– Есть какие-нибудь доказательства, подтверждающие рассказ вашей подруги? – спросила я.
– Да, определенно, – ответила Элен. Когда ее подруга расспросила членов своей семьи, каждый из ее братьев и сестер вспомнил странные и необычные случаи, происходившие в доме их дедушки. Даже ее мать, отрицавшая возможность насилия, согласилась, что ее отец был «чудаковатым».
– Видимо, в ее семье действительно происходили странные вещи, – признала я, – но разве это можно считать доказательством того, что она подвергалась насилию? – Я вспомнила строку из «Мужества исцеления», которую часто цитируют обвиненные родители: – «Вы не обязаны никому доказывать, что подвергались насилию… требования доказательств безосновательны». Эти люди, которым, как правило, за шестьдесят или даже за семьдесят, не помнят, что насиловали своих детей. Совершенно ошарашенные подобными обвинениями, они всегда задают мне один и тот же вопрос: «Как же нам защищаться?»
Элен умело отбивала мои вопросы, она отвечала ясно и лаконично, не становясь при этом агрессивной.
– Я понимаю, что человеческая память не идеальна и что в воспоминаниях людей о прошлом всегда будут ошибки и неточности. Но суть воспоминаний моей подруги осталась нетронутой, а связанные с ними чувства вполне уместны и значимы. Моя подруга заново физически пережила ужас насилия через телесную память – она почувствовала ту же боль, вновь испытала тот же страх и отвращение, а когда воспоминание к ней вернулось, она вспомнила как самые мерзкие, так и вполне банальные подробности. Я не верю, что человек может вспомнить подобные детали и почувствовать такую боль, если это событие никогда не происходило.
Я рассказала Элен об отрекшихся – о тех, чьи случаи описывались нами ранее, и о других людях, которые рассказывали похожие истории о воспоминаниях, созданных их психотерапевтами с помощью суггестии, и других терапевтических методов, таких как трансовое письмо, возрастная регрессия, работа со снами и арт-терапия. У этих женщин восстанавливались воспоминания о насилии – детальные и наполненные эмоциональной болью. Каждая из них испытала то, что в тот момент они считали проявлением «телесной памяти». Их боль была настолько сильной, что они пытались покончить с собой или отправлялись в больницу в тяжелой депрессии, накачанные транквилизаторами и антидепрессантами. И все же их воспоминания были ложными. После того как они, по их собственным словам, «сбегали» от своих психотерапевтов, получали подходящую психологическую помощь и решали свои проблемы, воспоминания о насилии попросту превращались в дым и уплывали прочь, уносимые холодным ветром реальности.
– Отрекшиеся, – повторила Элен. – Я впервые о них слышу. Видите ли, весь мой мир наполнен жертвами насилия. Я работаю с ними, разговариваю с ними, плачу вместе с ними. Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы облегчить их боль. И потому что таков мой мир, я остро ощущаю, насколько распространено сексуальное насилие. Я знаю, что прямо сейчас, пока мы с вами разговариваем, где-то насилуют детей. Я знаю, как трудно жертвам рассказывать правду и как отчаянно они нуждаются в том, чтобы им поверили. Такова моя реальность.
– Я не отрицаю, что насилие над детьми – это серьезная проблема в нашем обществе, – ответила я. – И я ни в коем случае не подразумеваю, что боль и мучения изнасилованного ребенка или взрослого человека, пережившего насилие, следует преуменьшать или игнорировать. Но моя реальность отличается от вашей. Я знаю, насколько просто исказить или загрязнить воспоминание. Я знаю, что воспоминания – это реконструкции, в которые могут встраиваться предположения, фантазии, сны и страхи. Я провожу значительную долю своего времени, беседуя с людьми, которые настаивают, что их обвинили незаслуженно, и которые отчаянно хотят понять, что произошло с ними и с их семьями. Я слушаю их рассказы, и меня трогает их боль. Точно так же, как вы хотите, чтобы преступники прекратили причинять боль своим жертвам, я хочу, чтобы психотерапевты прекратили выдвигать предположения о насилии, если не существует соответствующих воспоминаний, и отказываться от встреч с родственниками своих клиентов. Я хочу закричать в лицо таким психотерапевтам: «Разве вы не видите, какой причиняете вред?» Истории, которые мне рассказывают обвиненные родители, вызывают во мне столько же грустных эмоций, сколько в вас – истории обвинителей.
Мы посмотрели друг на друга, пытаясь представить, насколько глубокое ущелье пролегло между нашими повседневными реальностями.
– Быть может, нам обеим стоило бы постараться понять точку зрения друг друга, – предложила Элен. – Думаю, вы могли бы проводить чуть больше времени, пытаясь понять чувства жертв насилия, а я – слушая рассказы отрекшихся от своих воспоминаний пациентов и обвиненных родителей.
– Мы уж точно никому не приносим особой пользы, нападая друг на друга, – согласилась я. Это был серьезный момент, но я внезапно расхохоталась, вспомнив «атаку», которой подверглась не так давно.
– Над чем вы смеетесь? – улыбнулась Элен.
Я рассказала ей историю об одной поразительной встрече. Несколько недель тому назад я летела обратно в Сиэтл, после того как выступила с речью в Калифорнии. Женщина, сидевшая рядом со мной, только что закончила читать бизнес-раздел газеты USA Today и смотрела в иллюминатор, когда я задала ей стандартный вопрос, с которого я всегда начинаю разговор с попутчиками: «Вы домой или из дома?»
– Я возвращаюсь домой в Сиэтл после поездки в Австралию и Новую Зеландию, где выступала с курсом лекций и семинаров, – вежливо ответила она.
– На какую тему? – поинтересовалась я.
– Как пережить детскую травму, – ответила она.
Должно быть, я сказала что-то вроде «О, звучит интересно», но в этот момент я гадала, как могло случиться, что мне досталось место именно рядом с этой женщиной, если на борту аэробуса находилось по меньшей мере сто пассажиров, у которых не было никаких вытесненных воспоминаний и которые, вероятно, никогда даже не слышали слово «вытеснение». Почему я не сидела рядом с одним из них?
В любом случае я была слегка не в настроении, потому что во время моего выступления в Сан-Франциско профессиональная аудитория, состоящая из психологов и психиатров, меня освистала. Такого со мной еще не случалось. Теперь все, чего я хотела, было вернуться домой, задрать ноги повыше и включить телевизор. (Хотя в последний раз, когда я так делала, мне попался фильм «Дорогая мамочка», где Фэй Данауэй, вся разукрашенная и одетая как Джоан Кроуфорд, подвергала ужасающим пыткам своего приемного сына.)
– А вы чем занимаетесь? – вежливо спросила моя попутчица.
– Преподаю в Вашингтонском университете. – Намеренно расплывчатый ответ.
– Что именно?
– Психологию.
– Вы – практикующий врач? – спросила она, повернувшись ко мне и разглядывая меня с возрастающим интересом. – Какой терапией занимаетесь?
– Я не занимаюсь терапией, – ответила я. – Я изучаю память.
– Память, – мягко повторила моя попутчица. – Какую именно?
– Я изучаю механизмы сохранения и извлечения воспоминаний, – сказала я, пытаясь использовать нейтральные слова.
– Как вас зовут? – внезапно спросила она.
Я ответила. Не могла же я солгать о том, как меня зовут! Она посмотрела на меня – в ее взгляде отражался шок.
– О нет! – сказала она. – Вы – та женщина! Та самая женщина!
А потом – я знаю, что читателю будет сложно в это поверить, – потом она начала хлестать меня по голове газетой, которую держала в руках.
Когда я дошла до этой части рассказа, Элен расхохоталась.
– Вы шутите!
– Я говорю правду, только правду и ничего кроме правды, и да поможет мне Бог, – ответила я, подняв руку в шутливой клятве.
– И что потом? – спросила Элен.
– Она начала осматриваться по сторонам, словно ей не терпелось оказаться от меня подальше, но горел сигнал «пристегните ремни». Через несколько минут подошла стюардесса, мы обе заказали напитки и провели остаток полета, стараясь переубедить друг друга. Прямо перед своей поездкой в Австралию моя попутчица услышала мое выступление на местном радио в Сиэтле, и я показалась ей агрессивной и держащейся пренебрежительно. Она обвиняла меня в том, что я трачу все свое время на защиту преступников. По ее мнению, даже если вытесненные воспоминания не являются абсолютной правдой, они символизируют некое ужасное событие или переживание из прошлого. «Пациента, посещающего сеансы психотерапии, не так легко сбить с толку, – настаивала она, – а психотерапия – это не манипуляция сознанием».
– Думаю, тут она права, – заметила Элен. – Я просто не могу поверить, что психотерапевт способен убедить пациентку, которую никогда не насиловали, в том, что ее насиловали, и не один раз, а многократно, и не кто-нибудь, а знакомый и, возможно, близкий человек. Сама эта идея о внушении воспоминаний о сексуальном насилии представляется не слишком правдоподобной. Если психотерапевт пошел по ложному пути, большинство пациентов просто скажут ему об этом, и либо он попробует двинуться в другом направлении, либо пациент обратится за помощью куда-нибудь еще. Психотерапия действительно может прибегать к суггестии, наводя пациента на определенные мысли. На самом деле наводящие вопросы – это один из самых эффективных инструментов, которыми владеет психотерапевт. Возможно, к воспоминанию могут добавиться детали, которых в нем изначально не было. Но нельзя внедрить в сознание пациента воспоминание о травматичном событии, которого никогда не происходило, полное деталей и значимых эмоций.
– Но именно это мы и сделали в ходе эксперимента с торговым центром, – парировала я.
– Я много слышала об этом эксперименте, – ответила Элен. «И не только хорошее», – сквозило в ее тоне. – Вам удалось внедрить воспоминание о вымышленном событии в сознание нескольких участников-волонтеров. Но нельзя сравнивать воспоминание о том, как вы потерялись в торговом центре, с опытом жертв сексуального насилия.