– Что, Алибхай, тут тебе не пикник, а?!
Он полагает, что обществом носильщиков я брезгую, а сомалийцев – по его мнению, правоверных суннитов, наверняка замышляющих в один прекрасный день срубить с плеч мою шиитскую голову – попросту слишком боюсь.
На самом деле, молимся мы все вместе. Все мы устали, все тоскуем по дому, а сюда явились только ради денег, и, если вообще разговариваем, то говорим о деньгах. Планы насчет того, что купить да куда вложить средства, можем обсуждать часами. Да, языки у нас разные, но на суахили способен объясниться любой.]
Мужеска полу великан-людоед, обитающий в холмистых предгорьях вулкана Кения. При себе носит мачете, ножи, мотыги и прочие предметы, изготовленные из металла. Если кому удастся надрезать его мизинец, все сожранные Кибуги люди лавиной хлынут наружу.
[Подозреваю, Мэри получила образование в какой-то миссии. Это вполне объясняет и имя, и ситцевое платье. Подобного образования вовсе не нужно стыдиться – не понимаю, с чего она так разгневалась, когда я принялся расспрашивать о нем? Гнев Мэри холоден, голос звучит негромко:
– Я ведь велела подобных вопросов мне не задавать! Я прихожу сюда только затем, чтобы рассказывать тебе о чудовищах! Давай сюда деньги!
Протянула она раскрытую ладонь, и я отсчитал ей условленную дневную плату в рупиях, хотя положенное по уговору время еще не истекло.
Мэри живо схватила деньги и спрятала в складках платья. Презрение ее жгло огнем; у меня даже руки дрожали, когда я вносил уплаченную ей сумму в гроссбух.
– Никаких больше вопросов! – кипя от злости, повторила она. – Если бы я и пришла в школу при миссии, то только затем, чтоб спалить ее без остатка! Я всю жизнь прожила свободной!
На это я промолчал, хотя вполне мог бы напомнить, что оба мы служим моему нанимателю – ведь и она, подобно мне самому, ходит сюда ради денег. Промолчал и лишь проводил ее взглядом. Шагая вниз, по тропе, ведущей к деревне, удаляясь от лагеря, она начала слегка дрожать в знойном мареве.
Щеки мои до сих пор горят, будто обожженные ее отповедью.
Перед ее уходом что-то подтолкнуло меня сказать: хоть мой отец и родился в Карачи, я был рожден в Момбасе. Выходит, я – такой же африканец, как и она.
Мэри скривила губы.
– Кибуги – тоже, – отвечала она.]
Устрашающей внешности, но необычайно домовитый мужеска полу великан из окрестностей Восточно-Африканского разлома. Коллекционер человеческих черепов, которыми некогда украшал свое просторное жилище. Черепа он, говорят, очистил столь безупречно и так красиво расположил, что издали дом его напоминал дворец из соли. Его жена, дочь рода людского, принесла ему двух сыновей – один, подобно матери, во всем схож с человеком, другой же, по имени Киптеген, унаследовал облик отца. Соплеменники, спасшие жену Киптебангуриона, спасли и ее подобное людям дитя, но Киптегена сожгли живьем.
[Рад сообщить, что сегодня утром Мэри вернулась, совершенно спокойная и, очевидно, решившая забыть о нашей размолвке.
Она и рассказывает, что брат Киптегена никогда не сумеет забыть воплей брата, гибнущего в огне. Сердце матери эта утрата ранила тоже. Если б ее не удержали силой, мать непременно бросилась бы в огонь, спасать сына-чудовище. Пожалуй, эти сведения в каталоге моего нанимателя не ко двору, однако я помещаю их здесь, на полях. Странное же удовольствие приносят мне все эти записи, написанные и в то же время ненаписанные, словно повисшие в воздухе, на грани между широкой оглаской и забвением.
Наниматель мой, обнаружив сии заметки, объявит их дерзостью, лукавством, надувательством. Что я тогда скажу в свое оправдание? «Сэр, я не смог рассказать вам об этом. Не нашел подходящих слов для рассказа о слезах матери Киптегена, сэр»?
А он захохочет, полагая, что в его языке найдутся слова на все случаи жизни.
Не впервые уже задаюсь я вопросом: о чем пишет на полях Мэри, каких преданий о чудищах не может мне рассказать?
Киптебангурион, говорит она, стал бездомным бродягой. И, существо современное, не чуждое новому, разъезжает по Протекторату на поездах, под вагонами.]
Кисириму обитает на берегах озера Альберт. Отмытый дочиста, в одеждах из лубяной ткани, вооруженный луком и стрелами, он блещет красою, что твой жених. Цель его – обольщение наивных юных девиц. Выдаст Кисириму пение, а смерть свою он найдет на дне ямы, пронзенный копьями.
[По вечерам, при свете лампы на центральной опоре палатки, я читаю вслух записи, сделанные за день в гроссбухе, сообщаю своему нанимателю, сколько денег потрачено, сколько провизии съедено. Как представитель «Мусаджи и Компании», Непревзойденных Торговцев, Стивидоров и Дубашей[63], я должен позаботиться о том, чтоб никто ничего не стащил. Мой наниматель потягивается, жмурится, улыбается, слушая мой отчет об остатках запасов сахара, кофе и чая, консервированного бекона, консервированного молока, овсяной крупы, соли и топленого масла, имеющихся в его распоряжении. Финики, напоминает он, исключительно для сомалийцев: сомалийцы-де без этого лакомства впадают в уныние.
Голова нанимателя битком набита предрассудками. Сомалийцы, сообщает он мне, весьма горячи нравом.
– Смотри, не обидь их чем, Алибхай, ха-ха!
Кавирондо, напротив, веселы, покладисты, прекрасно подходят для физического труда. Мой же народ трусоват, однако ловок в обращении с числами.
На всем свете, говорит мне наниматель, не сыскать человека гнуснее немца. Однако немецкие женщины весьма соблазнительны, а немецкая музыка – прекраснейшая в мире. В доказательство он затягивает немецкую песню. По-моему, ревет, как перепуганный буйвол. После велит мне почитать ему вслух из Библии. Полагает, для меня это – сущая мука.
– Что, Алибхай, ересь, да?! Ха-ха! Придется тебе, небось, рот потом мыть?! На лишние омовения силы тратить?!
По счастью, Бог не разделяет его предрассудков.
– «В то время были на земле исполины, – читаю я. – Ибо только Ог, царь Васанский, оставался из Рефаимов[64]. Вот, одр его, одр железный: длина его девять локтей, а ширина его четыре локтя, локтей мужеских», – читаю я.]
Коньек – охотник. Огромные, страшно выпученные глаза его способны заметить любое движение хоть на дальнем краю равнины. Дичь его – люди. Бегает он огромными, размашистыми шагами, а спит под ветвями густолистых деревьев. Любимый вопрос его: «Матушка, чей это след?»
[Мэри рассказывает, что в Год Янтаря Коньек пробегал через ее деревню. Вихрь, поднятый им на бегу, посрывал крыши с хижин. Одна ведунья предсказала появление охотника загодя, и юноши (в их числе – брат Мэри) натянули между деревьев сеть, дабы его изловить. Но Коньек лишь рассмеялся, разорвал сеть в клочья и с оглушительным громом исчез. Ныне, как полагает Мэри, он рыщет в окрестностях Элдорета. А брата ее, говорит она, и прочих юношей, что додумались до ловушки, после исчезновения Коньека никто больше не видел.
Взгляд Мэри странен – так и тянет, влечет к себе. Удивительно: ведь всего несколько дней назад я писал, будто она замкнута и холодна! Рассказывая о брате, Мэри так туго наматывает на палец малиновую нить, что, того и гляди, перережет его пополам.]
Мбити обычно прячется в ветвях ягодных кустов. Протянешь руку за ягодой – она говорит: «Ай, не трогай моего глаза!» А после спрашивает: «Как с тобой быть? Съесть, или в дети взять?»
Согласишься в дети к Мбити пойти – иголкой тебя уколет. Выдает ее раковина-каури на кончике хвоста.
[– Эх, брат мой, – вздыхает Мэри и начинает описывать лес, куда мы пойдем охотиться на чудовищ.
Глаза ее мерцают – сдержанно, однако настойчиво. Я против собственной воли подаюсь вперед, к ней. Шум лагеря, голоса остальных, треск дерева, стук топора мало-помалу стихают, становятся не громче жужжания мух. Весь мир состоит только из меня да Мэри, да неба над головой Мэри, да деревьев за плечом Мэри. Мэри спрашивает, понятен ли мне ее рассказ. Напоминает о сгинувшем в лесу брате. Тут я и понимаю: блеск ее глаз порожден не какой-нибудь сверхъестественной силой, но страхом.
Говорит она со мной осторожно, будто с ребенком.
Вручает мне пучок малиновых нитей.
– Отправляясь в лес, – поясняет она, – ребенок надевает на шею красный шнурок. Увидит этот шнурок людоед – и ребенка не тронет. А ты, по-моему, в точности тех же лет, что и брат…
Мой голос обращается в шепот:
– А что же с Мбити?
Устремленные на меня, глаза Мэри сверкают ярче прежнего.
– Мбити везет, – отвечает она. – До сих пор никто не смог ее изловить. И, пока не изловят, быть ей одной из хранительниц леса, людоедкой и всем людоедам сестрой.]
Нтемелуа – новорожденное дитя, отрастившее зубы еще в материнской утробе.
«Двинься ближе, котелок, двинься ближе, ложечка!» – поет он.
Нтемелуа подменяет мясо в котелке катышками засохшего навоза. Хитрый мерзавец, он забирается в коровий зад, прячась в ее желудке. Телом Нтемелуа слаб, а кормится страхом, в чем и состоит его сверхъестественная сила. Ездит верхом на гиене. Спины ему в жизни не выпрямить, но это его не печалит, так как способности от души, с удовольствием потянуться, вольготно разлечься на солнышке, он отнюдь не лишен. Спасение от Нтемелуа только в одном: поскорее покинуть его владения.
[Завтра снимаемся с лагеря.
Мне надлежит раздать красные шнурки на шею только тем, кому я доверяю.
– Ты знаешь их, – пояснила Мэри, – не хуже, чем я знаю тебя.
– Разве ты меня знаешь? – спросил я, удивленный и тронутый.
– Разобраться в человеке за неделю никому не заказано, – с улыбкой ответила она. – Надо попросту слушать.