175
Следует отметить, что в XVII в. американские плантации развивались не старыми торговыми компаниями, а теми, кого Бреннер называет колониальными торговцами-захватчиками, то есть новым непривилегированным классом торговцев, которые действовали в колониальном производстве в качестве капиталистических предпринимателей [Brenner. 1993. Р. 68411].
176
О неподвижной структуре гильдий в ткацкой промышленности Флоренции XV в. и двойной зависимости от рынков экспорта и импорта см.: [Miinkler. 1992. S. 146–148, 162–163].
177
О двух путях перехода к капитализму у Маркса см.: [Brenner. 1989].
178
Хинрикс отмечает, что «большая часть членов французских торговых компаний рассматривала свое участие в торговле просто как предмет вложения денежных средств, аналогичный королевской службе или церковной пребенде, а не как коммерческое приключение, предполагающее риск и инициативу» [Hinrichs. 1986. S. 351]. Поэтому вряд ли меркантилисты вообще «постигли внутреннюю природу капиталистического производства» [Zech. 1985. S. 568].
179
«Именно этот факт мы должны рассматривать в качестве одной из причин, объясняющих то, почему более старые и более устойчивые части буржуазии всегда слишком быстро становились реакционными, демонстрируя подобную готовность пойти на соглашение с оставшимися феодалами или же с автократическим режимом, дабы сохранить статус-кво и помешать более революционным изменениям» [Dobb. 1946. Р. 219]. Роберт Бреннер изучил последствия этого классового альянса короля и привилегированных торговцев, а также то, как он был подорван новыми колониальными торговцами и капиталистами-землевладельцами в период Английской революции [Brenner. 1993].
180
Трактат Шмоллера заслуживает отдельного внимания, поскольку автор – как член «младоисторической школы немецких экономистов», сжигаемый национальным чувством, – выписывает конфликтную природу международных торговых отношений в эпоху меркантилизма, которая часто приукрашивалась апологетически настроенными авторами господствующих торговых держав Запада. «Не кажется ли нам сегодня иронией судьбы то, что та же Англия, которая в 1750–1800 гг. достигла вершины коммерческого могущества посредством своих тарифов и морских войн, в которых она не чуралась жестокостей, Англия, которая всегда исповедовала принцип предельного национального эгоизма, в то же самое время заявила всему миру об учении, согласно которому лишь эгоизм индивидуума оправдан, а эгоизм государств и наций не оправдывается никогда, – об учении, которое грезит о той конкуренции без государств, в которой участвуют индивидуумы всех стран в гармонии экономических интересов всех наций?» [Schmoller. 1897. Р. 80]. Теоретически, работы Шмоллера встроены в немецкую историцистскую традицию, которая жестко критиковала методологический индивидуализм теорий экономического действия, помещая экономических агентов в контекст исторически развивающихся сообществ, которые определяют их экономическое поведение. Хотя предложенное Шмоллером описание макроэкономического развития облачено в эволюционно-функционалистские термины, представляющие это развитие через последовательные этапы создания все более обширных и все более «адекватных» экономических территорий (движение идет от городов к территориям), его повышенное внимание к исторической специфике «экономических законов» разоблачает присущую учениям классической политической экономии универсализацию и натурализацию как идеологию гегемонной державы XIX в. Работы немецких исторических экономистов XIX в. обеспечили «научной» и идеологической легитимацией возвышение Пруссии до статуса великой европейской державы – точно так же, как британские авторы смогли провозгласить принцип свободной торговли, как только внутренний капиталистический рынок настолько повысил производительность, что британские товары благодаря своим низким ценам вытеснили товары конкурентов на их собственных рынках. Добб отметил, что «хотя Англия в те времена, будучи импортером зерна и шерсти, а также тем пионером нового машиностроения, который, открывая зарубежные рынки для своих мануфактур, получал все и не проигрывал ничего, могла позволить себе возвысить свободу внешней торговли до уровня общего принципа, другие страны вряд ли могли пойти на это» [Dobb. 1946. Р. 194].
181
«Современная система международного права является результатом масштабной политической трансформации, которая отметила переход от Средних Веков к нововременному периоду истории. Вкратце ее можно описать как превращение феодальной системы в территориальное государство. Главная характеристика последнего, отличающая его от его предшественников, заключалась в том, что правительство взяло на себя задачу отправления высшей власти в пределах территории данного государства. Монарх перестал делиться властью с феодальными сеньорами на территории, в пределах которой он был скорее номинальным, а не реальным главой. Не делился он ею и с Церковью, которая на протяжении Средневековья постоянно выдвигала претензии на высшую власть в рамках христианского мира. Когда к XVI веку эта трансформация завершилась, политический мир сложился в виде множества государств, которые в юридическом смысле территориально были вполне независимы друг от друга и не признавали никакой светской власти, которая стояла бы над ними. Одним словом, они были суверенными» [Morgenthau. 1985. Р. 293–294].
«Имперские порядки определяли лишь систему государств, а не то, что Хедли Балл охарактеризовал в качестве международного “общества”. Международные конфликты были одновременно экономическими, социальными, политическими и цивилизационными. Так продолжалось до Вестфальского договора» [Gilpin. 1981. Р. 111].
«Если мы утверждаем, что система государств обнаруживается в конце XVII века или в начале XVIII, мы должны будем дать описание европейской системы между Констанцским собором и Вестфальским конгрессом. Но в любом описании эта система больше напоминает систему государств, которая последовала за ней, чем предшествующую ей средневековую систему. Действительный разрыв, подготавливаемый XIV столетием, стал очевидным в XV веке… [следовательно] в Вестфалии система государств не начинает свое существование, а достигает своего совершеннолетия» [Wight. 1977b. Р. 151].
«К середине XVII века фактическая монополия государств на военную силу и их исключительное право на использование этой силы получили широкое распространение и были закреплены. Даже суверенные княжества анахроничной в историческом отношении Священной Римской империи получили право объявлять войны, открыто признанное в Вестфальском мире» [Holzgrefe. 1989. Р. 22].
182
Эти современные авторы, хотя и проявляют осторожность в вопросе об эпохальном значении 1648 г., не выдвигают претензий классическому описанию. См., например: «Мое исследование завершается к моменту Вестфальского мира (1648), когда формальное признание получила система суверенных государств» [Spruyt. 1994а. Р. 27]. «Элементы суверенной государственности накапливались в течение трех веков, поэтому Вестфалия стала закреплением, а не творением ex nihiloнововременной системы» [Philpot. 2001. Р. 77]. Два исключения можно найти в работах Реуса-Смита [Reus-Smit. 1999] и Осиандера [Osiander. 2001]. Но хотя в их исследованиях в качестве переходного столетия фигурирует XIX в., их объяснения ограничены однобокими «идеационными» конструктивистскими подходами.
183
Анализ предложенного Марксом и Энгельсом описания международных отношений в XIX в. см.: [Soell. 1972; Teschke. 2001].
184
Хотя можно с некоторым правдоподобием утверждать, что «непохожие» акторы постепенно были «социализированы» и встроены в одну систему [Waltz. 1979], нам все равно надо будет понять (1) почему они сначала были гетерогенными, (2) почему на этот процесс социализации ушло несколько веков, (3) каковы точные механизмы подобной «адаптации», (4) к какому специфическому комплексу общества/государства они привели и (5) почему государства снова и снова пытаются порвать с этой системой или же превзойти и трансформировать ее (Европейский союз и т. п.). В равной степени ясно то, что предположение о «пассивноадаптивном» процессе создания государств было бы несколько односторонним. Необходимо показать, как революционные государства – Англия XVII в. или Франция XVI в. – либо преобразовали саму природу системы, либо существенно изменили ее правила. Более полную концепцию «конкурентной гомогенизации» см.: [Halliday. 1994. Р. 94–123].
185
Хотя статистика, приводимая Куинси Уайтом, вызывает некоторые вопросы, она демонстрирует вполне явную тенденцию.
186
Количественные данные о государственных доходах и расходах в различных европейских регионах и, соответственно, доле военных расходов см.: [Воппеу. 1995, 1999].
187
«Как только мы поймем, что государство было частью наследственной собственности особой семьи, легче будет оценить династические основания войны и дипломатии в XVII–XVIII вв.» [Symcox. 1974. Р. 5] (см. также: [Маркс, Энгельс. Т. 12. С. 98–104]).
188
Моргентау указывает, что целью уравновешивания сил является «стабильность плюс сохранение всех элементов системы» [Morgenthau. 1985. Р. 189]. Анализ автоматической концепции баланса сил см.: [Waltz. 1979].
189
Arbitre de l’Europe (фр.), caput mundi (лат.), dominium maris baltisi (лат.) – «судья Европы», «глава мира», «властелин Балтийского моря». – Примеч. пер.
190
«Иерархическая организация государств принималась всей Европой в качестве самоочевидной, то есть в качестве непосредственного выражения силы и престижа, так что осуществить изменения было непросто» [Hatton. 1969. Р. 157] (см. также: [Wight. 1977b. Р. 135; Osiander. 1994. P. 82–89]).
191
«Ти, felix Austria, nube!»