Разрываемой кризисом политической ситуации сопутствовали инновации в военной технологии и в организации, наметившиеся в X–XI вв.[65] Старая легкая каролингская кавалерия и армии свободных крестьян уступили место тяжелой рыцарской кавалерии, демилитаризации ранее свободного крестьянства и широкому распространению новых, небольших, но непременно каменных замков, предназначенных для защиты местной власти. Эти замки, стоявшие достаточно тесно – часто из одного замка можно было видеть другой – на всех основных территориях бывшей Каролингской империи, символизировали власть враждующих друг с другом шателенов. В самой этой военной топографии воплотился произвол насилия: захват заложников, грабеж и мародерство стали обычным делом. Шателены и иные сеньоры бана утверждали свою власть при помощи свиты, состоящей из вооруженных людей и конников, образующих то, что Бриссон называет «террористической полицейской силой» [Brisson. 1994. Р. 16]. Эти банды мародеров были вооруженными исполнителями воли сеньора, они совершали конные набеги на беззащитное крестьянство, терроризировали деревни, добывали трофеи и подавляли крестьянское сопротивление.
Рыцари – вооруженные, наглые и бедные – собирались в своих каменных убежищах, чтобы поговорить об оружии и подвигах, о стычках и требованиях, о выгодных планах, но не об управлении доходами. Выкуп с самого начала стал весьма важным приемом – будучи ранее образцом действий викингов и сарацинов, он стал сеньоральной, а также военной техникой, легко конвертируемой в деньги, необходимые для обороны [Brisson. 1994. Р. 17–18].
Эти сеньоральные практики приобрели известность в качестве «дурных обычаев» (mala consuetudines): «Они уже не являются выражением более или менее легитимной власти, а задают составляющие наследства, определяя возможности получения прибыли» [Poly, Bournazel. 1991. Р. 33].
В то же время конные вооруженные банды, собиравшиеся вокруг сеньоров бана, за свою службу получали вознаграждение в виде пожалованной земли или богатств[66]. Эти слуги и телохранители, набиравшиеся из достаточно скромных семей и выполнявшие роль исполнителей и соучастников хищнической знати, кристаллизовались в форме рыцарского класса, образовав в итоге низший слой знати. Само появление рыцарей – тяжело вооруженных и закованных в броню конников, образующих нечто вроде самодостаточных мобильных замков, – отражало фрагментацию и индивидуализацию политической власти в этот период. Их дальнейшее возвышение в качестве носителей рыцарского кода скрывает это вполне мирское происхождение и приземленные цели. Такие рыцари, оказавшиеся наиболее динамичным элементом нового политического порядка, обрели господство над сельскими территориями в результате интенсивной борьбы внутри класса феодалов. То есть они возникли в горниле «феодальной анархии» и общего кризиса раннесредневекового правления [Duby. 1977с]. Позднее мы увидим, какую функцию они выполнили в разрешении его внутренних противоречий и их трансляции во внешнее движение.
Хотя превращение феодов в наследуемые владение и соответствующее озамкование Центральной Европы в географическом и хронологическом отношении были неравномерными процессами, они породили глубокие изменения в понимании знатью собственности, в законах о наследовании и в семейных обычаях. В стандартном изложении экспансии, реализовавшейся после 1000 г., ее главной причиной обычно называется демографический рост. У этого роста, однако, были особые социальные условия, связанные с особой динамикой. Формирование рыцарского класса мы рассмотрели в связи с узурпацией полномочий бана, осуществляемой все более мелкими сеньорами. Теперь нам следует проследить то, как демографический рост преломлялся в изменениях политической экономии аристократических структур родства и особенно в изменениях порядка наследования, сложившегося после приватизации бана. Как знать отреагировала на территориализацию семейной власти и на умножение числа сеньоров с одними и теми же полномочиями?
Как правило, эти изменения в порядке собственности запускали радикальную переориентацию в семейном сознании и законах наследования. Ранее понятие четко очерченной знатной семьи с вертикальной генеалогией, будь она матрилинейной или патрилинейной, едва ли вообще существовало. Основой системы координат выступал родственный клан или аристократическая родовая группа, выстроенная скорее горизонтальными, а не вертикальными линиями. Она отражала прагматику патронажа крупного сеньора или короля в условиях относительно свободной привязки к его королевскому «дому» (Konigsnahe) [Goetz. 1995. Р. 470]. Ненаследуемый характер держания земель в каролингский период не позволил сформировать более жесткие семейные структуры. Когда же после узурпации бана власть была территориализирована, семейные схемы изменились – с нечетких горизонтальных линий родства на четко выстроенные патрилинейные группы поколений[67]. Изменение структуры прав собственности привело к тому, что аристократические семьи стали более четко осознавать формы наследования, в которых первостепенную роль стало играть жесткое правило первородства по мужской линии[68]. Оно предполагало неделимость территориальной собственности и целостность семейных поместий. Наследуемые сеньории и феоды наложили ограничения на передачу земель и на более широкое семейное законодательство. Родственные кланы превратились в династии. Поэтому с этого момента мы начинаем встречать приставки происхождения – «de», «von», «of» – в династических фамилиях, а также применение топонимических фамилий и геральдических эмблем в среде низшей знати. Социальная идентичность низшего касса стала в этой связи основываться на семейных поместьях, принадлежавших предкам. В то же время право первородства создало проблему безземельной знати, избытка младших сыновей, которым предстояло сыграть ключевую роль в процессе феодальной экспансии.
В контексте демографического подъема XI в. право первородства и растущий земельный дефицит в центральных территориях бывшей Каролингской империи привели к двум типичным ответам – внутренней экспансии, то есть завоеванию природы, и к внешней экспансии, то есть завоеванию людей.
С одной стороны, франкская Европа вступила в важный период внутренней колонизации и широкомасштабного освоения земель. Расширение орошаемых территорий обычно коррелирует с наличием трудоемких аграрных экономик. Таков результат ограниченного давления, требующего инноваций в производительных технологиях, и потребности в более высокой продуктивности в докапиталистических, принудительных трудовых отношениях [Brenner. 1986. Р. 27–32]. Хотя в Европе начала тысячелетия бывали случайные инновации в аграрной технике – например, железный плуг, водяная мельница, улучшенные системы упряжи и севооборот, – они возникали не из систематического инвестирования в средства производства, а потому не породили самовоспроизводящегося цикла аграрной технологической революции. Сами по себе эти инновации не были способны удовлетворить запросы растущего населения. Чаще всего в результате инициатив сеньоров, стремящихся увеличить свои сельские территории, с которых они получали доходы, или же утвердиться в качестве независимых и наделенных землей представителей знатного класса, леса, болота, пустоши, заливные луга и даже озера и отдельные части моря (например, во Фландрии, где такие части осушали и окружали дамбами) уступали, освобождая место для пахотных земель. Этот период беспрецедентной по своему масштабу расчистки земель описывается Блохом как «наиболее значительное прибавление к общей культивируемой площади в этой стране [то есть во Франции] с доисторических времен» [Bloch 1966а] (см. также: [Fourquin. 1975]). Внутренняя колонизация изменила сельский ландшафт феодальной Европы, вступившей в цикл, в котором эти изменения стимулировались ростом населения.
С другой стороны, поскольку общая территория осваиваемых земель в пределах старой Франкской империи оставалась ограниченной, внутренняя колонизация дополнялась внешней колонизацией, завоеванием иных народов [Wickham. 1994. Р. 140]. Замыкание линий родословной в пользу самого старшего сына сразу же создало хроническую проблему обеспечения младших сыновей знати. Именно эти младшие сыновья, «юнцы», наиболее «естественно» стремились покинуть пределы семейных территорий[69].
Компании молодых людей… сформировали клинок феодальной агрессии. Постоянно стремясь к приключениям, в которых можно было заработать «честь» и «награды», и желая по возможности «вернуться богатыми», они все время были в движении, разогреваемом военным задором. Именно в этой неустойчивой среде постоянно рождалось брожение, которое обеспечивало людской силой любые сколь угодно длительные экспедиции [Duby. 1977а. Р. 115].
Густо заселенные и обрабатываемые области между Луарой и Рейном особенно отличились в производстве избытков аристократии, искавшей независимые земельные ресурсы, необходимые для основания и поддержания династии: «Младшие сыновья и дочери выставлялись из родительской обители и лишались наследства: незамужних дочерей отдавали в монастыри, тогда как младшие сыновья вступали в Церковь, отправлялись на поиски приключений в свите какого-либо сеньора или же собирались в поход в Святую Землю» [Evergates. 1995. Р. 17]. Поэтому внешняя колонизация не была просто непосредственным результатом перенаселения, она опосредовалась и усиливалась исключительными схемами наследования, обусловленными изменениями в системе имущественных прав. Это позволяет нам описать усилившуюся «международную» циркуляцию рыцарей, рекрутировавшихся из числа младших сыновей.
Многих младших сыновей и вообще детей, естественно, отправляли в аббатства и монастыри, где они должны были принять целибат. Такова была судьба большинства дочерей благородного происхождения, которых не удалось выдать замуж в аристократические семьи. Однако серьезной ошибкой