья была столь эффективной, что, как заметил капитан Джеймс Кук, на расстоянии ста пятидесяти футов оказывалась более точной и смертоносной, чем его собственные мушкеты.
Эти технические усовершенствования шли бок о бок с подобными же успехами в искусстве, хотя в последнем случае с подготовительными стадиями обстоит неясно, ибо появляются умело вылепленные фигуры как будто внезапно — из загадочного «ниоткуда», которое по-прежнему не поддается адекватному описанию. Исходя из самой природы этих успехов, можно по справедливости заключить, что в древнейшем искусстве языка происходили еще более решительные сдвиги к лучшему, возникали те тончайшие оттенки значений событий во времени и пространстве, которые имеются в языках более поздних эпох. Первый музыкальный инструмент — дудка, или свирель, обычно связываемая с именем Пана, — появляется в росписи мадленского периода, где изображена весьма «паноподобная» фигура — то ли волшебник в маске, то ли вымышленное создание, получеловек-полуживотное, как и сам Пан. Но кто знает, когда впервые изобрели тростинки, издающие мелодичные звуки?
«Укване достал свой лук и, уперши один его кончик в засохшую дынную корку, принялся водить камышинкой по тетиве, извлекая звук.» Этот образ, взятый из замечательной книги о бушменах, на которую я ссылался и раньше, свидетельствует о весьма раннем взаимодействии искусства и техники: он уводит нас к тем временам, когда Прометей и Орфей были близнецами — почти сиамскими близнецами. Можно высказать догадку (пусть и сомнительную), что вначале лук использовался как музыкальный инструмент, и лишь потом звенящая струна навела людей на мысль о многих других своих предназначениях — в качестве оружия охоты или же инструмента, вызывающего вращательное движение трута. Тогда эта гипотетическая история лука должна заканчиваться возвращением к исходной точке в последних изысканных усовершенствованиях кремонской скрипки.
Лук со стрелами может послужить исконной моделью для многих позднейших механических изобретений, облекавших человеческие потребности — но не всегда естественные склонности — в отделяемые, специализированные, отвлеченные формы. Как и язык, ключевая идея «отделяема». С другой стороны, оперение стрелы, обеспечивающее точность попадания, возможно, объяснялось изначальным магическим отождествлением летящей стрелы с крыльями живой птицы. Вот один из тех многих случаев, когда магическое мышление зачастую сбивало людей с пути тем, что иногда действительно «срабатывало». Но между изобретением лука и позднейших видимых машин, вроде гончарного круга, прошло, по-видимому, около десяти или двадцати тысяч лет.
Тем временем усовершенствование орудий и изготовление различных предметов помогало ремесленникам палеолита в трех отношениях. Во-первых, регулярность затрачиваемых усилий оборачивалась неким порядком по сравнению с чересполосицей жизни охотника. Во-вторых, неподатливость твердых материалов вынуждала древних мастеров ближе знакомиться с природной средой, так как они понимали бессилие одного лишь чисто субъективного желания или магического ритуала, не сопровождающегося разумным подходом и физическими усилиями: требовалось и то, и другое. И в-третьих, возросшая ловкость палеолитического человека повышала его уверенность в себе и приносила немедленное вознаграждение — не просто удовольствие от работы, но и сам произведенный предмет — его собственное творение.