Был еще несчастный случай с кровельным топором. Инграм помнит, как стоял на веранде за домом и кричал на Чеда и Пола Росса, которые стояли внизу на заднем дворе. Выяснилось, что мальчики одолжили топор соседу, который рубил им дрова. Обнаружив, что лезвие затупилось, Инграм пришел в ярость и бросил топор на землю. Он упал прямо у ног мальчиков. Инграм говорит, что ни в коем случае не хотел навредить детям: он просто отреагировал, не подумав, в приступе гнева совершил непростительный поступок, который мог бы закончиться трагедией.
Чед тоже помнил инцидент с топором.
– Ты помнишь случай… когда твой папа на вас разозлился и бросил в вас топор? – спросил следователь Шониг во время одного из допросов.
– Да, я это помню, – ответил Чед.
– Что ты почувствовал, когда он это сделал? – спросил доктор Питерсон.
– Пожалуй, удивился, – ответил Чед. – Я не ожидал, что он его кинет.
– Удивился, когда в тебя кинули топор? – спросил Питерсон, в его тоне слышалось, что он ожидал более гневного ответа.
– Ну, я не думаю, что он хотел нам навредить, – объяснил Чед.
Воспоминания Пола Инграма оставляют мало сомнений, что физическое и эмоциональное насилие периодически имело место в доме Инграмов. Судя по всему, детям порой не хватало общения и нежности, порой они слышали крики и ругань, получали пинки. Нельзя забывать и историю с топором.
Было ли сексуальное насилие? Сейчас Пол Инграм настаивает, как и в самом начале, что он никогда не трогал детей, как он говорит, «непристойным образом». Сэнди Инграм, чьей первой реакцией на обвинения дочерей было удивление и недоверие, теперь убеждена, что они говорят правду. Чед, который изначально рассказывал следователям, что он «всегда чувствовал себя дома в безопасности», теперь настаивает, что отец виновен, и хочет, чтобы тот поплатился за свои преступления. Пол Росс, который сначала заявлял, что сам подвергался физическому насилию, но не помнил, чтобы отец сексуально насиловал кого-то из детей, отказался сотрудничать со следствием. Эрика и Джули настаивают на правдивости своих воспоминаний.
Несмотря на крах семьи и безрезультатные попытки подать апелляцию, Пол Инграм верит, что он будет реабилитирован. «Я верю, что правда выйдет наружу, и верю, что Бог полностью оправдает меня, а также других людей, замешанных в этом деле, – пишет он. – Будет достаточно сказать, что эти преступления никогда не совершались, кроме как в моем воображении и воображении других людей».
Мне в очередной раз вспоминается главный герой пьесы «Суровое испытание» Джон Проктор, который слишком поздно понял, что вера в дьявола создала собственную реальность. Здравомыслящий Проктор осмеливается явиться в приход Сейлема, чтобы противостоять своим обвинителям. Он требует доказательств, которые могли бы подтвердить заявления охотников на ведьм о том, что его жена будто бы прячет в их доме кукол – утыканных иголками кукол.
– Ваше превосходительство, – обращается он к губернатору, – в моем доме никогда кукол не было.
– Куклу можно спрятать от посторонних глаз, – говорит преподобный Пэррис, твердо веря, что он вносит вклад в спасение мира от жестоких выходок Сатаны.
Проктор в ярости.
– От посторонних глаз можно спрятать даже дракона с пятью головами. Но ведь его никто не видел, – возражает он.
Полный самодовольства, свойственного человеку, которому не нужно видеть, чтобы поверить, Пэррис произносит слова, которые решают судьбу Проктора:
– Ваше превосходительство, мы как раз и собрались здесь для того, чтобы обнаружить то, чего никто не видел.
13Вопрос рая и ада
Если моим демонам придется покинуть меня, боюсь, с ними улетят и мои ангелы[15].
Опыт – это не то, что происходит с человеком, а то, что делает человек с тем, что с ним происходит.
Ближе к концу книги «Мы потратили сотню лет на психотерапию, а мир стал только хуже» психотерапевты Джеймс Хиллман и Стэн Пасси обсуждают одержимость инцестом и сексуальным насилием в современной культуре. Хиллман полагает, что инцест и насилие над детьми – явления «мифологические, архетипические» и поэтому «чрезвычайно важные». Ему интересно, почему, когда вокруг так много других проявлений жестокости и несправедливости, «этот синдром охватил консервативную американскую культуру сейчас, в конце тысячелетия?».
«Это вопрос об аде», – отвечает Пасси.
Для ада не осталось места в нашей культуре… Мы отчаянно хотим его заново открыть, и я убежден, что мы и правда открываем его заново – в детстве! Наше детство… Поэтому все мы – священники, мы больше не психологи. Мы вытаскиваем людей из пасти ада.
Психотерапевты стали так слепы, соглашается Хиллман, именно потому что их миссия – вытащить пациентов из ада. Но каким образом ад переместился на землю и занял собой столь важный период нашей жизни? Пасси предполагает, что сравнение детства с адом зиждется на другой ненадежной метафорической конструкции – представлении о чистом и невинном внутреннем ребенке. «Таким образом, теперь мы имеем новый ад под названием “детство” и культ священника, чье ремесло – спасать людей от этого ада с единственной целью – восстановить чью-то утраченную невинность».
Путь к восстановлению утерянной невинности затягивает нас глубоко в мир метафор и мифов, где мы встречаем божественную чистоту внутреннего ребенка, ад детства и много других, глубоко символичных архетипов. К примеру, из «Мифа о неблагополучной семье» мы узнаем, что каждая семья в каком-то смысле неблагополучна и что семейные правила и традиции «убивают души людей». Из «Мифа о психическом детерминизме» мы узнаем, что наша личность, психика и поведение определяются событиями, произошедшими в детстве. Несмотря на то что мы можем думать, будто у нас есть свобода выбора, миф учит нас тому, что мы – живущие по сценарию, пассивные личности, которыми играют невидимые, не подконтрольные человеку силы.
Но даже в этом краю избытка метафор, где Зло персонифицируется, а Невинность неизбежно развращается, существует надежда на счастливый конец. Миф роста обещает, что мы можем «перерасти» наши комплексы и противоречия и превратиться в более зрелого, стабильного, понимающего и любящего человека. Согласно «Мифу о полном восстановлении», у нас есть шанс спастись – наши раны можно вылечить, наши дыры – залатать, наши неблагопристойные желания – истребить, а наши души – очистить. Память представляется как компьютеризированный процесс, в котором каждое действие, выражение, эмоция и особенность поведения накладывают отпечаток на мягкую ткань сознания. Если мы хотим выяснить правду, то мы найдем ее (и излечимся), лишь отправившись в прошлое, столкнувшись лицом к лицу с нашими демонами и вернув себе утраченную невинность.
Отражают ли эти мифы реальность? Только если придать ей соответствующую форму и подстроить под миф. Когда мы задаем сложные вопросы об этих мифах и ставим под сомнение их метафорическую основу, тут же проявляется дисбаланс между фактами и вымыслом, а хрупкая теоретическая система расшатывается. Существует ли внутренний ребенок? Может ли человек в принципе быть абсолютно «чистым» и совершенным? Существует ли понятие идеальной семьи, которой можно было бы противопоставить неблагополучную? Всегда ли наше настоящее можно объяснить нашим прошлым? Способны ли психотерапевты точно определить, где выдумка, а где реальность в историях их пациентов? Если мы постоянно «растем», становимся ли мы чьим-то идеалом зрелости, «гармоничным» человеком – и все меньше и меньше самими собой? Оставляют ли травматичные воспоминания постоянный и неизгладимый след в нашем сознании?
Эти вопросы не делают нас противниками терапии, как и не ставят под сомнение реальность и ужас сексуального насилия над детьми. Мы лишь предполагаем, что нужно относиться к «буквальному» и «метафорическому» как к отдельным и отличным друг от друга понятиям. Если психотерапевты решают иметь дело с мифом и метафорой (а многие психотерапевты скажут вам, что истинный смысл чего-либо можно раскрыть только благодаря символам и воображению), то кажется разумным и рациональным принять во внимание, что же такое метафора: символическое представление чего-либо, а не его буквальное воссоздание. Если психотерапевт решает искать смысл в нашей истории (а многие психотерапевты считают, что не смогут вылечить наши психические раны, не обратившись к прошлому), значит, нужно воспринимать память как некий хитроумный механизм, где факт и выдумка неразрывно переплетены, и относиться к ней соответствующим образом.
«Память – это процесс реконструкции, в ходе которого к старым картинкам или идеям могут добавляться новые детали, тем самым качественно меняя воспоминание», – говорит психотерапевт Майкл Япко. «Если подумать, именно этим и занимаются психотерапевты – изменяют качество воспоминания. Пациент говорит: “Вот что со мной произошло, мне больно, это было мучительно”, а врач добавляет новый ракурс, новые идеи, новые рамки, которые полностью меняют представление об этом воспоминании».
Психотерапевты полагаются на гибкость памяти, чтобы помочь пациентам освежить и восстановить травмирующие истории из их жизни. Но что же происходит, когда и пациент, и психотерапевт ищут конкретный ответ в неопределенном прошлом? «Иногда психотерапевты поддаются желанию достичь определенности, – пишет Джудит Льюис Герман. – Ревностная убежденность в чем-либо способна с легкостью вытеснить открытость и любопытство… Психотерапевт должен помнить, что он – не искатель правды и что воспроизведение истории о травме – это не уголовное расследование. Его роль – быть сострадательным свидетелем, лишенным предрассудков, а не следователем».
Некоторые критики психотерапии считают, что представители этой профессии должны перестать обращаться к прошлому в поисках «правды». Маршалл Эдельсон, психоаналитик и профессор психиатрии в Йельском университете, утверждает, что следует прекратить попытки реконструировать прошлое пациента во время психоанализа, потому что «если возрождается некая история из прошлого, это история сознания пациента, которая с течением времени создает у человека символическое представление о “реальности” прошлого, настоящего и будущего». Эдельсон использует собственную яркую метафору, чтобы показать, что настоящая и символическая реальность – это не одно и то же. «Между импульсом и реакцией, событием и поведением лежит деятельность сознания. Объектом исследования в психоанализе выступает создание символов, «поэма о деятельности мозга».