Преклонение? Еще того хуже. Не хочется ей связываться с просьбами да мольбами.
У каждого из троих на поясе нож, наверняка посвященный богам. На шее – массивные бронзовые амулеты: лицо Вотана среди лесной чащи. Глаза Агаты белеют в полумраке, точно капли молока. Голос Фрейи величаво, тоскливо взвивается ввысь.
Агата даже не представляет себе, чем угрожает ей сама жизнь. Если они, выйдя вместе из этого клуба, угодят под автобус, Агата погибнет, переродится в шелковичного червя в листве вековечного древа, а Фрейя снова окажется в магнанерии, и через пару часов, когда придет время разматывать кокон, вполне вероятно, сварит душу бывшей начальницы в кипятке – только затем, чтоб не мешала прядению нитей.
Посреди припева в горле начинает саднить, а когда песня подходит к концу, из зала доносятся недружные, неуверенные аплодисменты.
– Здорово получилось, – говорит ее босс, будто оценивая эффективность труда подчиненной, и продолжает хлопать в ладоши. Сейчас, под хмельком, она держится заметно увереннее. – Замечательно. Просто зашибись.
С этими словами она подносит к губам кружку «Штигля»[57].
– Спасибо, – отвечает Фрейя, еще раз смерив взглядом троицу за противоположным столом. – Но нам пора.
– Вот как? – удивляется Агата, ни сном, ни духом не ведая о скверной ауре, исходящей от неоязычников. – А куда ты хочешь…
– Ко мне, – говорит Фрейя, подавая Агате плащ. – Определенно, ко мне.
Чуть позже, в своих зиммерингских апартаментах, в залитом лунным светом гнезде одеял, щекоча языком основание Агатина «петушка», Фрейя вдруг понимает, что понятия не имеет, как довести ее до конца.
– Как бы тебе кончить хотелось? – спрашивает она, прижимаясь щекой к бедру Агаты и поднимая взгляд на нее.
– О господи, – не без труда выдыхает Агата. – О господи… Э-э… а у тебя есть вибратор?
– Найдется, – отвечает Фрейя.
– Окей, тогда… приставь кончик к самой… э-э… промежности… там, между ног, и… прижми покрепче.
– Вот так?
– Да… Вот это… Ах-х-х!!! Как ты это проделала?
– Ч-ш-ш-ш, – обрывает ее Фрейя. – Маги своих секретов не раскрывают.
Агата кончает и раз, и другой, и тогда Фрейя велит руке прекратить вибрацию, прижимается к Агате со спины, касается подбородком ее шеи и делает глубокий вдох. Тело Агаты – охотник не из удачливых, но нет-нет, а добычу находит.
Тугой узел, стянувший спину меж лопаток, распускается, исчезает без следа.
Обе засыпают.
– Здесь тебе не страшно? – шепчет Фрейя Агате этак за час до рассвета.
– М-м… что? – бормочет Агата, не открывая глаз, и, все еще влажная от пота, тесней жмется к Фрейе.
– Не страшно тебе жить в этом городе? Таким… такой, как ты… ну, понимаешь…
Агата, в свою очередь, шикает на нее.
– Теперь это уже неважно, – отрешенно, точно во сне, отвечает она. – Теперь мне бояться нечего.
Что ж, Фрейя в кои-то веки позволяет себе в это поверить и вновь погружается в дрему. Нерушимый Город негромко сопит, похрапывает за окном.
Разбуженная лучом солнца, вонзившимся в веки, Фрейя просыпается и поднимает взгляд. Агата, по-прежнему обнаженная, распластана по потолку. Рот ее заткнут неопреновым мячиком. Парализованная, она не в силах ни шевельнуться, ни хоть что-то сказать, однако глаза ее широко раскрыты и видят все.
– Я решил не будить тебя раньше времени, – говорит Вотан, сидящий в высоком кресле у изножья кровати.
Фрейя вскакивает, прыгает, тянется к потолку, пытаясь достать до Агаты, увлечь ее вниз, но Вотан щелкает пальцами, и Фрейя с грохотом падает на кровать.
– Оставь, Фрейя, – говорит Вотан. – Это, в конце концов, непристойно. Вначале надень что-нибудь.
Сам Вотан, Владыка богов, Всеотец, Одноокий, покровитель войн и военных дружин, расист и мерзавец, одет в строгий черный костюм; длинные, до плеч, волосы зачесаны на затылок и собраны в хвост, на пальцах – три массивных рубиновых перстня. На Фрейю он смотрит с жалостью.
– Оденься. В моем доме голыми не расхаживают, – велит он, слегка, едва уловимо качнув в сторону подбородком.
Фрейя вновь поднимает взгляд на Агату, идет к комоду и находит внутри несколько перемен одежды – в основном разного цвета юбок-«карандашей» и легких свитеров.
Беззащитной в его глазах Фрейя выглядеть не желает, а потому надевает один из этих нарядов и снова, стараясь дышать глубже, ровнее, усаживается на кровать.
– Вот так-то лучше, – говорит Вотан. – Хотя о твоем любовнике там, под потолком, того же сказать не могу.
– Она не…
Однако фраза повисает в воздухе незавершенной. К чему слова, если Вотан просто подначивает, провоцирует ее, а вовсе не считает Агату душевнобольной, недостойной внимания, не говоря уж о любви и заботе?
Фрейя устало прикрывает глаза. Какой стыд! Ведь Агата поверила, будто ей ничто не грозит, будто с Фрейей она в безопасности…
И тут до нее доходит смысл кой-каких слов, сказанных Вотаном чуточку раньше.
– Погоди, что значит «в твоем доме»? – спрашивает она.
Вотан улыбается, хмыкает.
– Это мой небоскреб. Отчего, по-твоему, тебя занесло именно сюда?
– Так что же… теперь ты – домовладелец?
– Тут все немного сложнее. Я помогаю без риска, с немалой выгодой переводить свободные капиталы с периферии Европы сюда, в Австрию. Тебе, знаешь ли, всегда малость недоставало воображения.
– Проще сказать, отмываешь бабло белых националистов.
Вотан досадливо морщится. Не хотелось бы Фрейе, чтобы он раскусил ход ее мыслей…
– Всего лишь немного расширяю потом и кровью нажитый опыт, – говорит он. – Всего лишь торю путь к берегу своим людям, увязающим в бескрайней трясине мерзости. Мерзости либеральных извращенцев, мерзости культурных марксистов[58]…
– «Своим людям»? – презрительно фыркает Фрейя.
– А сколько людей за тобой? Вот он? – с улыбкой спрашивает Вотан, указывая на потолок. – Это, знаешь ли, даже не смешно. А мои люди сердцем чувствуют, что мне требуется. К примеру, надобность приглядывать за тобой.
Тут Фрейе сразу же вспоминается та троица из караоке-бара. Да, в каком-то смысле он прав: действительно, у него свои люди повсюду. Повсюду эта гниль. Неонацистские волки – и в Национальрате[59], и в бундесполиции, и среди католического духовенства со всеми его тайными пороками, а уж сколько отцов и матерей семейств, добропорядочных граждан, числится в тех самых закрытых группах на Фейсбуке…
– Кстати о нем, – продолжает Вотан.
– О ней, скотина, – обрывает его Фрейя. – О ней!
– Прекрати потакать его бредовым иллюзиям, сестра. Не то причиндалы ему отрежу и в глотку засуну.
Фрейя крепко зажмуривается, вновь открывает глаза и смотрит вверх, на Агату. В эту минуту она сама себе отвратительна, однако эмоции Агаты не спасут.
– Я только одно хочу знать: с чего? – спрашивает Вотан. – С чего ты, спустившись сюда, в Вену, попусту тратишь время на это… существо?
А вот теперь выражения нужно выбирать со всем тщанием.
– Мне нравятся женщины.
– Именно. Женские прелести. А не это вот… не пойми что.
– Не твое дело, чего мне хочется, а чего нет.
Вотан тихонько хихикает.
– Даже твои извращения извращены.
– Я – Нареченная Крови. Невеста Зверей и Птиц, Владычица Павших в Битве…
– Да-да, – соглашается Вотан. – Только не забывай: все это в прошлом. Но… сегодня я почему-то щедр. Вдобавок это, возможно, тебя чему-нибудь да научит. Дозволяю: прежде, чем вернешься к работе, живи здесь, в Вене, месяц. Разумеется, под ненавязчивым присмотром. Ты его даже не заметишь.
– И с Агатой, – зло добавляет Фрейя, не желая облекать эти слова в форму вопроса, казаться молящей об одолжении.
– Это еще зачем? Что тебе за забота до того, как я прикончу его?
Тут Фрейя поднимает взгляд на Агату и более не колеблется, хотя выговорить этих слов почти невозможно:
– Тогда меняю свою жизнь на ее. По возвращении я никогда больше не покину магнанерии и поклянусь не возвращаться в Вену до конца времен. Взамен ты оставишь Агату в покое. Агата вернется к себе невредимой, и никто из тех, кого ты знаешь, никакого зла ей не причинит.
– Фрейя, – начинает Вотан. Но Фрейя его не слушает.
– Да, я уже не та, кем была. Об этом ты позаботился. Но я по-прежнему Нареченная Крови, и клятвы на крови ты мне не запретишь.
Вотан заливается смехом.
– Неужто от Вены откажешься? И согласишься трудиться в магнанерии вечно? И не сбежишь?
– Да. Да. Нет.
Видя ее серьезность, Вотан разом обрывает смех, изумленно глядит на нее. Сверху, над головой, хрипло дышит Агата.
– А вздумаешь убить ее, – добавляет Фрейя, – буду отбиваться, брыкаться, визжать, когда потащишь меня отсюда. И всю твою жизнь в сплошной кошмар превращу. Сам знаешь: мне это по силам.
Рассуждает она вот как: больше всего остального Вотана радует сделавшаяся доступной легкая жизнь, жизнь самолюбования, пустопорожних лозунгов да презентаций в парадных апартаментах на двадцать пятом этаже. К чему в такой жизни помехи с ее стороны? Ни к чему. Больно, конечно, столь низко падать с прежних, привычных высот… но не беда. Фрейя и это как-нибудь переживет.
– Нет, Фрейя, – говорит Вотан. – Разумеется, я твоим требованиям не уступлю. К тому же и клятвы на крови тебе не принести – кровь пустить нечем. Хватит срамиться, Фрейя. Вскоре, вернувшись к работе, ты сможешь сварить в кипятке душонку этого ничтожества, слизняка, что рядится бабой.
Вотан – волчара хитрый, коварный и терпеливый, а потому резких движений делать не стоит. С ленцой, как бы между прочим, Фрейя запускает пальцы в волосы, вынимает булавку. Длинные черные пряди рассыпаются по плечам, а Фрейя без лишних слов вонзает бронзовое острие в самое нежное место, в шею – до отказа, как можно глубже – вонзает, выдергивает…
Первая капля летит вперед, точно пуля, растекается кляксой по щеке Вотана. Вторая не столь быстра. Вотан инстинктивно поднимает руку, чтоб утереться, но тут на щеке его расцветает вторая клякса, а за ней третья, кровь заливает всю правую половину лица, струится в рот, будто в водосток. Вотан вскакивает с кресла, спотыкается и, захлебнувшись кровью, падает на спину.