Однако можно ли рассматривать абсолютистское государство налогов/постов в качестве нововременного, несмотря на его докапиталистическое основание, как это часто делается в работах по теории МО [Ruggie. 1993; Spruyt. 1994а. R 79; Hall. 1999. R 78]? В политическом отношении превращение Франции из феодального государства в абсолютистскую монархию не означало установления нововременного суверенитета в той форме, в какой он определялся Максом Вебером [Вебер. 1990. С. 661–666]). Как было показано в пятой главе, работы, в которых была пересмотрена природа абсолютизма, доказали, что продаваемость постов, патронаж и система непотизма блокировали формирование нововременной бюрократии и нововременных политических институтов. Налогообложение оставалось не единообразным. Освобождение знати от налогов предполагало отсутствие постоянных ассамблей представителей. Суд стал источником непотизма, интриг, синекур и предвзятости. В различных регионах и для различных по статусу групп действовали разные законы. Не существовало нововременной системы государственных финансов. Средства насилия не были монополизированы государством, а стали личной собственностью короля, который продавал армейские посты наследственным офицерам. Наемничество еще в большей степени подорвало притязания короля на монопольное использование силы. А государственной экономической политикой докапиталистического государства стал меркантилизм. Короче говоря, во Франции раннего Нового времени не было никаких институциональных признаков нововременного государства.
В экономическом отношении, потеря сеньорами своих феодальных прав привела к отмене крепостничества и фактическому крестьянскому землевладению. Непосредственные производители не находились под прямым давлением рынка, а по-прежнему производили главным образом для выживания. Именно потому что крестьянство еще не было отделено от собственных средств выживания и не подчинялось рыночным императивам, присвоение прибавочного продукта по-прежнему осуществлялось внеэкономическими средствами в сфере перераспределения, а не в сфере самого производства. Следствием стало то, что конкурентная логика капитализма не могла установиться в сельском хозяйстве, что привело к экономической стагнации.
Как эта структура собственности выражается в международном поведении? При докапиталистических аграрных отношениях собственности стратегии правящего класса оставались привязанными к логике «политического накопления», обусловленной инвестициями в средства присвоения. Эти стратегии аналитически можно разделить на (1) произвольное, принудительное и карательное налогообложение крестьянства и (2) продажу постов, профессиональных монополий и государственные займы. Во внешнеполитическом отношении этим стратегиям соответствовало (3) геополитическое накопление посредством войн и династических браков, а также (4) несправедливый обмен, поддерживаемый и внедряемый политическими средствами, то есть благодаря королевской торговле торговыми чартерами, продаваемыми привилегированным купцам. Стратегии (3) и (4) являются необходимым внешнеполитическим дополнением внутренних стратегий (1) и (2). Следовательно, двумя главными источниками войн были династические территориальные претензии и торговые монополии вместе со связанными с ним торговыми путями.
(Гео)политические стратегии накопления диктовались зависимостью политического общества от благосостояния короля, который должен был удерживаться на вершине правящих классов. В той степени, в которой монархи непрестанно боролись ради поддержания и усиления своей власти внутри страны, устраняя очаги сопротивления, они были вынуждены вести агрессивную внешнюю политику. Она позволяла им удовлетворять территориальные претензии собственных семей, выплачивать долги, реализовывать потребность в социальной мобильности «сидячей» армии чиновников и «постоянной» армии офицеров, а также разделять военные трофеи среди постоянно растущего числа клиентов, финансистов и придворных фаворитов [Malettke. 1991]. Эти элиты, в свою очередь, связывали свое процветание с королем-военачальником, если только он соблюдал абсолютистский исторический компромисс, требовавший освобождения знати от налогов, выплачивал долги и предлагал возможности для социального продвижения и геополитических приобретений. Другими словами, геополитическое накопление было необходимо для расширенного воспроизводства правящих классов, вращающихся вокруг монарха, находящегося на вершине социальной иерархии. Фронда (1648–1653 гг.) показывает, что случалось, когда абсолютистские правители не выполняли своих обязанностей.
Логика (гео)политического накопления запустила серию формирующих, отнимающих и укрепляющих государства войн, которые объясняют частоту и интенсивность сражений в эпоху абсолютизма. Однако эти процессы стимулировали формирование абсолютистского, а не нововременного государства. С конца XV в. до Наполеоновских войн лишь несколько лет в Европе прошли без вооруженной борьбы [Krippendorff. 1985. S. 277; Burkhardt. 1992. S. 9-15]. Куинси Райт утверждает, что в 1480–1550 гг. состоялось 48 важных сражений, 48 – в 1550–1600 гг., 116 – в 1600–1650 гг., 119 – в 1650–1700 гг., 276 – в 1700–1750 гг. и 509 – в 1750–1800 гг., тогда как в XIX в. мы наблюдаем резкое снижение числа военных действий [Wright. 1965. Р. 641–644][185]. Таким войнам часто предшествовали внутренние конфликты и гражданские войны. Также они и следовали за ними. Хотя феодальная эпоха, которая продлилась, если говорить в общем, до создания «новых монархий» XV в., в равной мере представляла собой военную культуру, основанную на политическом накоплении, эпоха абсолютизма привела к радикальному увеличению частоты, интенсивности, длительности и объема военных конфликтов. Кроме того, средневековые междоусобицы, кампании сеньоров, рыцари и вассальные армии не шли ни в какое сравнение с военной деятельностью обширных и лучше организованных государств, постоянно находящихся в состоянии войны и беспрестанно наращивающих собственные армии, что вело к росту военных издержек и увеличению уровня извлечения прибавочного продукта через налогообложение[186].
Успех всех четырех стратегий обеспечения доходом зависел от баланса сил между производящими и непроизводящими классами. Именно он определял уровень налогов и, соответственно, объем ресурсов, доступных для войны. Во всех стратегиях приоритет отдавался инвестированию в средства насилия – то есть созданию постоянных армий, военно-морского флота и военизированных купеческих флотов, а также полицейских сил, – а не инвестированию в средства производства. Именно давление (гео)политического накопления, а не систематическая геополитическая конкуренция per se, объясняет силовой характер международных отношений в период раннего Нового времени. Именно эти конфликты внутри правящего класса стимулировали военно-технологическое инновации, связываемые с «Военной революцией», а не какое-то автономное военнотехническое развитие. Наконец, именно классовый конфликт объясняет формирование абсолютистского государства, а не выписанная Хинце логика международного соперничества, систематизированная Чарлзом Тилли в тезисе «государства устраивают войны, а войны выстраивают государства» [Hintze. 1975а, 1975b; Tilly. 1985]. Однако эти факторы не объясняют развития капитализма или нововременного государства. Поглощение экономических излишков непроизводительным аппаратом насилия и демонстративного потребления воспроизводило карательную в политическом отношении и экономически саморазрушительную логику абсолютистского военно-налогового государства [Воппеу. 1981].
В силу наличных общественных отношений собственности и неустойчивости национального дохода, ограничивающей возможности расширенного воспроизводства через (геополитическое накопление, абсолютизм не только проявлял хищнические черты внутри государства, но и выстраивал структурно агрессивную, завоевательную, экспансивную внешнюю политику. Следовательно, установление государства, находящегося в постоянном состоянии войны, а также интенсификация и учащение военных действий не могут сводиться к простой территориальной смежности унитарных государств, занятых максимизацией своей власти и стремящихся к безопасности, или же к определенным кодексам интерсубъективных норм. Они были связаны с внутренней структурой докапиталистических политических образований.
Собственническое королевство предполагало, что публичная и, a fortiori, внешняя политика проводилась во имя не raison d’ftat или национального интереса, а в интересах династии. Именно в дипломатических и внешнеполитических делах монархи были в наибольшей степени заинтересованы в навязывании своих «личных правил», договариваясь о своих личных правах на суверенитет с коллегами-монархами.
Таким образом, государственный интерес тесно связывал государство с его монархом и династией, а не с народом или национальностью; подобная связь только начала появляться в некоторых странах. Представление Людовика XIV о государстве как собственности династии (L’État, c’est moi) по-прежнему превалировало в большей части Европы, и, хотя просвещенческое понятие монарха как главного слуги государства начало распространяться, на практике это мало что значило, особенно в сфере внешней политики [Schroeder. 1994а. Р. 8] (см. также: [Symcox. 1974. Р.З]).
Итак, вместо того, чтобы вскрывать ранние признаки первого нововременного государства, хронологически сдвигающегося ко все более далекому прошлому – обычно к абсолютистской Франции или к «протонововременным» торговым республикам Италии времен Возрождения или Голландии XVII в., – что соответственно отодвигает дату возникновения нововременной системы государств, – в этой главе предпринимается попытка выяснить, как долго европейская международная политика управлялась практиками и принципами, которые целиком и полностью оставались вписанными в докапиталистические общественные отношения. Несмотря на «поверхностную современность» ранненововременных международных отношений, их основа выдает большее родство со Средневековьем.