Так я и делаю. Сажусь на это яйцо, хранящее тепло ее попки, что так похожа на перевернутое сердечко. Вспоминая, как я сжимал ее в ладонях и называл любимой своей валентинкой, я думаю: какой непривычной, странной кажется теперь жизнь! Все, что я знал о мире, перевернулось вверх дном…
Леда спит, тихонько похрапывает. Я осторожно ерзаю. Сидеть на яйце, надо сказать, довольно неудобно. Жена выглядит усталой даже во сне: вон, и вены под кожей синеют, и морщин на лице поприбавилось. Я ни минуты не верил, будто она изнасилована. Тем более лебедем. Не верил – и вот, на тебе, такой невероятный случай. Выходит, вся история – правда? Если так, здорово же я ее обидел. Смогу ли теперь загладить вину? Ну, а если нет, если она наставила мне рога (старомодное выражение, но в эту минуту отчего-то кажется самым уместным), то здорово же выставила меня на посмешище! Слышали бы вы ребят на работе. А женщины – те на меня только глаза таращат и вообще ни слова не говорят.
Снова мечтаю о ружье, которым так и не обзавелся. Направляю дуло в разные стороны. Иногда я – охотник в красном и черном, выслеживаю лебедей. Иногда прихожу с ружьем на работу и разношу весь офис шквалом свинца. Иногда целю в зеркало. Иногда – в васильково-синие глаза Леды. Нет, кричать она даже не думает. Теперь ей, похоже, плевать на все. Кроме яйца своего, конечно.
Поднимает меня с яйца, на кровать переносит…
– Яйцо. Мой малыш.
– Я за тебя посижу, – говорит он.
Так он и делает. Я погружаюсь в сон. Снятся мне белые перья, кружащие в воздухе. И распростертые крылья в небе. И бледная, как полотно, луна. И мои розы в саду, сомкнувшие лепестки до утра. Хлопанье крыльев. Огромная белая птица. Белое… Снится мне белизна. Белизна, пустота и безмолвие. Яйцо изнутри. Безупречный, совершенный мир.
Просыпаюсь и вижу: он добросовестно сидит на яйце.
– Ты плачешь? – говорю я.
– Да, – отвечает он, будто это жуть как благородно.
– Убирайся, – говорю ему. – Теперь я сяду сама.
– Тебе не интересно, отчего я плачу? – спрашивает он.
– Убирайся. Не хочу, чтоб ты заразил энергией своей тоски малыша: у него и без этого жизнь с самого начала пошла нелегко.
– Прости меня, Леда, – нудит он.
– Убирайся! – кричу. – Убирайся! Убирайся!
Он поднимается.
В палату врывается целая куча медиков.
– Оставьте нас! – кричу им.
Он поворачивается к больничной братии – щеки еще мокры от слез, но малость подсохли – и вновь начинает мямлить:
– Нам нужно побыть наедине…
– Нет! – обрываю его. – Ты тоже уйди! Оставьте нас с малышом одних! – кричу им и поднимаю яйцо.
Все хором ахают.
Яйцо тяжело, очень. Покрепче прижимаю его к груди.
– Ладно, – говорю, – забудьте. Уйду сама.
Эта сестра Хийт делает шаг ко мне, но доктор Хоган, ветеринар, поднимает руку, как полисмен у пешеходного перехода возле школы, и она останавливается.
– Нам вовсе ни к чему, чтоб она нанесла вред яйцу, – поясняет он.
Что и показывает, как мало все они понимают. Я? Нанести вред яйцу? Зачем бы? Там, внутри, мой малыш. Не винить же ребенка в поступках отца!
Все делают шаг назад. Даже муж. Чем демонстрирует, насколько его любовь не имеет со мной ничего общего. Похоже, предмет его любви – кто-то воображаемый. Кто-то настолько бесчувственный, что способен разбить, раздавить моего малыша всего лишь затем, чтоб подчеркнуть серьезность намерений.
Бережно прижимаю яйцо к груди и покидаю больницу. Но вот к встрече с фотографами я в эту минуту совсем не готова.
ЖЕНЩИНА-НЕСУШКА БЕЖИТ СО СНЕСЕННЫМ ЯЙЦОМ ИЗ БОЛЬНИЦЫ!
Эксклюзивные фото!
– Ну, я думала, они художники или еще кто-то вроде. И очень удивилась, узнав, что он – страховой агент. На самом деле, я вам мало что с уверенностью о них скажу. Дом их стоит на отшибе, в стороне от дороги, и большую часть года почти весь скрыт зеленью. Да и зимой я его видела только издали. На вид – симпатичный, вроде бунгало. Знакомая одной подруги однажды была там на каком-то празднике, еще при прежних хозяевах, и говорила, будто там просто очаровательно. Ну, а я сама лично с ними сталкивалась только раз, пару весен назад, у Флормины, в «Товарах для сада» – она там разглядывала розовые кусты. Помню встречу так ярко, потому что она – одна из самых красивых женщин, каких я только видела. Темно-синие глаза, вправду очень эффектные, светлая кожа, светлые волосы, фигурка точеная. Все вокруг на нее оборачивались. А увидела я эти фото – с трудом поверила, что это тот же человек. Что с ней стряслось? Выглядит перепуганной насмерть, верно ведь? Про яйцо ничего сказать не могу. С яйцом, по-моему, и так все очевидно. Не знаю, как ей удалось надуть докторов, но, разумеется, она его не откладывала. Она ведь обычная женщина. И, по всему видно, нуждается в помощи. Хорошо бы всем забыть об этом вздоре да просто помочь ей, чем нужно.
Домой его, когда вернулся, пришлось впустить: ведь я порой так устаю, что засыпаю, а, просыпаясь, вижу, что наполовину съехала с яйца. Вот я и впустила, заставив пообещать менять меня на яйце, а он снова заводит свое: «Леда, я люблю тебя», – но я это уже слышала, для него это больше ничего не значит. А он все нудит: «Леда, прошу, прости…» А я говорю: садись на яйцо. У меня, говорю, сил сейчас нет хоть кого-то прощать, и не знаю, найдутся ли в будущем. Поднимаюсь наверх, выглядываю в окно, вижу, сад весь зарос, и думаю: жалко-то как… хотя нет, «жалко» – это еще мягко сказано.
Мы с ним только-только отзанимались любовью, он, как всегда, уснул, а я решила прогуляться среди моих роз, под бледной полной луной, надела кимоно со стрекозами – шелк так на теле приятен, да и вообще ночь была замечательной, чуточку пахла розами, на сердце сделалось радостно… и тут с неба метнулся вниз этот лебедь. Вначале я приняла лебедя за добрый знак, предвещающий что-то хорошее, потому что ни разу еще не видала у себя в саду лебедей, и в полете их тоже не видела – тут-то он на меня и налетел. Даже не думала, что лебеди так тяжелы. Врезался он в меня, сбил с ног, а дальше – словами не описать: перья, крылья, когти, клюв… Я начала отбиваться, брыкаться, а сама думаю: с чего бы птице на меня нападать? Нет, вреда ему я причинять не хотела, просто старалась вырваться, а потом – господи, помилуй – почувствовала, как… Чувствовать – чувствую, а умом постичь не могу: лебедь? меня?.. Я его бью, царапаюсь, а он меня щиплет, полосует когтями, и крыльями все это время хлопает, и… И вот теперь люди об этом, обо мне, анекдоты сочиняют. Нет, я не дура, я знаю. И не рассказывайте, будто какой-то дамочке, с которой я в жизни не встречалась, меня жаль: она ведь не верит, что со мною на самом деле такое стряслось. Плевать мне на ее жалость. А когда муж твердит: прости да прости, – что с этим прикажете делать? Со мной случилось ужасное, а он, когда я больше всего в нем нуждалась, готовил на завтрак омлеты из трех яиц да раздумывал, с кем это я ему изменила. Значит, он сожалеет? Хорошо, и что с этим делать будет? Я о нем заботиться не могу. Все, что могу – позаботиться о себе самой и о малыше.
Да, и еще одно, раз уж у нас час откровений. Раз или два, в самом начале, мне приходило в голову: а не разбить ли яйцо? Как быть, если из него вдруг вылупится лебедь? Индейку на День благодарения из него приготовить? Да-да, порой и такие мысли меня посещают, и нечего ахать да взгляд отводить. Я не злодейка. Я – просто обычная женщина, с которой случилась беда, после чего я узнала о мире и о себе такое, чего, пожалуй, предпочла бы не знать. Но этому горю уже не помочь. Так вот, стою я в спальне, у окна, гляжу на гибнущий сад. Во что теперь верить? Даже не представляю…
Даже не представляю, что для нее сделать. Сижу на яйце, вспоминаю старые добрые времена. Леда смеется. Леда в саду. Леда танцует. Леда обнажена. Прекрасная, непревзойденная Леда… Вдруг – чувствую под собою движение, слышу стук. Замер, прислушиваюсь. Вот, снова!
– Леда! – кричу. – Леда!
Леда сбегает вниз. Откуда мог взяться этот халат? Я и не думал, что у нее такой есть. Синее махровое полотно, пестрящее пятнами кофе… Смотрит она на меня, глаза в обрамлении темных кругов круглы от страха.
– Что? – спрашивает.
– Малыш вот-вот на свет выберется, – шепчу я, соскальзывая с яйца.
Стоим бок о бок, не сводя глаз с содрогающегося яйца. Я еле дышу. Вот на одеяло падает осколок скорлупы, и я помимо собственной воли начинаю молиться. Молитва простейшая, самая распространенная. Прошу, пожалуйста…
Пожалуйста, пусть мой малыш не родится лебедем.
Он берет меня за руку. Я не возражаю. Первое человеческое прикосновение (кроме докторов, которые, думаю, в счет не идут) с той самой ночи, когда все это началось… Чувствую его пульс, тепло пальцев. Странное ощущение – приятное, незнакомое. И все бы хорошо, вот только не знаю, долго ли позволю этому продолжаться.
Смотрим мы, а яйцо снова вздрагивает, трескается, и мне кажется, будто стою я на самом краю чего-то огромного, вроде той белизны из снов. Все, все сейчас здесь – вся жизнь моя, вся любовь. Тот, кто выйдет наружу из скорлупы, либо столкнет, утопит меня в белизне, либо вознесет над ней, ввысь. Конечно, мне хочется воспарить в небеса, но сама я ничего не могу тут поделать…
И в этот миг вижу крохотный кулачок.
Высвобождаю руку из его пальцев, прикрываю ладонью рот. Только не крылья… только не крылья…
Васильковый глаз!
Замираю: вдруг, если хоть шевельнуться, мы провалимся в иную реальность?
Только не клюв, только не клюв… и тут, словно мир сделан из наших желаний, я вижу рот и смеюсь, но сразу же умолкаю: на одеяло падают еще несколько осколков скорлупы, а рядом с первым ртом возникает второй. Что это может значить?
Прошу, пожалуйста…
Даже не знаю, что и думать. Сказать откровенно, чувства я к этому яйцу испытывал двойственные. Противоречивые. Сидел на нем только ради нее. Но как только все это началось, меня охватил странный восторг, а после я малость занервничал: что же нас ждет? Что, если наш малыш родится птицей? Каково мне придется тогда? Ни о чем таком не задумываясь, я потянулся к ее руке. Сжал ее ладонь, будто ничего дурного между нами не произошло, и лишь после этого осознал, что мы с нею держимся за руки, и от счастья на минутку забыл о яйце.