Sonderwege (особые пути). Если Британия и показала своим соседям образ их будущего, последний был весьма серьезно искажен. И наоборот, в самой Британии не могла развиваться чистая культура капитализма, поскольку с самого начала страна была втянута в международное окружение, которое влияло на ее внутреннюю политику и долгосрочное развитие. Искажения были, таким образом, взаимными.
Перенос капитализма на континент и остальную часть мира вызвал множество социальных конфликтов, гражданских и международных войн, революций и контрреволюций, однако его главным механизмом оставалось геополитически комбинированное и социально неравномерное развитие[234]. Это понятие позволяет нам избежать как ошибки, встречающейся в работах по геополитической конкуренции, которая заключается в экстернализации военного соперничества, превращаемого в отдельный реифицированный уровень детерминации, так и экономического редукционизма. Международные отношения после 1688 г. были не продолжением логики смены одних великих держав другими в рамках принципиально неизменной структуры анархии, а выражением колоссальной человеческой драмы. Это было долгое и кровопролитное преобразование – переходный период, во время которого получили всеобщее распространение процессы капиталистического расширения и трансформации режимов. Этот переход, если говорить схематически, шел от 1688 г. к Первой мировой войне для Европы, от Первой мировой – ко Второй мировой войне для остальной части несоциалистического мира и от 1917–1945 гг. к 1989 г. – для социалистического мира[235]. Таким образом, рождение полностью оформленной мироэкономики можно считать завершенным. Международные отношение в этот долгий период трансформации можно назвать модернизирующимися, а не нововременными. Это история еще ждет своего историка.
Однако, хотя распространение капитализма повлекло цепочку классовых преобразований и трансформаций режимов, оно не стало вызовом для принципа множественности политически заданных территорий, который был наследием истории докапиталистического государства. В результате всеобщее признание получило различие между экономическим и политическим. Создание транснациональной «империи гражданского общества» не привело к разрушению системы государств и выстраиванию территориально однородной и слитной политической империи. Капитализм не произвел территориально поделенную систему государств, так же, как его воспроизводство не нуждалось в ней, хотя, как утверждает Джастин Розенберг [Rosenberg. 1994], он вполне совместим с ней. Differentia specifica капитализма как системы присвоения прибавочного продукта состоит в том исторически беспрецедентном факте, что, в принципе, потоки капитала на мировом рынке могут функционировать без вмешательства в систему политического суверенитета. Как правило, капитализм может оставлять политические территории нетронутыми. Опять же в принципе, контракты заключаются частными акторами в дополитической сфере глобального гражданского общества. Следовательно, капитализм является условием возможности универсализации принципа национального самоопределения. В более широких рамках длительной трансформации международные отношения между основными капиталистическими странами приобрели мирную форму, заместив военную конкуренцию экономической.
Но хотя горизонтальное разделение мирового рынка и системы государств создает поле совместимости, вертикальное разделение мира на территориально ограниченные центры политической власти порождает поле напряженности. Международные отношения капиталистических государств сводятся к усилию, нацеленному на то, чтобы совладать с фундаментальным противоречием, заключенным в сердце международного порядка XX в. Хотя политическая власть организована в виде нововременных суверенных государств, транснациональное экономическое накопление требует стабильного международного порядка, придерживающегося минимального набора общих правил. Функционирование мирового рынка определяется существованием государств, которые поддерживают правовые нормы, гарантирующие основанную на системе контрактов частную собственность и правовую безопасность транснациональных трансакций, обеспечивающую выполнение принципа открытых национальных экономик. Этой матрице соответствуют многосторонность и коллективная безопасность, а не силовая политика и баланс сил. Эволюция международных организаций – Лиги наций, созданной после Первой мировой войны и объединившей главные капиталистические страны, ООН и ГАТТ (Генерального соглашения по таможенным тарифам и торговле), вышедших после Второй мировой войны на более широкий международный уровень, и Всемирной торговой организации, ставшей после распада Советской империи глобальной структурой, – размечает этот процесс. Хотя международные организации выражают и воспроизводят власть ядра капиталистического мира, они обеспечивают существование арены для мирного разрешения внутрикапиталистических конфликтов, оказываясь инструментом взаимной подгонки и контроля соперничающих государств. Отсюда следует, что ключевая идея нововременных международных отношений состоит уже не в движимом войной накоплении территорий, а в многостороннем политическом управлении глобального капитала, способного порождать кризисы, и в регуляции мироэкономики лидирующими капиталистическими государствами. Международное экономическое накопление и прямое политическое господство отныне разведены. Обобщенный капиталистический мировой рынок может и должен сосуществовать с территориально фрагментированной системой государств. Хотя логика политического накопления, то есть войны, встроенная внутрь докапиталистических династических государств, была уничтожена, главные линии военного напряжения проходят между государствами, которые выключены из мирового рынка, и теми, что воспроизводят политические условия мирового рынка, поддерживаемого принципом коллективной безопасности.
Но не движется ли сегодня эта международная конфигурация к тому, что ее сменит глобализация и глобальное управление, знаменующее начало поствестфальского, постмодернистского геополитического порядка, который будет уже не столько международным, сколько глобальным? Идем ли мы навстречу глобальному государству? Я попытался показать, что Вестфальская система как исторический феномен, а не как принятое в теории МО удобное обозначение для нововременных международных отношений, была укоренена в докапиталистических отношениях собственности и в династическом суверенитете. Если те теоретики МО, которые отмечают сдвиг в сторону поствестфальских международных отношений, желают сохранить свою хронологию, они должны будут доказывать сдвиг к постпоствестфальскому порядку. Если, однако, мы понимаем период от 1688 до 1989 г. в качестве долгой трансформации, характеризующейся модернизирующимися международными отношениями и наследием Вестфалии, а абсолютизм как рудиментарную систему территориально ограниченных государств, тогда актуальный процесс раскрытия границ и (асимметричной) потери государственной власти мы вполне можем понимать не в качестве движения к постмодернистскому миру, а скорее, как разрушение донововременной территориальности: возможно, в глобальном масштабе нововременные международные отношения вступили в силу только сейчас.
Заключение: диалектика международных отношений
Исторический поворот в теории МО помог нам разбить оковы ориентированной на государство ортодоксальной теории международных отношений. В результате внимание сместилось к геополитическим отношениям в безгосударственном обществе, что позволило выработать объяснения формирования нововременной системы государства, то есть объяснения устройства нововременной анархии. Однако в ходе этой историзации неореалисты просто внедрили свою модель рационального выбора, которая, согласно их концепции, управляет действием международной системы и самим процессом ее формирования – логика неоэволюционного отбора как теория развития сливается с логикой рационального выбора как теории действия. Этот подход не только приводит к ошибочному датированию начала нововременной системы государств, воспроизводя миф о 1648 г., он также не может объяснить различия в поведении политических акторов, относящихся к разным геополитическим порядкам, и затемняет неравномерный характер формирования государств и геополитических трансформаций, которые коренятся в классовых отношениях.
Конструктивистская теория МО предложила несколько новаторских подходов, в том числе социальных и исторических. Эти подходы поставили под вопрос позитивистские очевидности общепринятой теории МО. Но конструктивизм, независимо от того, что именно выдвигается им в качестве объяснительного принципа – различные модусы территориальности, модусы легитимности или же интерсубъективное конструирование норм, которое корректирует «правила игры» в соответствии с вебери-анской логикой ценностно-ориентированных сообществ, – в значительной мере деполитизировал и десоциализировал процессы складывания и перестройки международных отношений. В эмпирическом отношении, его привязанность к Франции раннего Нового времени как прототипу формирования нововременного государства и пренебрежение Англией завели теорию в исторический тупик, так что ее пределом оказался все тот же 1648 г.
Историческая социология значительно обогатила поле теории МО. Однако она остается зажатой рамками неовеберианского плюрализма, который способен интерпретировать историческое развитие лишь в терминах внешнего взаимодействия независимо заданных сфер реальности. Ошибка неовеберианства состоит не в столько в том, что привилегия была отдана геополитической конкуренции как главному уровню детерминации, сколько в неспособности раскодировать геополитику в качестве социального отношения и выйти за пределы собственного традиционного плюрализма. Еще со времен проведенного Тедой Скочпол важного сравнительного исследования социальных революций стандартная критика марксизма стала выражаться в том, что он якобы не позволяет принять «относительную автономию государства» и положение в системе государств в качестве независимых факторов, которые учитывались бы в полном объяснении генезиса, хода и результатов социальных революций, а также общей природы долгосрочного исторического развития. В нашем исследовании мы попытались избежать этой двойной ошибки, которая заключается в том, что либо историческое развитие представляют как единую всемирно-историческую схему, либо сужают фокус рассмотрения до одного общества, абстрагируясь таким образом от международного контекста. Однако, не соглашаясь с веберианской моделью плюрализма детерминации, это исследование показало, как международные отношения внутренне связаны с политически выстроенными классовыми отношениями (режимами общественных отношений собственности) и как геополитическое давление влияет на ход социально-политического развития. Однако такое геополитическое давление – будь оно военным или «дипломатическим» – не было у нас реифицировано и не конкретизировалось в качестве сферы «международного», а было вписано во внутренние отношения и расшифровано в качестве социального праксиса, связанного с господствующими режимами общественных отношений собственности. И наоборот, исследование показало не только то, как международные отношения ограничивали, усиливали или отклоняли развитие революционных комплексов государства/ общества, но и то, как социальные революции влияли на природу международных отношений и изменяли их. Это привело к объяснению формирования и развития европейской многоакторной системы как результата классового конфликта. Однако выдвинутые тезисы несовместимы с веберианской позицией, которая подчеркивает взаимодействие независимых сфер реальности: напротив, они вытекают из диалектического понимания марксизма, центральными понятиями которого являются праксис, противоречие и тотальность. Хотя в марксисткой традиции роль международных отношений как фактора всемирно-исторического развития не была теоретизирована в должной мере, концептуальный аппарат Карла Маркса, если мне так позволят выразиться Скочпол, Манн и другие, оказывается более надежным средством их объяснения.