Начатое монастырями подхватили средневековые ремесленные гильдии; они заложили новую основу для объединений на почве единого ремесла или профессии, и кроме того, возродили эстетические и нравственные ценности, определенные религией, которыми и руководствовались всю оставшуюся жизнь. Они тоже представляли собой самостоятельные корпоративные организации, учреждавшие общие правила дисциплины, упорядочивавшие работу и регулировавшие заработки и цены. С постепенным упразднением рабства и кабалы, которое поощрялось и ускорялось из-за дефицита работы в XIV веке, по окончании «черной смерти», — положение работника улучшилось, а спрос на машины расширился. То, что производительность в Европе удалось восстановить всего за сто лет после страшной эпидемии чумы, унесшей жизни примерно трети или даже половины всего населения, — свидетельствует о ставшем доступным огромном количестве человеческой и механической энергии.
Такая перемена оказалась решающей, и потому нет нужды ее преувеличивать. Соединение труда с моральными предписаниями, с требованиями эстетической выразительности и общественной надежности никогда не было бы полным внутри гильдий, не говоря уже о монастырях. По мере накопления богатств, особенно если дело касалось оптовой торговли или разработки месторождений и судоходства, экономический разрыв между бедными и богатыми гильдиями неуклонно увеличивался. Стремясь защитить собственное ремесло от внешней конкуренции и оградить свое «семейное гнездо» от чужаков, каждая гильдия не просто ограничивала допустимую численность своих членов, но и зачастую закрывала глаза на технические успехи, совершавшиеся где-то за пределами законной защиты городских центров; и, как это происходит сегодня с профсоюзами, они не обращали внимания на растущую массу случайных рабочих, обремененных бедностью и отсутствием квалификации. Поэтому ясно, что успехи в производительности и творчестве были неодинаковы; но, вместе с тем, общий результат этого развития вплоть до XVI века, который знаменует поворотную точку, остается впечатляющим.
Благодаря зарождавшейся новой экономике, сочетавшей ремесленные навыки с механизацией и использованием энергетических машин, возникло нечто вроде равновесия, более благоприятного для разнообразной и гуманной жизни, нежели было возможно прежде, при технике старого типа, поскольку в таких странах, как Нидерланды, она привела к улучшению в области перевозок, сельского хозяйства и промышленности. Техническая скорость, сохранявшаяся неизменной в течение предыдущих трех тысячелетий, сразу же возросла, но без какого-либо ущерба для эстетической стороны, которая прежде получала усиленное развитие исключительно ради высших классов. К XVI веку применение печатного станка устранило классовую монополию на знания, а репродуктивные процессы печати книг и гравюр еще более демократизировали изготовление изображений; между тем, то в одной, то в другой области материальные блага, некогда доступные лишь узкому кругу людей, отныне делались достоянием все большей части населения; по сути, энергетическая машина пообещала людям расширить все эти преимущества до их теоретического предела.
До наступления XVII века во многих областях установилось удачное равновесие между деревенским и городским, между органическим и механическим, между статичным и динамичным компонентами. То, чего этому режиму недоставало в мощи, он наверстывал во времени, ибо даже самые обычные вещи производились с установкой на прочность. Так, великие архитектурные творения не только строились в течение веков: им было суждено простоять и пережить долгие века; и многие из них в конце Второй мировой войны продолжали горделиво стоять на прежнем месте, возвышаясь среди развалин новых, обратившихся в щебень и пыль, зданий.
В отличие от преемственности, которой достигли искусство и архитектура древнего Египта после «века пирамид», средневековая преемственность сохранялась посреди постоянных изменений как содержания, так и формы, а ее живучесть на протяжении веков являла резкую противоположность основанной на принудительном труде и рассчитанной на жизнь одного поколения экономике, существовавшей при фараонах, или, скажем, при абсолютных монархах вроде Людовика XIV или Петра Великого, которые притязали на сходные полномочия в XVII веке.
Но процесс наделения труда нравственным смыслом и объединения его со всеми прочими видами человеческой деятельности так никогда и не был доведен до конца. Ибо одно универсальное установление средневековой эпохи в Западной Европе — христианская Церковь — в критический момент XIV века обратило все свое могущество на поддержание сил, специализировавшихся на власти — абсолютизма, милитаризма и капитализма, — оторванных от общественных интересов монастыря, гильдии и свободного города. Взаимодействуя между собой, эти институты, пусть, быть может, и ненамеренно, заложили фундамент дегуманизированной технологии, а в конце концов — и чего-то такого, что оказалось еще более роковым: нового мифа машины. Попробуем проследить, как начинался этот процесс.
Разработка автоматических источников власти — одна из важнейших заслуг монашества, другая его заслуга — по мнению сведущего историка-медиевиста Г. К. Коултона, — создание капиталистического предприятия в современной систематической форме. Но если монашество изначально посвящало себя одной-единственной цели — стремлению к спасению отдельной души, — то капитализм в его ортодоксальной форме посвящал себя прославлению Маммоны и стремлению к спасению более ощутимого рода, расширяя возможности получения прибыли, накопления капитала и безудержного потребления.
Сосредоточившись на своей цели, капитализм в первую очередь, разумеется, принялся за низвержение требовавших самоограничения и воздержанности обычаев всех «осевых» религий. Тот факт, что изначальная монашеская установка на отказ от мирских радостей и самоотречение могла породить свою капиталистическую противоположность — жадность и страсть к накопительству, — не удивил бы Карла Маркса, однако это остается одним из наиболее противоречивых поворотных моментов истории.
Разумеется, капитализм — отнюдь не современное явление. Здесь мы понимаем под капитализмом перевод всевозможных товаров, услуг и энергий в отвлеченные денежные понятия, причем основным предметом приложения человеческих сил становятся деньги и торговля, а выгоду получают прежде всего собственники, которые идеально подготовились к тому, чтобы рискнуть своими сбережениями, вложив их в новые предприятия, и жить на доходы от уже действующих промышленных и торговых организаций. При такой трактовке капитализма можно считать, что он впервые появился в зачаточной купеческой форме уже вскоре после возникновения царской власти и стал принимать все более четкие корпоративные формы по мере роста капиталовложений. Хотя возможность получения прибыли впервые появилась благодаря контролю над землями и взиманию арендной платы, капиталистические предприятия со временем распространились и на такие области, как кораблестроение, морская торговля, разработка копей и выплавка металлов, которые требовали крупных вложений, — при том условии, что эти предприятия оставались слишком маленькими или слишком сложными, чтобы ими могла управлять неуклюжая государственная бюрократия.
По мере более глубокого знакомства с древними месопотамскими и египетскими документами, начинает представляться вероятным, что частному капитализму (если не частному бартеру) мог предшествовать государственный капитализм, при котором купец выступал в роли государственного чиновника; начиная с XIII века капитализм многое перенял от дисциплины монашеской организации, но при этом он лишь следовал более ранним обычаям регламентации, установленным первоначальной мегамашиной. Капиталистов — землевладельца, купца, перекупщика — на этих ранних стадиях можно (пусть немного нелицеприятно) уподобить шакалам, которые кормились менее привлекательными остатками царской львиной добычи.
Действительно, торговля, промышленность и банковское дело долгое время оставались зависимыми от власти суверена. Их прибыль и привилегии постоянно сходили на нет во время войн, когда разрушались города и разграблялись храмы, сокровищницы и дома богатых горожан, а в мирное время не давали покоя непрерывные вымогательства, поборы и неоправданно обременительные налоги, сумму которых нередко намеренно завышали нечестные чиновники-мытари.
Чтобы достичь процветания, меркантильному капитализму приходилось охватывать своей деятельностью регион столь же обширный, как какая-нибудь империя, и рисковать средствами куда большими, чем отваживался кто-нибудь из купцов-одиночек. Капиталистам требовались особые проницательность, ловкость, изворотливость и предприимчивость, чтобы избежать всех мыслимых опасностей; и не удивительно, что уже с самых древних времен алфавит, чеканные монеты и арабские цифры заносили в новые края чаще всего именно люди, промышлявшие внешней торговлей или эксплуатацией колоний. Марко Поло не был ни первым, ни последним из таких искателей приключений; а Якоб Фуггер, Ротшильд и Джон Д. Рокфеллер, каждый в свою эпоху, явились воплощениями этого человеческого типа.
Классическая теория накопления капитала была впервые сформулирована в средние века, и не экономистами, а учеными мужами в их сугубо богословском учении о «сокровищнице спасения»: накапливая земные заслуги путем воздержания и самопожертвования, мы тем самым приуготовим себе огромную награду уже на Небесах. В XIII веке один из таких теологов, Винсент де Бовэ, убеждал людей трудиться не просто для прокорма, но и ради накопления, которое привело бы к дальнейшему возрастанию богатств. Ученые, настойчиво повторяющие анахроничное утверждение Макса Вебера, что дух капитализма равняется протестантизму, вынуждены просто закрывать глаза на многочисленные средневековые данные, противоречащие этому взгляду.
Протестантизм в том виде, в каком он впервые появился в XII веке в учениях купца-еретика Пьера Вальдо