Взаимозависимость между королем и «его» наследственным паразитическим корпусом чиновников не только заблокировала формирование нововременного государства, но и постоянно провоцировала кризисы государственных финансов. Тенденция к финансовому краху определена напряжением между ограниченной производительностью докапиталистической аграрной экономики и постоянно возрастающими военными издержками, навязанными логикой геополитического накопления.
Приватизация прав присвоения и господства посредством откупщины и наследственного судопроизводства – одна из стратегий наполнения военной казны. Война, в свою очередь, была общей династийной стратегией накопления территорий и богатств, а также обычным средством разрешения междинастийных споров о собственности. Однако получаемые в результате доходы не могли покрыть постоянно растущие военные затраты:
Именно при Франциске I и его преемниках расходы французской монархии начали значительно расти. Однако гегемонные политические притязания XVII и XVIII столетий привели к взрывному росту расходов, первый пик которого пришелся на Тридцатилетнюю войну и прямую французскую интервенцию в период 1630–1640 гг. После кратковременного перерыва в войнах, наступившего после пришествия Кольбера, расходы снова начали расти в период Голландской войны и войны с Аугсбургской лигой, достигнув второго пика в Войне за испанское наследство, а третьего – в Семилетнюю войну [Korner. 1995а. Р. 417–419].
Складывание государства, находящегося в состоянии постоянной войны, усилило избыточную эксплуатацию крестьянства. «В 1610 г. налоговые агенты государства собрали 17 миллионов ливров тальи. К 1644 г. сборы этого налога достигли 44 миллионов ливров. Общее налогообложение на деле увеличилось вчетверо за десятилетие после 1630 г.» [Андерсон. 2010. С. 91][150]. Следующим по значимости инструментом увеличения королевского дохода после продаж постов и повышения налогов стали займы. Однако, поскольку король был ненадежным должником, ставки по кредитам постоянно росли, что заставляло Корону обращаться ко все более рисковым и гротескным способам получения доходов. В целом,
…французские доходы постоянно росли, валовой доход вырос с 20,5 миллионов ливров в 1600 г. до почти 32,8 миллионов в 1608 г. и 42,8 миллионов в 1621 г. Кроме того, при объявлении войны Испании в 1635 г. французские доходы продолжали увеличиваться, достигнув примерно 115 миллионов ливров в год, хотя большая их часть поступила от займов под весьма высокие проценты [Воппеу. 1991. Р. 352–353].
Здесь мы наблюдаем раскручивающуюся спираль роста доходов, необходимых для финансирования все более затратных войн – и, в частности, для возвращения долгов кредиторам за счет грабежа, захвата новых территорий, получения контрибуций и репараций, – спираль, которая в то же время означала все большее использование доходов, создаваемых крестьянской экономикой, в непроизводительном военном потреблении.
Суммарным результатом стала публичная кредитная структура, превратившая короля в заложника «его» собственных государственных чиновников и финансистов, что сделало налоговую и кредитную системы совершенно невосприимчивыми к каким-либо мирным реформам. Эта кредитная структура не эволюционировала по направлению к нововременной системе центрального банка, поскольку кредиты управлялись и гарантировались не национальным банком, а множеством частных агентов, «финансистов» (financiers) [Mettam. 1988. Р. 106–117]. Доверие к этой кредитной системе основывалось на способности Короны расплачиваться по своим долгам. Франция оставалась привязанной к личности короля; вся кредитная система держалась за него. В разительном контрасте с Францией английская революция в государственных финансах привела в конце XVII в. к созданию Банка Англии. Этот момент оказался ключевым для получения займов, поддержки государственных кредитов и обеспечения долгосрочной безопасности кредитов, ставших независимыми от продолжительности жизни отдельных монархов. Государственные займы стали основываться на парламентских гарантиях, а парламент получил больше возможностей финансирования путем налогообложения состоятельных классов, то есть самих себя и тех, кого они представляли [Anderson. 1988. Р. 154]. Во Франции, напротив, государственные долги были долгами короля [Воппеу, 1981]. Поэтому они не переходили от одного короля к другому и могли теряться при смерти исходного заемщика.
Финансовые кризисы и банкротства 1598, 1648, 1661 гг. – отметившие собой завершение религиозных войн, Тридцатилетней войны и войны с Испанией, а также кризисы 1748 и 1763 гг., совпавшие с завершением Войны за австрийское наследство и Семилетней войны, – были поэтому кризисами и банкротствами не французского государства, а французского монарха. Более того, долги короля были политическими в том смысле, что ссуды зачастую просто требовались, а платить по ним король отказывался, потому кредитование короля стало весьма рисковым занятием [Hoffman. 1994. Р. 232–234; Parker 1996. Р. 197]. Король систематически использовал свои прерогативы суверена для добычи средств, продавая не только посты, но и иные привилегии, например знатные титулы, профессиональные дипломы, монопольные торговые чартеры. Поэтому внеэкономические возможности накопления были распределены и децентрализованы [Bien. 1978][151]. В противоположность ситуации в средневековом мире, теперь свою власть децентрализовал один правитель, а не множество автономных сеньоров, стремящихся централизовать свои фрагментированные полномочия посредством системы вассальной связи.
Государственные реформы, пытавшиеся задать большее географическое единообразие и большую централизацию, заместить владельцев постов сменяемыми королевскими комиссарами и диверсифицировать инструменты налогообложения, поднимая при этом ставку налогов, снова и снова наталкиваются на интересы наследственных чиновников. Несколько примеров помогут прояснить связь между войной, королевскими долгами, внутренними восстаниями и институциональными реформами. После каждой войны военные долги запускали цепочку неплатежей и финансовых кризисов, что выражалось в конфликтах внутри правящего класса, влекущих существенные институциональные последствия [Mettam. 1988. Р. 102–105; Hoffman. 1994. Р. 242–248]. Попытки короля подорвать систему привилегий и коррупции сталкивались с жестким сопротивлением. Завершение Религиозной войны принесло с собой введение paulette, системы дарования наследуемых должностей, за которые их владельцы должны были платить ежегодный взнос. Финансовый кризис 1638 г., последовавший за вступлением в Тридцатилетнюю войну, способствовал появлению интендантов, предназначенных для более эффективного надзора за сбором налогов. Но при завершении Тридцатилетней войны началась Фронда (1648–1653 гг.), обратившая обманутых собственников правительственных постов и получателей правительственных рент против короля, в то время как магнаты и благородные принцы привели иностранные армии в страну, на всей территории которой вспыхивали крестьянские восстания [Kaiser. 1990. Р. 75–81]. Возвратившись из изгнания, Мазарини восстановил систему интендантов, снова ввел жесткое налогообложение и возобновил отношения с финансистами. В общем, эти постепенные институциональные инновации не могли устранить фундаментальное противоречие отношений короля и наследственных чиновников.
Существовало множество владельцев финансовых постов местных bureaux des finances et elections. Их должности не могли упраздняться, поскольку это потребовало бы выплаты компенсаций чиновникам, что стало бы слишком тяжелым грузом для финансовой системы короля, и так находившейся на пределе. Посты нельзя было упразднить без компенсаций, поскольку это была бы явная атака на частную собственность. С другой стороны, существование большого числа полуавтономных счетоводов и финансистов исключало возможность эффективной системы прямого управления (regie), поскольку Корона не могла напрямую контролировать их деятельность. Если король желал ввести новый непопулярный налог, не было никакой гарантии, что его счетоводы и финансисты, то есть люди, имевшие свои частные интересы в том или ином районе, пойдут ему навстречу [Воппеу. 1981. Р. 16–17].
Контрпродуктивная динамика государства налогов/постов определила структуру власти правящего класса, которая по своей сущности была неспособна реформировать саму себя. То есть попытки короля собрать ресурсы для войны не расширяли объем центрального управления (хотя институты и умножались), а, напротив, сокращали королевскую автономию, передавая все больше и больше правительственных полномочий частным агентам. В силу этой блокировочной структуры Корона могла получить дополнительные доходы только посредством карательного налогообложения крестьянства или геополитического накопления за пределами страны – например, в ходе войны, посредством брака или меркантилистской внешней торговли, усиливая при этом свою зависимость от сети привилегированных лиц и подрывая производительность собственной аграрной экономики. Если логика и нелогичность самой сердцевины абсолютистского военного государства и были безумием, у него все же был свой метод – государственная глупость (Unreason of state[152]).
В нововременном государстве монополизация военной силы институциализирована посредством государственных вооруженных сил. Солдаты размещены по постоянным гарнизонам, подвергаются муштре, снабжаются одинаковой формой, тренируются, включаются в военную иерархию и содержатся за государственный счет. Профессионалы насилия не владеют средствами насилия в частном порядке. Солдаты не переводятся в резерв и не разоружаются после конфликтов, а возвращаются по своим гарнизонам. В принципе, военный аппарат функционирует в соответствии с веберовским определением нововременной бюрократии. Какими были основные черты военного уклада в абсолютистском государстве? Спрут уверяет нас в том, что «с конца XV века постоянная армия становится скорее инструментом государства, а не инструментом защиты частной собственности короля» [Spruyt. 1994а. Р. 165]. В этом разделе мы, выступая