Со смертью правителя страну охватила паника. Ночью люди начали жечь посевы, боясь, что солнце покинуло их навеки и им никогда больше не согреться. Когда настал день, многие попрыгали с крыш, твердо веря, будто посланцы небес, унося Бессмертного Змея на небо, прихватят с собою и их. Уж теперь-то, думали все, конца света не миновать: ведь еще ни один из Бессмертных Змеев не умирал естественной смертью, а без Чтецов кто же назначит нового?
Вскоре, однако, ужас людей сменился радостью: из Девяти Кругов пришла весть, что теперь выбирать правителя предстоит им самим. Кого выбирать? Тут и обсуждать было нечего: новым Бессмертным Змеем стал Подношение От Ангелов. Во исполнение обряда, изобретенного возлюбленной, он распростерся ниц на Площади Небесной Славы, а министры, и главы благородных семейств, и даже деревенские старосты один за другим кропили его розовым маслом, взывая:
– Восстань, избранный Богом, восстань!
Наконец Мудрее Самих Небес обняла правителя, будто мать, прижимающая к груди мертвое дитя.
– Восстань же, восстань, – сказала она. – Предстань перед подданными, Бессмертный Змей!
Тогда Подношение От Ангелов открыл глаза, поцеловал ее, и в столице начались пышные празднества.
Под властью нового Бессмертного Змея страна, названная Отражением Божиим, сделалась еще более могущественной, снискала еще больше восхищения и любви. Границы империи протянулись через весь мир. Когда посевы уничтожала засуха или саранча, общие беды не затрагивали Отражения Божия, так как подданные Бессмертного Змея брали от прочих народов лучшие злаки и овощи, и лучший скот, и лучшие пряности.
Двадцать два года правил страною Бессмертный Змей (некогда – Подношение От Ангелов), а после солнце отвернуло от него свой лик: Змей занемог.
День за днем проводила Мудрее Самих Небес возле его постели. Лежал он на той же самой узкой, жесткой кровати, которой некогда, давным-давно, попросил заменить роскошное ложе в собственной спальне. Однако когда возлюбленная присоединялась к нему, места им хватало с избытком: в такие минуты оба словно бы исчезали, превращаясь в единое живое существо. Так было всегда, только в дни их расцвета они казались звездой, спустившейся к смертным с небес, теперь же – союзом света и тени, ибо великий сказитель истаял почти без остатка.
На десятую ночь болезни он повернулся к ней, сидевшей подле кровати, и прошептал:
– Видишь ли ты небо?
– Конечно, вижу, – отвечала она, поднимая взгляд к высокому окну над кроватью.
– Расскажи мне, что там начертано.
Тут спутница Бессмертного Змея впервые за многие дни разрыдалась.
– Прости, я не знаю, – сквозь слезы проговорила она.
– Ладно, неважно, – прошептал он. – Все это было предрешено так давно…
Не без труда повернув голову, он поднял на нее взгляд. Голос возлюбленного звучал так тихо, что ей пришлось склониться к самым его губам.
– Не стоило мне здесь появляться, – сказал он. – Лучше б я бросился в море.
– Нет! – возразила она. – Прошу тебя, не говори так.
– Я думал об этом ночью накануне прибытия… но не смог. Почувствовал твой зов и не смог.
– О чем ты?
Но вместо ответа он смежил веки. Казалось, его дыхание трепещет в воздухе у самых губ. Мудрее Самих Небес вскрикнула, прильнула губами к губам возлюбленного, точно этим могла бы удержать его дух в теле… но поздно. Подношение От Ангелов (а ныне – Бессмертный Змей) навсегда воротился в царство собственных сказок.
Три дня и три ночи Мудрее Самих Небес не отходила от его тела, а когда ее, наконец, увели, вернулась в ту самую комнатку, где жила до встречи с любимым сказителем.
Люди по всей стране мазали лица, а то и все тело, пеплом. Многие отказались от еды, оставили все дела и лишь повторяли вслух сказки из утвержденных властями собраний. Однако паники не случилось.
– Такова воля Божия, – уверяли люди друг друга, ожидая, когда же министры и мудрецы изберут им нового Бессмертного Змея.
Вот только… кого выбирать?
Мудрее Самих Небес родила на свет трех сыновей. Старший сказал:
– Я рожден первым – стало быть, мне и править страной.
– Брат мой печется лишь о себе, – заявил средний, – я же всю свою жизнь посвятил народу. Власть должна стать моей.
– Я был любимцем отца, – напомнил младший. – Вся власть по праву принадлежит мне.
Каждый воззвал к матери, но Мудрее Самих Небес наотрез отказалась разговаривать и с сыновьями, и с министрами, молившими ее сделать выбор. Каждый из братьев обзавелся союзниками, принялся распускать слухи и раздавать обещания. Партии их затеяли свару, вначале распуская одна о другой грязные сплетни, от сплетен перейдя к покушениям, а после и к вооруженным стычкам.
Батальоны Небесного Воинства поспешили домой – якобы с тем, чтоб положить конец междоусобицам, однако их командиры еще до прибытия решили, чью примут сторону. В империи вспыхнула гражданская война. Тут Мудрее Самих Небес поняла: надо что-то делать. Призвала она к себе сыновей, но те отказались сойтись в одной комнате из страха перед покушениями на убийство. Пришлось матери встретиться с каждым отдельно и просить каждого, вспомнив о простых людях, прекратить драку. И каждый ответил, что дело зашло слишком уж далеко, что – да, начинал он борьбу ради собственной славы, но теперь продолжает ее только для блага империи.
Уладить спор миром так и не удалось. На второй год войны, когда русла рек запрудили тела убитых, когда целые города выгорели дотла, когда кроны деревьев согнулись под тяжестью трупов младенцев, страну постигло еще более страшное бедствие. Со всех сторон – с моря, с гор, из пустынь – через границы Отражения Божия (некогда – В Небе Начертанной) хлынули несметные полчища Великого Союза, союза всех государств, завоеванных или же поглощенных Отражением Божиим, ведомые юным Императором Грязи И Блеска. Сам он, сияя взором, возвышаясь над всеми вокруг на ходулях, стоял на носу боевой ладьи, оснащенной черными парусами, а рядом горбился седоволосый, иссохший телом старик (впрочем, человек этот с равным успехом мог оказаться и стариком, и старухой) в древних, заскорузлых от грязи отрепьях.
Войска Союза сокрушили остатки некогда грозного Небесного Воинства, истребили половину женщин и почти всех мужчин, а малых детей обратили в рабство. Спустя недолгое время все трое братьев были казнены на Площади Небесной Славы. Мать их, переодевшись одной из старух, присматривавших за погребальными кострами, бросилась в пламя, пожиравшее тело младшего сына.
Враги разрушили Девять Кругов Земных И Небесных до основания, не пощадив ни одного дома и ни одной статуи. Деревни и хутора спалили дотла, выжженную землю перепахали и засыпали солью, чтоб больше на ней не выросло ни былинки, и, наконец, Император Грязи И Блеска, встав посреди кровавого пепелища, провозгласил:
– Земля эта проклята Богом навеки!
Таков был конец империи, называвшейся В Небе Начертанной. Когда-то никто на свете не мог сравниться с нею в могуществе. Ныне от нее остались только бесплодные пески да общая ненависть, корни которой всеми давно позабыты… да еще незримые отпечатки следов сказителя, принесшего ей славу и гибель.
Волк в Исландии – дитя лжи[122]Соня Тааффе
Но я-то знаю: один волк там есть. Правда, эта история не о нем.
Эта история обо мне: если бы мать в 1968-м посетила Исландию, я могла бы провести лето в Тоскане. Нашла бы где-нибудь в Сиене юнца с лицом этрусского фавна, читала бы ему Дэвида Лоуренса среди виноградников, дубовых рощ и серебрящихся на солнце олив. Или поехала бы в Бретань, бродить среди Карнакских камней да мрачно-зеленых курганов и высматривать в барах Карнак-Пляжа и Ла Тринитэ-Сюр-Мер широкополую шляпу жнеца. Или даже, приняв приглашение Рохито пару недель погостить в Киото, пила бы сакэ под жареный тофу с девицей, встреченной у подножия Фусими Инари – волосы ее огненно-красны, как киноварь врат святилища, глаза мерцают янтарным огнем, точно лисьи… Могла бы отправиться в Белфаст, в Брно – да куда угодно. Или побыть в одиночестве: почтовые открытки, старые книги, горячий шоколад у Музео дель Прадо и никаких знакомств, а вместо разговоров – дневник. Однако истории матери опережали меня повсюду: частоколы анекдотов из ее жизни, куда более незыблемые, чем столицы государств и даже линии смены дат, опутывали весь глобус, а в Рейкьявике на меня, по крайней мере, не могла бросить тень ни одна из них – ни студенческие волнения в Париже, ни бесконечные свары родни со стороны мужа в Бонне, ни уличная опера в Лондоне, ни миссионеры в Фессалониках, ни загодя обреченный на неудачу переход Коннемарских болот.
– Сплошь черная, – сказала мать, когда я, прервав этот долгий и нудный перечень, спросила ее об Исландии. – Верней, черно-белая. Всюду лава и лед.
Да, исландская лава и льды были так же контрастны, так же застыли во времени, как и все фотоснимки, сделанные ею в тот год. В Исландии, впрочем, она провела всего полчаса, любуясь асфальтом взлетной полосы аэропорта Кеблавик и вереницей «семьсот седьмых» за пеленой снежных хлопьев: трансатлантические рейсы задерживались из-за нелетной погоды, пассажиров их расселили по хостелам с «гестихусами»[123], или предоставили самим себе, но ее рейс летел в Глазго, а потому в памяти матери запечатлелись только лед и пламень за окном, только земля, окруженная морем, – и не «зовущая синь холмов»[124], а фьорды и горящие вересковые пустоши. Она видела «Тоску» Дзефирелли в Ковент-Гардене. В то время, как я шесть часов кряду слушала «Сигур Рос» и Тома Йорка над Северной Атлантикой, погружаясь в смутные грезы о Крайнем Севере, она с рюкзаком за плечами совершала великий поход по Европе; в тот вечер, когда она осваивала фразу «отстаньте, я – девица порядочная» на критском диалекте греческого, я после просьбы сделать последний заказ в одном из клубов на Эйстюрстрайти привела к себе в номер, на Хьяльпрайдишеридн, мужчину, приглянувшегося мне серой встрепанной шевелюрой и слишком юным для проступавших на коже морщин лицом, а еще он, несмотря на пальто, дрожал даже на танцполе, среди толпы незнакомцев, в сокрушительных волнах басов. Оседланный мной, он казался невероятно тощим, растерянным, будто никак не мог вспомнить, с чего начать, что делать с руками, с бедрами, с молчанием, глаза под плавучими льдами бровей страдальчески зажмурены… Прежде, чем он расстегнул джинсы и стащил через голову темно-серый рыбацкий свитер, отчего его волосы, точно сама зима, по-мальчишечьи вздыбились над бугорками плеч, пришлось выключить свет и задернуть шторы. Так, в темноте, я нащупала на его теле множество шрамов, а после, когда он ушел в ванную, услышала, как его тошнит. Вернувшись в постель, он принес с собой серный запах горячих источников, но по его плечам струился холодный пот, губы на вкус отдавали ржавчиной и капелькой крови из прикушенного языка, и второй наш заход оказался каким-то мучением – сплошные вериги, да гвозди, aftur með gaddavír sem rífur upp gamalt gróið sár, er orðinn ryðguð sál