– На, подавись ею, подонок хренов! – кричит Фрейя. – Теперь ты готов связать себя клятвой?
Ясное дело, вечно так продолжаться не может. От потери крови Фрейя уже начинает слабеть, а Вотан – уж он-то найдет способ выйти сухим из воды. Что ж, вскоре Фрейя умрет… но прежде добьется от него клятвы.
А он все еще упорствует, отползает назад… Фрейя шагает следом, склоняется над ним, хватает его руку, тянет к себе.
– Трус! – рычит она, с маху вычерчивая булавкой сигиллу на его правой ладони. – Трус…
Так, теперь левая… есть! Вотан падает на спину, лицо его сплошь залито кровью. В комнату врывается ветер…
С рассветом Агата приходит в себя посреди главного собора Центрального кладбища, у самого алтаря. Тучи дали трещину, разошлись, собор словно вдыхает в себя солнечный свет. Дрожа всем телом, Агата неуверенно поднимается с холодного пола. Купол над головой украшен изображением небесного свода, усеянного золотыми звездами; от центрального круга тянутся в стороны золотые лучи, а там, прямо перед Агатой, Страшный суд… Как ни странно, она жива. Жива и даже одета в то же, что накануне надела, собираясь в офис, а в памяти, как ни жаль, до сих пор живо все, что она видела с потолка. Язык, на котором Фрейя спорила с тем человеком, Агате был незнаком, но звучал, точно волчий рык, перебранка волка с волчицей. Ярче всего запомнилась неспособность шевельнуть даже пальцем и кровь повсюду вокруг.
В кармане жужжит телефон. Фрейя… пишет ей на корпоративный «Слак»:
Прости за все, что случилось. Ты этого не заслужила.
Ты достойна самого лучшего.
Я решила уйти на другую работу – в области, куда лучше соответствующей моему складу характера, и чуточку ближе к дому.
Ты мне очень нравишься, и я глубоко сожалею, что не пригласила тебя на настоящее свидание. Хотелось бы не терять связи – если, конечно, тебе того же самого хочется – но, к сожалению, там, куда я отправляюсь (такая даль – тебе лучше даже не знать), со связью вообще крайне плохо.
Шлю тебе все благословения, какими только располагаю.
Ф.
Агата всхлипывает. Плач ее эхом разносится под каменными сводами церкви, и в его отзвуках слышатся голоса – голоса с кладбища. «Везуча девчонка, везуча, везуча», – шелестит замогильный хор в унисон ее затаенной тоске, а в это время где-то в далекой дали, мотая, мотая, мотая шелк, льет слезы Фрейя. Зябко ежась, Агата утирает глаза рукавом пиджака. От пиджака пахнет Фрейей – свежевыпавшим снегом, бронзовым острием и жаром похоти, паленым мехом, горячим глювейном и запекшейся кровью, и тем, что Агате знакомо, и тем, чего ей никогда не познать – одним словом, всем на свете и всем остальным.
Чудовища Восточной Африки[60]София Саматар
Внесены в каталог сей Алибхаем М. Мусаджи из Момбасы,
Кения, февраль 1907 г.
Мужеска полу великан, обитающий близ Великих озер. Нравом меланхоличен; дабы голос звучал нежнее, поедает сверчков. Дом его сожжен дотла вместе со всеми детьми. Заклятый враг его – Заяц.
[Источник познаний сих, жительница высокогорий, называющая себя просто Мэри, добавляет, что в ветреную ночь можно услышать плач Апул-Апула по утраченному потомству. Она же утверждает, будто его не раз видели вдали от родных земель, даже на побережье, и будто однажды некий арабский торговец стрелял в него со стены Форта Иисус и сумел ранить, а случилось это в голодном году, в так называемый «Год Лихорадки». Верное соотнесение этого года, когда, по словам Мэри, скот мер стадами, с летами, минувшими от Рождества Господа Нашего, в коих исчисляет ход времени мой наниматель, потребует множества изысканий, отчего я и помещаю приписку сию на полях, мелким шрифтом.
– Всегда, всегда читай мелкий шрифт, Алибхай! – наказывает мой наниматель, когда я составляю для него контракты.
Сам он прочесть мелкого шрифта не в силах: глазами слаб.
– Африканское солнце сгубило их, Алибхай!
Пуля, как говорит Мэри, оставила в теле Апул-Апула незаживающую гнойную язву. Свинец для него крайне вреден.]
Обитатель могил из окрестностей древней столицы Куша[61], Баати сложением подобен скелету и склонен к своеобразным, ужасающего толка шуткам. Излюбленное его развлечение – притворяться человеческим существом. Если ближайший друг явится к вам в плаще, жалуясь на озноб, возможно, перед вами переодетый Баати.
[Мэри является каждый день, ровно в начале второго часа после рассвета. Замкнутая, сдержанная, обладательница энциклопедических знаний, эта женщина внушает мне немалое любопытство. А сколь же забавно записывать собственные мысли о ней на полях каталога, составляемого по поручению нанимателя! Он-то наверняка сочтет эти буковки мушиными следами или отпечатками моих грязных пальцев (ибо твердо убежден, будто я неизменно грязен). Вот и сейчас пишу я, а Мэри, как каждое утро, все в том же ситцевом платье, сидит напротив, на перевернутом ящике.
По-моему, Мэри не так уж стара, хотя годами пятью-шестью меня старше (но я-то совсем юнец: «Слишком молод ты, Алибхай, чтоб ногами шаркать по-стариковски! А ну, бодрей! Марш-марш!»). За разговором она трудится над пучком малиновых нитей, плетет что-то – наверное, шнурок для бус. Похоже, малиновая краска въелась в подушечки ее пальцев навечно.
– Откуда ты столько знаешь о чудовищах, Мэри?
– Знать никому не заказано. Надо попросту слушать.
– А как тебя звать полностью?
Мэри прекращает работу и поднимает взгляд. С лица ее падает вуаль безмятежности, глаза, устремленные на меня, сверкают… Что это, досада? Предостережение?
– Я же сказала, – говорит она. – Мэри. Просто Мэри.]
Великанша, обитающая в землях Сомали. Имя ее означает «Длинное Ухо». Описывают Дегдэр как женщину рослую, сильную, исключительно быстроногую. Одно из ее ушей, говорят, много длиннее другого – так длинно, что свисает до самой земли. Это-то ухо и позволяет ей слышать шаги приближающихся врагов издалека, с огромного расстояния. Живет она в ветхой лачуге, вдвоем с дочерью. Дочь Дегдэр – красавица и не прочь выйти замуж. В итоге она погубит Дегдэр, налив ей в ухо кипятку.
[Мой наниматель так рад полученным от Мэри сведениям, что решил постоять здесь лагерем еще неделю.
– Дои ее, Алибхай! – с хищной ухмылкой кричит он. – Жми, дави, досуха выжимай, ха-ха!
Наниматель мой неизменно кричит, так как от грохота выстрелов сделался туг на ухо. По вечерам он приглашает меня к себе, в палатку, где, в четырех стенах, под крышей, на застеленном холстом Виллесдена[62] полу, позволяет немного отдохнуть от назойливых москитов.
К центральной опоре подвешена лампа. Под ней, вытянув ноги, сложив красные ладони на животе, и сидит мой наниматель.
– Хорошо, Алибхай, хорошо! – говорит он. – Чудесно!
Добыв по экземпляру каждого из зверей, какие только водятся в границах Протектората, он полон решимости попытать счастья в охоте на чудовищ. Мне же, как ведающему всей его канцелярией, предстоит описать сии подвиги. Из уха Дегдэр, по его убеждению, выйдет «чертовски славный» трофей.
По словам Мэри, однажды дочь Дегдэр, не выдержав угрызений совести, бросится в море, отдавшись на съеденье акулам.]
Иимуу – паромщик, обманом увозящий доверчивых простаков «далеко за бескрайние воды». Страна его, лежащая на том берегу, недоступна ни для кого, кроме чудовищ да птиц, называемых краснохвостыми ткачами. Если уж угодил туда, остается одно: молить краснохвостых ткачей принести несколько палочек. Палочек, чтобы оттуда выбраться, потребуется семь. Первые две позволят превратиться в камень и, таким образом, укрыться от взоров чудовищ. Остальные пять палочек позволяют обернуться в колючки, в яму, в тьму, в песок и, наконец, в реку.
[– Прямее держись, Алибхай! Бодрей, парень, бодрей!
Мой наниматель полагает, что я не проявляю подобающей молодому человеку бодрости. Таков уж, говорит он, изъян моей расы, а, стало быть, моей вины в этом нет, но я вполне мог бы измениться к лучшему, беря пример с него. При этом наниматель мой неизменно выпячивает грудь: «Гляди, Алибхай!» – и поясняет: будешь, дескать, ходить, сгорбившись, как старый хрыч, люди решат, будто ты рохля и трус, и, что совершенно естественно, пожелают отвесить тебе пинка. И сам случая пинком под зад меня подбодрить тоже не упускает.
Действительно, спина моя часто немеет, и выпрямить руки да ноги порою бывает трудно. Наверное, наниматель в своих подозрениях прав: старею я раньше срока…
Ночами, при полной луне, так светло, что на траве видна моя тень. Когда я изо всех сил стараюсь выпрямить спину, тень извивается, словно змея.]
В то время как большинство чудовищ весьма велики, Катандабалико ростом мал, не выше ребенка. Появляется он с жутким топотом, как только на стол подадут обед.
«Радости вам! – кричит он. – Солнышка вам!»
От его крика все лишаются чувств, и Катандабалико, не торопясь, пожирает все приготовленное. Самого его приготовить в пищу невозможно: разрубленный на куски и брошенный в кипяток, он срастается заново и выскакивает из котла. Те же, кто попробует сварить его и съесть, могут по ошибке пообедать мясом собственных жен. Насытившись, устав досаждать людям, Катандабалико предпочитает прятаться среди непроходимых скал.
[Я лично предпочитаю жить в Момбасе, в задних комнатах дядюшкиной лавки, «Мусаджи и Компания». И даже притворяться не стану, будто рад ночевать на воздухе – как выражается мой наниматель, «под величавой мантией африканского неба». Над ухом зудят москиты, в траве то и дело шуршат какие-то звери – возможно, опасные хищники. Сомалийцы, повар с десятником, не ложатся до поздней ночи, рассказывают друг другу истории да сказки, а носильщики-кавирондо спят в загоне, сооруженном из багажа. Неудобств и лишений я терплю множество, но, по крайней мере, не одинок. Нанимателю нравится думать, будто я жутко страдаю от одиночества.