– Однако же напугала. Теперь она безутешна. Думает, будто отец ее убивает младенцев.
– Но, Клитемнестра…
– Подобным рассказам в этом доме не место. Понять не могу, что на тебя нашло!
– Но он же убийца. Как ты только можешь видеть его рядом со своей милой малышкой? Я вот смотрю на нее, и всякий раз вспоминаю племянника. Агамемнон – чудовище, зверь. Он ведь убьет ее вмиг, если сочтет это выгодным. Как ты его к ней вообще подпускаешь?
– Он не причинит ей зла. Он ее отец.
– Клитемнестра, ей следовало об этом узнать.
– А вот это решать не тебе.
– А кому? Ты бережешь дочь от невеликой сиюминутной печали и думать не думаешь о том, что после он доведет ее до серьезной беды! Должен же хоть кто-нибудь о девочке позаботиться!
Мать понизила голос едва не до шепота:
– А может, ты просто нестерпимо завидуешь тому, что я и вправду способна сделать свою дочь счастливой?
Елена негромко, страдальчески застонала, зашуршала одеждами, двинулась прочь. Под утихающий вдалеке шорох ее шагов я поспешила назад, шмыгнула под материнское одеяло, закрыла глаза, но уснуть не смогла. Перед мысленным взором снова и снова возникало видение – твои руки в тот миг, когда ты ударил младенца о камни: пальцы красны от крови, ладони посинели от леденящего холода в сердце… Нет, оказаться правдой это никак не могло!
Призвав к себе двоих воинов, ты велел им отвести меня к Калханту. Один явился в ночных одеяниях, другой не надел ничего, кроме кирасы да шлема. Щеки их покрывал пушок клочковатых бород.
Мать тихонько заплакала.
Ты уходить не спешил.
– Поступить иначе я не могу.
– Вот как? – откликнулась я.
Воины подступили ближе. Ты негромко попросил их обойтись со мною помягче.
Мои чувства одно за другим уносились ввысь, таяли в небе, точно дым лагерных костров.
Первым исчез страх.
– Не тревожься, мать, – сказала я. – Я пойду с ними без принуждения. Ведь это всего лишь смерть.
Следом за страхом меня покинула грусть.
– Не горюй обо мне. Не обрезай волос. И другим женщинам в доме обрезать волосы не вели. Постарайся меня не оплакивать. Топчи одуванчики. Бегай вдоль реки. Накручивай ленты на пальцы.
За грустью улетучилось и сострадание.
– А ты, отец, подумай обо всех моих муках и увеличь их в тысячу крат. И, достигнув троянского берега, обрушь все их на женщин Трои. Пусть моя кровь станет предвестницей их бед. Пронзай их копьем, терзай их, топчи. Пусть матери их охрипнут от воплей, а старших братьев пусть расшибут о камни, точно грудных младенцев.
За состраданием ввысь унеслась любовь. Я повернулась к матери.
– Зачем ты меня сюда привезла? Ты видела, как он погубил твоего сына, и после этого позволяла мне держать его за руку! Отчего ты не вспомнила, кто он таков?
С этими словами я оттолкнула мать так, что та рухнула наземь, не устояв на ногах. Падая, она выронила Ореста. На миг перед моим мысленным взором возникли окровавленные пальцы и посиневшие ладони, но мать, извернувшись в воздухе, успела его подхватить.
Тем временем я позабыла, что такое смирение.
– Зачем ты написал это письмо? Неужто ты ценишь меня дешевле куска дерева, из которого сделан твой царский посох? Неужто отправиться в битву лучше, приятнее, чем жить дома? Пусть войско ведет Менелай. Пусть он ублагостит Артемиду кровью Гермионы. Если уж за возвращение Елены непременно нужно заплатить жизнью девы, то отчего б не пожертвовать ее же собственной дочерью? Неужто ты растил меня только затем, чтоб обменять повыгоднее? На богатого мужа, на влиятельных детей, на ветер, что унесет тебя за море? А ты, мать? Отчего ты не увела меня в холмы? Елена ушла! Елена бежала прочь! Отчего ты не последовала ее примеру?
Ты отдал приказ. Едва меня подхватили под локти, я утратила дар речи.
Твои воины повели меня через лагерь. По пути к храму нам заступил дорогу Ахиллес.
– Да, ты так же прекрасна, как и твоя тетушка, – сказал он.
Ветер моего беспамятства дунул ему навстречу, но Ахиллес без труда преодолел его натиск.
– Я передумал, – продолжил он. – Чтобы спокойно идти на смерть, нужно немалое мужество. Пожалуй, я не прочь взять тебя в жены. Поговори же со мной. Долго меня убеждать не придется. Скажи, для чего мне спасать твою жизнь?
Безгласная, я твердым шагом двинулась дальше.
Я позабыла тебя.
Омытую, надушенную благовониями, меня снова украсили теми же ароматными вещицами. Тут ко мне подошел ты.
– Ифигения, милая, если б я хоть как-нибудь мог этому помешать… но я не могу, пойми, не могу, – сказал ты, нежно коснувшись моей щеки.
Я покосилась на твои пальцы, уже не в силах с уверенностью вспомнить, что это.
– Да, Ифигения, я не имею на то никакого права, но все же пришел просить тебя о прощении. Сможешь ли ты простить мне содеянное?
Взор мой был пуст, брови нахмурены, тело омыто, подготовлено… «Кто ты такой?» – спрашивала моя плоть.
Меня повели в святилище Артемиды. Двор был усеян пышными кустами все тех же ароматных вещиц. Их листва трепетала, дрожала в потоках моего ветра. Доспехи дюжины воинов, пришедших полюбоваться началом желанной войны, ярко сверкали на солнце. Стоявший поодаль Иамас смотрел на меня глазами, полными слез.
Казалось, Калхант, двинувшийся ко мне, с трудом одолевает преграду встречного ветра. Одежды на нем вздулись парусом. Я тут же узнала и алые ленты его оголовья, и полуночную синь его глаз, и натянутую, безрадостную улыбку.
– Придет время, и ты тоже станешь красавицей, – сказала она.
«Но не такой же прекрасной, как ты».
– Да, со мной в красоте не сравнится никто.
Его дыхание отдавало протухшей рыбой… а может быть, рыбой несло от кого-то другого, из каких-то иных времен. В руке он держал изукрашенную самоцветами ветвь, но я-то знала: убьешь меня ты. Калхант, и Елена, и эта ветвь – всего лишь орудия.
Жрец поднял драгоценную ветвь вверх, к солнцу. Я даже не шелохнулась. Он провел ветвью поперек моего горла, и…
Тело мое позабыло само себя. Меня не стало.
Артемида поднесла меня к губам, будто сорванный одуванчик, и одним вздохом выдула из девичьей фигурки бушующий в сердце ветер.
Я умерла.
Что ж, испытай на себе мою силу! Вот я несусь через лагерь, опрокидывая шатры, будто ребенок – игрушки, подвернувшиеся под ноги. Внизу, подо мною, рокочут, уносятся вдаль огромные волны; любая утопит вас всех.
– Слишком силен! – кричит Менелай.
Ахиллес хлопает его по спине.
– Да, силен, сукин сын, но ничего – быстрей донесет нас до Трои!
Вот мать лежит среди обломков шатра и даже не думает подниматься. Рядом – Иамас, робко тянет ее за край одеяния, но мать только плачет, плачет навзрыд. Я чувствую вкус этих слез. Они становятся солью в токах моего ветра.
Орест хнычет, требуя внимания матери, тянется ртом к ее грудям, но мать не в силах утешить его, позволив припасть к сосцам. Я нежно ерошу его волосы, заключаю братишку в объятия прохладного вихря. Глаза Ореста округляются от испуга. Да, я люблю его, но могу только покрепче обнять – я ведь ветер.
Ахиллес, стоя в рост на носу корабля, похваляется тем, что сделает с жителями Трои. Менелай с хохотом вонзает в мое дуновение меч.
– А я насажу Париса на таран не хуже, чем он – Елену! – хвастает дядя.
Его хохоту вторит смех Одиссея.
А вот и ты, отец мой, стоишь в сторонке от остальных, лицом в сторону Трои. Я дую, вою, шепчу…
Поначалу ты улыбаешься, поворачиваешься к Калханту:
– И все это – моя дочь!
Жрец, поглощенный чисткой обагренного кровью кинжала, вздрагивает, поднимает взгляд.
– Что ты сказал?
Моя леденящая ярость хлещет тебя меж ушей. Твои щеки бледнеют, как полотно, ты зажимаешь уши ладонями, но мой голос – рев ветра, тебе его не заглушить.
Ты еще хочешь прощения, отец?
– Поднять паруса! – кричишь ты. – Сколько можно торчать в этой гавани?!
Я необъятна, неодолима. Моя мощь сокрушит вас всех, увлечет корабли на дно моря. Ваши трупы я вознесу к небесам, а после швырну о скалы.
Но нет, еще миг, и я снова беспомощна, вновь, как всегда, становлюсь заложницей чужой прихоти. Артемида легко, без труда, подчиняет мою неуемную ярость собственной воле. Чувствую, чувствую, как ее пальцы тянут меня назад, словно тетиву лука… Одним мощным, плавным движением направляет она стрелу ветра в твои паруса, и я безудержно, неумолимо несу тебя в сторону Трои.
Леда[36]М. Рикерт
Яйца разбить не могу, не вспомнив о ней. Как же могла она так со мной поступить, как могла ты, прекрасная Леда, так обойтись со мной? Каждое утро я начинаю с омлета из трех яиц. Держу на ладони хрупкую сферу и вспоминаю выпуклость ее лона. Затем разбиваю яйцо о край миски. Пара осколков его скорлупы непременно падает в вязкий яичный белок, и я принимаюсь вылавливать их зубцами вилки, а они ускользают и ускользают. «Совсем как она», – неизменно думаю я. Но нет, на самом деле тут я неправ. Понять непостижимую Леду куда как труднее, чем выловить из миски эту чертову скорлупу.
Как любят прекрасную женщину? Я думал, будто мне это известно. Будто моей любви, моего обожания вполне довольно. Помню, когда она вдруг увлеклась стрекозами – серьги в виде стрекоз, простыни со стрекозами, абажуры со стрекозами, пижамы со стрекозами – мне эти стрекозы в скором времени поперек горла встали, но разве я ей хоть слово сказал? Разве сказал я ей: «Леда, у меня эти треклятые стрекозы уже в печенках сидят»? Нет, я об этом даже не заикнулся. Наоборот, заказал партию стрекозиных яиц. Яиц! Вообразите, какой насмешкой надо мной это сейчас выглядит! А после старательно следовал всем указаниям, да еще втайне от Леды – о, даже вспоминать больно, чему научил ее мой подарок… Одним словом, я, черт возьми, стал этим стрекозам второй мамашей. Держал их в озерной воде. Следил за температурой. А после, когда они вылупились из яиц, или из коконов, или как это там называется, продолжал тайно за ними ухаживать, а когда почти тысяча личинок, наконец, превратилась в стрекоз, всех спрятал в коробку и преподнес Леде. И попросил открыть побыстрее, иначе результат выйдет совсем не тот. Как взвились они в воздух – синие, серебристые, желто-зелено-пурпурные!.. Целая тысяча, и все для нее, а она захлопала васильковыми глазками, взглянула на меня, на тучу стрекоз в воздухе, а после – вот этого я никогда не забуду – сказала: