те различия, которые существуют между меркантилизмом и экономическим либерализмом?
В статье, опубликованной в 1948 г., Якоб Винер подверг критике стандартный взгляд, предполагающий, что меркантилизм открыто подчинил стремление к богатству стремлению к наращиванию силы нации. По Винеру, превалирующая концепция, согласно которой богатство было лишь средством для высшей политической цели, возникла из неверных «экономических представлений» [Viner. 1969. Р. 71] торговцев, которыми, как предполагается, на самом деле двигали иные мотивы. Меркантилистские трактаты предполагают, что богатство и сила были «связанными целями», «каждая из которых ценна сама по себе» [Viner. 1969. Р. 74]. Смешение силы и богатства у Винера не позволяет расшифровать следующее круговое рассуждение: так же, как сила государства зависела от накопления богатств, накопление богатств само зависело от государственной силы. Оно приводит к тому поспешному выводу, что две цели обладали равновеликими статусами. То есть Винер упускает именно специфические социальные условия накопления богатства в эпоху раннего Нового времени[163].
Благодаря сохранению единства политики и экономики в Европе раннего Нового времени, накопление, как и раньше, определялось политическими факторами. На уровне меркантилистской торговой политики это означало, что в мировом рынке в период раннего Нового времени были выстроены системы обмена, на фундаментальном уровне остававшиеся связанными с «архаичной» логикой торгового капитализма, основанной на асимметричных условиях торговли. Однако на самом деле такой торговый капитализм характерен практически для всех предшествующих торговых систем, включая Ганзейский союз, итальянские города периода Возрождения или же средневековые торговые пути в Индийском океане. Согласно Морису Доббу, меркантилизм
…был монопольной политикой, подобной той, что на более раннем этапе была развернута городами в их отношениях с окружающими селами и что использовалась купцами и купцами-мануфактурщиками привилегированных компаний в отношениях с ремесленниками. Такая политика стала продолжением и развитием главной стратегической цели городского Склада (Staple)[164], а ее параллели можно обнаружить в политике таких городов, как Флоренция и Венеция, Брюгге и Любек XIII и XIV вв., которые в предыдущих главах получили название «городского колониализма» [Dobb. 1946. Р. 206].
Густав Шмоллер, говоря о политиках средневековых городов, отмечает, что «основной момент этой политики сводился к тому, чтобы наделить всеми преимуществами горожан и поставить в невыгодное положение конкурентов, находящихся за пределами города… Все ресурсы муниципальной дипломатии, конституционной борьбы между сословиями (Stande) и, в конечном счете, силовые методы применялись для того, чтобы получить контроль над торговыми путями (Straftenzwang) и присвоить права склада (staple rights)» [Schmoller. 1897. S. 8,10]. Как писал Маркс, «не только торговля, а и торговый капитал старше капиталистического способа производства и в действительности он представляет собой исторически древнейшую свободную форму существования капитала» [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. С. 357]. Развитие этих торговых схем определялось тем, что купцы опирались на политические торговые привилегии, дарованные правителями, которые устанавливали монополии на особые виды торговли, связывающие разделенные в территориальном отношении центры производства и обмена и порождающие прибыль посредством эксплуатации наличных различий в ценах [Wolf. 1982. Р. 83–88]. Торговые монополии выдавались либо на определенный регион, либо на определенные товары. Богатство приобреталось только в сфере товарооборота. «Дешево купить, чтобы дорого продать» – вот максима торгового капитализма, которая могла работать только потому, что разницы в ценах поддерживались монополиями искусственно, то есть политическими и военными средствами, устраняющими возможность экономической конкуренции [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. С. 362][165]. «Без регулирования числа участников и сохранения ценовой маржи между тем, что купцы покупали и тем, что они продавали, купеческий капитал иногда мог бы давать неожиданно большие прибыли, но не смог бы сформировать постоянного источника прибылей» [Dobb. 1946. Р. 200].
Именно манипулирование мировыми ценами позволило привилегированным торговцам получать свои прибыли от несправедливого обмена, блокируя при этом систематическое инвестирование производства, дабы подорвать позиции конкурентов. Торговцы, конечно, получали прибыль дважды: в первый раз продавая местные товары за рубежом (экспорт), где монопольное предложение сталкивалось с конкурентным спросом, повышающим цены, а во второй раз – продавая иностранные товары дома (импорт), снова пользуясь своим статусом монопольного поставщика, имеющего дело с конкурентным спросом.
По своей ненасытности и жестокости колониальная эксплуататорская политика XVII–XVIII столетий мало чем отличалась от методов крестоносцев более ранних веков, которые вместе с вооруженными купцами из итальянских городов разграбили византийские территории Леванта… «Значительные дивиденды Ост-Индских компаний, сохранявшиеся на протяжении долгого периода, явно указывают на то, что компании превратили свою власть в прибыли. Компания Гудзонова залива скупала бобровые шкуры за товары, стоившие семь-восемь шиллингов. На Алтае русские продавали местному населению железные котелки – каждый за столько бобровых шкур, сколько могло уместиться в нем. Голландская Ост-Индская компания платила туземным производителям перца примерно одну десятую той цены, которую она получала в Голландии. Французская Ост-Индская компания закупила в 1691 г. восточных товаров на 487 000 ливров, которые были затем проданы во Франции на 1 700 000 ливров… Рабство в колониях стало другим источником гигантских доходов»; производство сахара, хлопка и табака целиком строилось на рабском труде [Dobb. 1946. Р. 208].
При режиме поддерживаемой политическими средствами разницы в ценах не существовало долгосрочной тенденции к уравниванию нормы прибыли. Политически защищенные двусторонние торговые структуры были противоположностью нововременных «свободных» коммерческих многосторонних отношений. Рост торгового накопления был возможен только за счет количественного увеличения объемов торговли, политического изгнания конкурентов с рынка (как внутренних, так и внешних), а также завоевания новых рынков и торговых путей. Поэтому само поддержание или расширение этой господствующей стратегии воспроизводства правящего класса целиком и полностью зависело от сохранения соответствующих национальных и международных политических условий.
3. Классовый характер морской торговли и ее геополитические последствия
Главный геополитический итог заключался в том, что морские торговые пути Средиземноморья, северной Атлантики и Балтики времен Средневековья, а также трансатлантические пути в период раннего Нового времени стали «территориализованными». Это означало, что они должны были охраняться военным силами, что объясняет жалобы на рост оборонительных доходов и создание военно-морских сил. Купцы вынуждены были путешествовать с конвоем, то есть в сопровождении военных судов [Mettam. 1988. Р. 299][166]. В противном случае они сами шли на милитаризацию, дабы выполнять две функции сразу – торговать и воевать.
Логика политической торговли означала, что государства стали стремиться к исключительному контролю над морями и за пределами береговых линий. Понятие «суверенитета моря» в XVI–XVII вв. привело к борьбе «mare clausum[167] против mare liberum[168]», в ходе которой Англия, Франция и Голландия пытались оспорить претензию Испании на исключительное владение океанами [Grewe. 1984. S. 300–322]. Хотя сначала Англия, выступая против Испании, отстаивала свободу морей, позднее Джон Селдон принял испанскую позицию, чтобы защитить принадлежащее Стюартам фактическое dominium maris[169] в споре с голландцами, чьи низкие издержки во фрахтовом деле привели к разработке аргумента mare liberum (Гуго Гроций). Свобода морей означала, однако, не их деполитизацию и интернационализацию, а их разделение между главнейшими торговыми морскими державами. Если разработанная к середине XIX в. доктрина «свободных дверей», увековечившая принцип равных торговых возможностей, была основана на капиталистической свободной торговле, практики mare liberum оставались привязаны к системе конкурентного национального меркантилизма [Grewe. 1984. S. 559–566]. Разделение океанов не вело к установлению смежных морских пространств, а следовало пересекающимся линиям морской торговли. На практике суверенитет перемещался с купеческими конвоями, конвои же не заходили на суверенные территории. Так же, как суверенитет побережья был учрежден линией береговой артиллерии, суверенитет морей был реализован за счет военной охраны торговых путей: terrae dominium finitur, ubi finitur armorum vis – «контроль над страной кончается там, где заканчивается сила оружия» [Grewe. 1984. S. 386]. Действенность вооруженных сил расчерчивала границы морского суверенитета. Наглядно это можно представить так: море было «территориализовано» по линиям торговых путей, размеченных торговыми постами, бастионами и укрепленными складами. Поскольку же моря были «территориализованы», торговые порты и прилегающие к ним территории были связаны этими линиями военизированной торговли с соответствующими странами-метрополиями. Межконтинентальные империи времен раннего Нового времени были по своей сути морскими империями.
В этих условиях геоторгового обмена экономическая конкуренция приобрела форму военно-политической конкуренции соперничающих государств за рыночные монополии, колонии и торговые направления[170]. Конкуренция была «исходно внеэкономической, предполагающей пиратство и выкупы, дипломатию и союзы, торговые эмбарго и неприкрытую вооруженную борьбу с соперничающими купцами и городами» [Katz. 1989. Р. 99]. Она напрямую выражалась в почти постоянных войнах, связанных с морской торговлей, которые велись политическими соперниками, – такова господствующая логика взаимодействия международных морских акторов в этот период. «Торговая конкуренция, даже в те периоды, которые официально считались мирными, вырождалась в необъявленную вражду, которая погружала нации в череду следующих друг за другом войн, а все войны направляла в сторону торговли, промыслов и колониальных прибылей, что отличало их от всех войн, которые были до, и от всех, что придут после» [Schmoller. 1897. Р. 64].