Думаю, тот первый маленький кулачок оба мы восприняли с облегчением. Но я, разумеется, понимал: обольщаться рано. Ну, то есть, из яйца еще вполне мог вылупиться какой-нибудь пернатый человек или другой гибрид в том же роде.
Смогу ли я любить малыша? Да, эта мысль мне в голову приходила. Удастся ли мне полюбить плод такого ужасного деяния? Сказать откровенно, этого я не знал.
Стоило Леде высвободить руку, сердце защемило от тоски по ней. Тут мы увидели глаз – васильково-синий, совсем как у нее, и мне подумалось: если малыш будет похож на Леду, полюбить его я, определено, смогу. Но затем из-под скорлупы показался рот, а следом за ним – второй. «УРОД, – подумал я. Понимал: что так думать нельзя, однако подумал. – Ну вот, – думаю, – наш ребенок родится уродом».
В воображении немедля замелькали все эти картины: двуротый младенец у меня на руках, и отрастающие в период созревания перья, и долгие разговоры о «внутренней красоте», и прочие возможные следствия… Тогда я и понял, что полюбить нашего малыша – пусть даже с двумя ртами, пусть даже в перьях – я смогу. Понял и покосился на Леду.
Казалось, о судьбоносных переменах в моем сердце она даже не подозревала. Стояла себе рядом, в старом синем махровом халате с кофейными пятнами на груди, волосы спутаны, васильковые глаза округлились от страха, на лбу пролегли морщины, кулаки прижаты к губам… Мне захотелось сказать: «Ч-ш-ш-ш, не волнуйся. Все будет хорошо. Неважно, каков он окажется с виду», – но я не издал ни звука. Почему? Потому что осознал еще одну вещь: не мне, не мне учить ее любви. Что я могу рассказать о любви Леде – женщине, выносившей, отложившей эту штуковину, оградившей ее от бездушного любопытства врачей, принесшей домой, высиживавшей, пожертвовавшей ради заботы о ней заботой о собственной красоте. Нет, Леду я не научу ничему. Мне самому еще многому предстоит научиться.
И вот, когда скорлупа всерьез начала распадаться на части, я, наконец, поняла, что происходит. Пара ротиков. Пара кулачков. Две пары ножек. Две головы. И, слава богу, два – не одно – прекрасных в своем совершенстве тельца. Девочки. Пара малышек. Из сил выбились, плачут. Я подошла к ним, опустилась рядом на колени, а после просто принялась смахивать в сторону осколки скорлупы и эту клейкую жижу. Смотрю: глаза одной сини, как васильки, другая очень похожа на мужа… Выходит, в ту ночь я забеременела дважды – от мужа и от лебедя, и обе малышки на свой лад прекрасны, хотя, признаться, я заподозрила, что та, немного похожая на меня (в прежние времена, до всего этого), с возрастом превзойдет красотою сестру, и потому прижала ее к себе чуточку крепче: уж я-то знаю, как нелегко быть красавицей!
Муж наклоняется, помогает очистить малышек от скорлупы и клейкой пакости, вдвоем мы переносим их на тахту, я ложусь рядом, распоясываю халат, и слышу, как ахает муж – не знаю уж, от удовольствия, или от огорчения. «Да, мое тело так изменилось», – думаю я, поднося девочек к груди. Малышки припадают к соскам.
О, Леда, простишь ли ты меня? Доверишь ли мне наших девочек? Что, если я подведу, обижу и их? А может, все это – жуткое бремя обид, причиненных нами друг другу, – и есть любовь? Ах, если бы я мог любить тебя безупречно – любовью бога, не человека… Прости меня. Позволь мне любить тебя и детей. Прошу, позволь.
Жена впервые за многие месяцы улыбается, зевает, прикрывает прекрасные васильковые глаза, но тут же вздрагивает, поднимает веки, на лице ее отражается страх. Смотрит она на меня… да только меня ли видит? Смотрит, бормочет что-то – быть может, «лебедь», быть может, «свинья» – наверняка не скажу. Уверен я только в том, что люблю ее, что всегда любил ее, Леду. Всегда, всегда. Лежащую на тахте в залитом кофе махровом халате, дремлющую рядом с девочками, подставив лицо лучу солнца; с опаскою, неуверенно вышедшей в сад прополоть землю под розами… Я всегда буду любить тебя, Леда, любой – Леду среди грядок, Леду под солнцем, Леду, прикрывшую ладонью глаза, глядя в небо и вспоминая случившуюся с тобою беду – Леда моя всегда, неизменно прекрасна.
Сказание о странствующем рыцареНил Гейман
Святой Грааль отыскала миссис Уайтекер. Под старым пальто на меху.
Каждый четверг, после обеда, миссис Уайтекер шла на почту за пенсией, хотя ноги ее были уже не теми, что прежде, а на обратном пути, по дороге домой, заворачивала в магазинчик «Оксфама»[37], порадовать себя каким-нибудь приятным пустячком.
Оксфамовский магазин торговал ношеной одеждой, всевозможными безделушками, мелочевкой да дребеденью, а еще множеством старых книг, дешевых изданий в мягких обложках – то бишь вещами, кем-либо пожертвованными, подержанным хламом, нередко из выморочного имущества[38]. Вся прибыль шла на благотворительность.
Ну а работали в магазине, как водится, волонтеры. Сегодня вахту отбывала Мари, слегка полноватая девица семнадцати лет, в мешковатом, пурпурного цвета джемпере, словно бы здесь же, на месте, и купленном.
Мари сидела за кассой с очередным номером «Современной женщины», заполняя тест-опросник «Раскрой тайны собственной личности», причем ежеминутно заглядывала на последнюю страницу, проверяла выводы, соответствующие вариантам А), Б) и В), и только потом решала, как ей отвечать на вопрос.
Миссис Уайтекер вяло, неторопливо двинулась по магазину.
Хм, чучело кобры не продали до сих пор… Эта кобра, злобно тараща стеклянные глазки на стойки с одеждой и витрину, битком набитую щербатым фарфором вперемежку с жеваными игрушками, пылилась здесь уже добрых полгода.
Проходя мимо, миссис Уайтекер погладила змею по головке.
На книжных полках она выбрала себе пару романов от «Миллс энд Бун» – «Порывы ее души» и «Непокой ее сердца», по шиллингу за штуку, вдумчиво пригляделась к бутылке из-под «Матеуш Розэ» с декоративным абажуром, однако решила, что поставить ее на самом-то деле и некуда, и отодвинула в сторону довольно потрепанное пальто на меху, жутко вонявшее нафталином.
Под пальто обнаружилась трость и покоробившаяся от влаги книга, «Романы и легенды о рыцарях» за авторством А. Р. Хоуп-Монкриффа, оцененная в пять пенсов. Рядом с той книгой и лежал на боку он, Святой Грааль. Основание кубка украшала небольшая, круглая бумажная наклейка с выведенной фломастером ценой: «30 п.».
Взяв запыленный серебряный кубок в руки, миссис Уайтекер поднесла находку поближе к толстым линзам очков.
– Милая вещица, – сообщила она Мари.
Та пожала плечами.
– На каминной полке чудесно будет смотреться.
Мари снова пожала плечами.
Миссис Уайтекер вручила Мари пятьдесят пенсов, получила с нее десять пенсов сдачи и пакет из бурой оберточной бумаги, чтоб положить в него Святой Грааль и книги. Затем она зашла в соседнюю мясную лавку, разжилась там великолепным кусочком печенки, ну а затем отправилась восвояси.
Изнутри кубок был покрыт толстым слоем красновато-бурой пыли. Аккуратнейшим образом отмыв ее, миссис Уайтекер на час оставила приобретение отмокать в теплой воде с добавлением чуточки уксуса.
После она до блеска отчистила кубок полиролью и водрузила на каминную полку в гостиной, между ушастым фарфоровым бассетом с печальным, проникновенным взглядом и фотопортретом покойного мужа, Генри, на фринтонском пляже, в 1953-м.
Да, вкус ее не подвел. Действительно, на каминной полке кубок смотрелся чудесно.
Ужинала она в тот вечер печенкой, жареной с луком в панировочных сухарях. Ужин тоже удался на славу.
Наутро настала пятница, а по пятницам миссис Уайтекер с миссис Гринберг поочередно ходили друг к дружке в гости. В ту пятницу миссис Уайтекер принимала миссис Гринберг у себя. Усевшись к столу, в гостиной, подруги принялись за чай с миндальным печеньем. Миссис Уайтекер положила в чашку кусочек сахара, а миссис Гринберг – толику подсластителя, который всегда носила при себе, в сумочке, в особом пластиковом контейнере.
– Милая вещица, – заметила миссис Гринберг, указывая на Грааль. – Что это?
– Это Священный Грааль, – пояснила миссис Уайтекер. – Чаша, из которой Иисус пил на Тайной вечере. А после, во время Распятия, в нее собрали Его драгоценную кровь – кровь из раны в боку, нанесенной копьем центуриона.
Миссис Гринберг – низенького роста иудейка, отнюдь не одобрявшая этакой антисанитарии – наморщила нос.
– Вот об этом я предпочла бы не знать, – сказала она, – но смотрится и впрямь очень мило. Наш Майрон, выиграв соревнования по плаванию, получил точно такую же чашу, только с его именем на боку.
– Как он? По-прежнему встречается с той девушкой, парикмахершей?
– С Бернис? О да. Они уж и о помолвке подумывают.
– Как мило, – сказала миссис Уайтекер, взяв с блюдца еще печеньице.
Печенье – небольшие коричневые кругляши, украшенные сверху миндалинками – миссис Гринберг пекла сама и каждую вторую пятницу приносила с собой.
За чаем поговорили о Майроне с Бернис, и о племяннике миссис Уайтекер Рональде (своих детей у нее не имелось), и об их общей подруге миссис Перкинс – та, бедная, угодила в больницу с переломом бедра.
Около полудня миссис Гринберг отправилась домой. Проводив гостью, миссис Уайтекер приготовила тосты с сыром, села за ленч, а после ленча, как всегда, приняла пилюли – белую, красную и пару маленьких, ярко-оранжевых.
Тут из прихожей донесся звонок.
Отворив двери, миссис Уайтекер увидела на крыльце молодого человека: длинные, по самые плечи, волосы светлы едва не до белизны, белый сюрко[39] поверх сверкающих серебром лат…
– Хелло, – сказал юноша.
– Хелло, – откликнулась миссис Уайтекер.
– Меня привел сюда рыцарский долг, – сообщил незнакомец.
– Очень мило, – уклончиво ответила миссис Уайтекер.
– Могу ли я войти? – спросил визитер.
Миссис Уайтекер покачала головой.
– Сожалею, но нет, – твердо сказала она.