– Да, вижу, вижу, – откликается Фрейя.
Поразмыслив, она нащупывает в шве сумки булавку и только чудом ухитряется вновь не пустить себе кровь. Когда бронзовое острие погружается в крохотное отверстие «принудительного извлечения», Агата, затаив дыхание, придвигается ближе – пожалуй, чересчур близко. Тут Фрейе кажется, будто в офисе воцарился дух романтического свидания, едва начавшегося и вместе с тем продолжающегося долгое-долгое время. Венский форпост открыт неполных четыре месяца тому назад, а на всех лицах вокруг – отчаяние. С утра, придя на работу, Фрейя выдвинула нижний ящик стола и обнаружила в нем мешанину из ВР-гарнитур этак двухлетней давности, от обтекаемых, элегантных масок до угловатых, тяжеловесных оправ под смартфон из пластика или картона. И тут же, ахнув, захлопнула ящик, точно он полон кобр или бомб. Основные клиенты – американские производители самых разных пакетированных снэков, в основном со Среднего Запада, что, на вкус Фрейи, совсем не вяжется с Веной, с ее волшебными тортами… но кто она такая, чтоб возражать? Сказать откровенно, в рекламе она не смыслит ни аза, и склонять людей к нужным ей поступкам не слишком умеет.
Плеер, наконец, сдается, жужжит, не без труда выдвигает лоток с диском. «Сука, сука ты клятая», – словно бы говорит он…
– Ага! Есть! – восклицает Агата, хлопает в ладоши, хватает диск и отдает Фрейе. – Э-э… посмотрите его обязательно. Наверное… наверное, нужно назад его вставить?
– Я… да. Рестарт попробую, – говорит Фрейя, осторожно вынув булавку из плеера и закалывая ею волосы, чтоб не лезли в глаза.
Вся ее жизнь – сплошные рестарты. Всякий раз, умирая здесь, в Вене, она возвращается в магнанерию, кипятить коконы, и всякий раз магнанерия выглядит по-иному, и ни разу еще убранство ее эпохе не соответствовало. Около пятисот лет назад, вскоре после долгой осады Вены войсками Оттоманской Порты, магнанерия имела вид стерильной лаборатории, а Фрейя одевалась в чистейшую униформу – точно такую носят сборщицы микросхем. Когда же она погибла во время Февральского восстания, в 34-м, обложенная со всех сторон после уличной стычки, получив пулю в лоб от какого-то мальчишки из «Хеймвера»[53], все работницы были одеты в средневековые платья грубой шерсти. В одном месте, в одном времени Вотан не задерживается никогда. После одной из ее эскапад, в страшнейший год Первой мировой, он надел на Фрейю стальной ошейник, и продержал в углу магнанерии, на цепи, за стиркой шелка-сырца в мыльной воде, целых пять лет. И даже не делал вида, будто намерен когда-нибудь смиловаться. Тогда-то Фрейя и додумалась до этого трюка с собственной кровью, а после еще целый год украдкой точила обломок кварца, отколотый от лохани для стирки шелка.
На этот раз она вовсе не хочет, решительно не желает здесь умирать. Смотрит жутко дергающееся, то и дело подтормаживающее видео и клянется себе не погибнуть. Уж очень ей неохота снова прясть нити, стоять у прялки, близ своего «бывшего». Внутри каждого кокона в кипящей воде заключена душа. Миллионы душ в коконах гибнут, обращаются в пар. Дело Фрейи – умерщвление мертвых. Другие считают низвержение на землю в облике смертных постыдной карой, а Фрейя только ради него и живет. Только и хочет, только и жаждет уколоть палец – пусть кровь хлынет рекой! И кровь, рано ли, поздно, а хлынет, обязательно хлынет, это уж как пить дать.
А еще Фрейя ни на минуту не забывает: пока она живет в Вене, Вотан за нею охотится. Если не сам, то нанимает в охотники разных тварей, и ее всегда настигают, всегда возвращают назад.
Под конец рабочего дня Агата спрашивает, не хочет ли Фрейя сходить в караоке с ней и еще кое с кем из коллег. Этому Фрейя рада и соглашается без раздумий – тем более что мокрый снег унялся. С ними идут еще четверо-пятеро, но с этими Фрейя так ни словечком и не перебросилась: у них, похоже, своя компания. Караоке вроде бы недалеко – где-то возле «ди Уни»[54], только Агата затрудняется его отыскать, водит и водит всех по Йозефштадту[55], однако утверждает, будто место там великолепное, и Фрейя ей вполне верит. Как только очаровательной Агате удалось выбиться в начальство?
Вскоре остальные коллеги находят поводы отколоться, и Фрейя с Агатой остаются вдвоем.
– О-о, вино с пряностями, – радуется Агата, войдя в один из открытых сквериков близ Пиаристенгассе (такие скверики в центральных районах Вены повсюду). – То есть, э-э… «глювейн»[56]. Я все пытаюсь улучшить свой немецкий. Хочешь, закажем?
В воздухе веет гвоздикой. Фрейя улыбается.
– Конечно, – отвечает она.
Пряный, горячий глювейн… Правда, в марте для него поздновато, не сезон, но, с другой стороны, и холодина вокруг вовсе не мартовская. Тележка торговца стоит рядышком с папертью церкви Пиаристов, и Фрейя с Агатой усаживаются на ступени, сжимая в ладонях горячие картонные стаканы.
– Я… я просто влюблена в этот город, – признается Агата. – Здесь всюду история, старина. Слой за слоем, пласт за пластом…
– Ага, – соглашается Фрейя, прихлебывая глювейн, всем существом своим впитывая вкус звездчатого аниса, корицы и апельсиновой цедры.
– Тьфу ты. Наверное, я выгляжу типичной тупой американкой, – вздыхает Агата, повесив нос. – «Слои истории» – надо же, чушь-то какая.
– Нет-нет. По-моему… по-моему, прекрасно звучит, – возражает Фрейя, повернувшись к ней.
– Окей, такого ответа я не ждала, – говорит Агата, – но… но, кажется, мне он нравится.
– Вот и хорошо, вот и славно, – смеется Фрейя. – А ты откуда родом?
– А-а, из крохотного городишки в Висконсине, о котором ты точно никогда в жизни не слышала. Сбежала оттуда, как только смогла. А до того росла среди… – Агату передергивает. – Среди сплошной жути, и так – целых… э-э… – тут она делает паузу, сдерживает рвущиеся с языка слова. – Ладно, неважно. А ты откуда?
– Я?
Фрейя смотрит вперед, в сторону пары деревьев посреди сквера, и может поклясться, что в голых ветвях кишат сотни ненасытных шелковичных червей.
– Я много где побывала. Но Вену давно… считаю родной.
– Хотелось бы мне назвать ее родным домом, – вздыхает Агата, допивая глювейн. – Но на самом деле дома у меня нет. Начальство из Штатов отправило меня сюда, в самый худший из офисов, пока не разберется, что со мной делать. Скорее всего, пока не найдет способ спровадить куда-нибудь подобру-поздорову. Сбыть с рук.
– Ну и пошли их всех, – советует Фрейя. В эту минуту ей больше всего на свете хочется закурить.
– Пожалуй, такая роскошь мне не по карману, – снова вздыхает Агата.
Пару минут обе сидят в тишине, и сквозь тишину до Фрейи доносится эхо голосов, словно бы стелющееся над булыжником мостовой: «Он ищет тебя, ищет, ищет…»
– Наверное, странную вещь я скажу, – медленно, будто сама себе удивляясь, произносит Агата. – Возможно, это вино во мне говорит, но… Вот вроде бы я – твой босс, но когда ты впервые пришла в офис, я тебя здорово, здорово испугалась.
«И правильно. Вполне естественная, здоровая реакция», – думает Фрейя, но вслух говорит:
– И до сих пор боишься?
– Немного, – тихонько сознается Агата.
Фрейя склоняется к ней, толкает ее плечом.
– Ну ладно. Так уж и быть, только на этот раз. Обещаю: кусаться не буду.
Агата краснеет.
Порою, набравшись сил, или хотя бы чувствуя отголоски прежней, былой своей силы, Фрейя говорит себе: «Начни все заново, восторжествуй, оставь магнанерию, оставь Вену, брось все, сделайся смертной – пусть и умрешь, зато умрешь вольной птицей!» Что ж, наверное, отречься от собственного «я» – дело вполне возможное. Вот только от одной мысли о превращении в неразумного прожорливого червяка на золотом древе смерти, о превращении в безымянный товар, в сырье, после чего Вотан выплеснет ее вываренные останки вместе с помоями, на душе становилось – гаже некуда. Не могла она и, как все остальные богини, все до одной, отречься от собственного имени и добровольно пойти к Вотану в кабалу в обмен на безрадостную свободу от всех волнений на свете. Хренового, пакостного свойства свободу… Да, сдаться, подобно всем прочим, было бы куда легче, и пусть Вотан останется последним из их роду-племени, но Фрейя сдаваться не хочет. Фрейя упряма, как человек.
Сидя в черной кабинке, расслабившись, смежив веки, представляя себе Америку, которой в жизни не знала, Фрейя слушает, как Агата поет под караоке Боба Сигера. Надо заметить, здесь, в караоке, Агата в своей стихии. Хрипловатый баритон (тембр – где-то между Стиви Никсом и Ринго Старром), неожиданно яростный огонек в зеленых глазах – поет и ни на миг не сводит глаз с Фрейи. Фрейе тоже приходит на память кое-какая песня, вот только стоит ли петь ее, не зная, как прозвучит голос этого тела, пропущенный через микрофон? Бар почти пуст. Мебель, стены, пол, потолок – все вокруг черного цвета. По ту сторону стойки двое парней и девица в длинных черных футболках без рукавов внимательно изучают счет. У всех троих на плечах языческие татухи – лоси и имена Вотана. Имена изображены выдуманным «руническим» шрифтом, скачанным парнем, что помоложе, из интернета, однако прочесть их Фрейе удается.
– Твоя очередь, – говорит Агата, садясь рядом с нею и крепко стиснув ее плечо.
Только тут Фрейя осознает, что еще секунду назад хлопала ей. Похоже, она чуточку не в себе. Троица неоязычников невесть какого толка пялится на нее с настораживающим вниманием.
Начиная одну из вещей «Yeah Yeah Yeahs» (ну, а что еще? Либо они, либо уж Билли Джоэл), она невольно задается вопросом: известно ли им, кто она такова? А если да, склонятся они перед ней, или бросятся убивать, или принесут кого-либо (вероятней всего, первого подвернувшегося под руку иммигранта) ей в жертву, не сомневаясь, что кровавая жертва ей в радость, как ни далеко это от истины? А могут ведь покуситься и на Агату – с Агаты они тоже глаз не спускают.