спубликанских правительств Английской республики. Землевладельцы, оказавшиеся зажатыми между «революцией снизу» и абсолютизмом Стюартов, пошли на осуществление Славной революции как компромисса, который обеспечивал общую стабильность при сохранении и поддержке их главных интересов: суверенность была приравнена к «Королю-в-парламенте». В результате серии королевских уступок – Билля о правах 1689 г., Трехгодичного акта 1694 г., Акта об устроении 1701 г. – капиталистическая аристократия смогла упрочить свой контроль над налогообложением, армией, судопроизводством, внешней политикой, а также добилась для парламента права самосозыва. Другими словами, парламент стал местом централизованной государственной власти.
Парламентский контроль над военными силами лишил армию ее наследственного характера и создал государственную монополию на средства насилия. Парламент стал осуществлять исключительный контроль над обеспечением армии, ее размером, внутренним регламентом и развертыванием, оставив королю лишь почетный титул «верховного главнокомандующего» [Brewer. 1989. Р. 43–44]. Парламентский контроль над налогами означал отмену королевской прерогативы взимать налоги в обход парламента, а также уничтожил опору короля на таможенные сборы и акцизы, которая ранее позволяла ему не принимать парламент во внимание. «Финансовая революция» XVIII в. объединила в одной новой нововременной системе государственный кредит и новую систему налогообложения. Откупщина уступила место прямому сбору налогов, осуществляемому назначаемыми правительством чиновниками, что позволило установить эффективную налоговую систему, обеспечивающую поступление постоянного дохода, управляемого казначейством. «Это позволило Британии стать первым крупным европейским государством, способным отслеживать все государственные расходы и доходы» [Brewer. 1989. Р. 129]. Поземельный налог, то есть прямое налогообложение стало третьим столпом государственных доходов после таможенных сборов и акцизов. Он опирался не на силу, а на консенсус, поскольку он был главным механизмом, посредством которого землевладельческие классы облагали налогом самих себя [Parker. 1996. Р. 218f]. «Поземельный налог был налогом на капиталистические земельные ренты, выплачиваемые собственникам крупных землевладений капиталистами-арендаторами, которые отдавали землевладельцам определенную долю доходов, полученных путем эксплуатации сельского труда» [Mooers. 1991. Р. 162]. Землевладельческие классы обратились к обложению налогом самих себя именно потому, что таможенные сборы и акцизы (косвенное налогообложение) были главными источниками доходов монархии и, соответственно, ассоциировались с абсолютизмом. Хотя значение поземельного налога, соответствующее его доли в общем объеме государственных доходов, после 1713 г. снижалось, он являлся главным источником государственных средств в период с 1688 по 1713 г., составляя от 37 до 52 % всех поступлений [Brewer. 1989. Р. 95]. Следовательно, в тот ключевой период, когда парламент должен был укрепить свои фискальные права, сопротивляясь спорадическим попыткам короля восстановить собственные фискальные прерогативы, самообложение налогом означало контроль. Как только новый режим был закреплен, опора на таможенные сборы и акцизы стала для владетельных классов, естественно, более удобной. В противоположность Франции британская налоговая система не выродилась в гетерогенное собрание локально и социально дифференцированных налоговых процедур, а оставалась национальной, единообразной и эффективной. Побочным следствием систематизированной системы сбора налогов стало создание верховной государственной кредитной системы. Именно потому, что налоговые поступления стали предсказуемыми и надежными, у кредиторов появилось больше мотивов предоставлять ссуды правительству. Государственный долг уже не был долгом самого короля, всегда готовым от него отказаться, а стал Национальным долгом (1693 г.), управляемым созданным в 1694 г. Банком Англии. Меньшие процентные ставки по государственным облигациям были приняты инвесторами в обмен на большую безопасность, особенно в случае обслуживания долгосрочных займов, поскольку они могли контролировать обслуживание долга правительством. В то же самое время Британия XVIII в. претерпела значительное расширение и преобразование административного аппарата, который все больше обнаруживал веберианские черты нововременной бюрократии – профессионализм, систему заработных плат и пенсий, экзамены, назначения, меритократические принципы карьеры, выстроенной иерархически, бухгалтерскую отчетность, процедурность, принцип старшинства, прозрачность и чувство общественного долга. Хотя в здании государства сохранялись участки, где встречалась продаваемость постов, коррупция и наследование, в отличие от Франции государственные посты не были частной собственностью продажного и неподконтрольного чиновничьего класса [Brewer. 1989. Р. 64–67]. Старая привилегированная система уступала место все более деполитизирующейся и деприватизирующейся гражданской службе, так что коррупция перестала быть привилегией и была подвергнута делегитимации и криминализации именно как «коррупция»[216].
Парламент не только модернизировал военную, фискальную, финансовую и административную системы, но сразу же и разрушил монополии крупных морских чартерных компаний, создав возможности для более свободного и значительного инвестирования капиталов в морские предприятия. «В 1694 г. чартер был предоставлен новой Ост-Индской компании, что подорвало позиции старой компании; Компания Гудзонова залива была лишена своих исключительных привилегий в 1697 г.; монополия Королевской Африканской компании была отменена в 1698 г.; а контроль Русской компании над экспортом табака в Московию был уничтожен в 1699 г.» [Brenner. 1993. Р. 715]. Получив контроль над государством, «комитет землевладельцев» в XVIII в. принял несколько актов об огораживании, в результате чего было завершено превращение обычных крестьянских земель в укрупненные капиталистические фермы. В этом контексте в равной мере важно было найти религиозное соглашение, которое выступило бы гарантом престолонаследия в рамках протестантской семьи, поскольку абсолютистская реставрация неизбежно связывалась с враждебными католическими силами, то есть с папством, которое стремилось сломить независимость национальной церкви, контролируемой парламентом, с католическими конкурентными державами – Францией и Испанией, которые активно поддерживали реставрацию Стюартов, и, наконец, с самой наследственной монархией и некоторыми сохранившимися старыми английскими магнатами. Протестантизм стал общей средой для выстраивания идентичности капиталистической аристократии. И хотя международный контекст был важным фактором разрешения английского столетнего кризиса, он лишь видоизменил определенную социально-политическую конфигурацию, которая, по существу, создавалась эндогенно (иную точку зрения на этот вопрос см.: [Zollberg. 1980. Р. 704–713])[217].
Самоорганизация капиталистических землевладельцев в парламенте означала, что суверенитет был централизован и сконцентрирован в государстве, которое уже не было непосредственно задействовано в политическом накоплении. Феодальное единство политического и экономического распалось и уступило место их разделению – disiecta membra[218] социальной тотальности. Политическое присвоение прибавочного продукта было замещено связью частного, чисто экономического, то есть капиталистического накопления, и публичной, безличной политической власти, то есть нововременным суверенитетом. Господствовать в парламенте и определять государственные дела стала капиталистическая аристократия, а не меркантилистская буржуазия.
Политическим следствием этих особых экономических отношений стало формально автономное государство, которое представляло частный, «экономический» класс апроприаторов в публичном, «политическом» пространстве. Это означало, что «экономические» функции присвоения были отличены от «политических» и военных функций государства или, говоря другими словами, «гражданское общество» было отлучено от государства, и в то же самое время государство стало отвечать перед гражданским обществом и подчиняться ему [Wood. 1991. Р. 28].
Развитие капитализма не было необходимым исходом противоречий феодального способа производства, промежуточным явлением либо предзаданной в среднесрочной перспективе целью мировой истории. Главное, он не был проектом поднимающейся городской буржуазии, которая якобы враждовала с ретроградной земельной аристократией. Капитализм был результатом специфического классового конфликта эксплуататоров и эксплуатируемых в определенном регионе Европы. Другими словами, как утверждает Роберт Бреннер, складывание аграрного капитализма стало непреднамеренным результатом классового конфликта по поводу прав собственности, развертывающимся в тех условиях, когда каждый класс пытался воспроизводить себя в прежнем виде. Капитализм мог бы и вообще не появиться на свет. Но он возник в связке с первым нововременным государством, оставаясь капитализмом в одной отдельно взятой стране [Wood. 1991]; по поводу противоречивого вопроса Голландии см. статьи в работе: [Hoppenbrouwers, Zanden. 2001]. Следовательно, Франция и Англия не были вариациями на одну и ту же тему. Если во Франции конкурентом докапиталистического класса землевладельцев стало государство налогов/постов, что привело к поглощению землевладельцев наследственным государством в процессе продажи постов и должностей, в Британии государство превратилось в инструмент капиталистических землевладельческих классов, нужный для управления общими делами. Франция и Англия были двумя несоизмеримыми социальными тотальностями[219]. Скорее, капитализм стал той общей эфирной средой, которая окрасила в особый цвет все последующие шаги и направления развития – как национальные, так и международные.