Теперь передо мной открыты два пути. Один ведет в лес, другой ведет к дому.
С какой легкостью я мог бы вернуться в Момбасу! Украдкой стащить толику пищи да денег и отправиться восвояси. При мне имеется писаный договор, подтверждающий, что я не бродяга, а честь по чести нанят на службу. Как просто, в случае надобности, объявить, будто я послан нанимателем назад, к побережью, заказать необходимые припасы, а то и вовсе в Абиссинию, для покупки ослов! Однако малиновые нити жгут мне карман, манят поближе к источнику этого жара. Мне хочется взглянуть на чудовищ.
– Ты не ошибся, – сказала перед уходом Мэри. – Я вправду ходила в миссионерскую школу. И не спалила ее без остатка.
Тут она улыбнулась со странной смесью дерзости и стыда. Один из глаз ее вспыхнул ярче, озаренный блеском слезинки. Мне захотелось броситься к ее ногам, моля о прощении – да, моля о прощении за то, что незваным вломился в ее прошлое, разбередил память о былом унижении.
Но вместо этого я небрежно сказал:
– Что ж, даже самому Нтемелуа довелось у коровы в заднице побывать.
– Спасибо тебе, братец, – со смехом откликнулась Мэри.
Сказала так и пошла прочь по тропинке – степенно, гордо расправив плечи. Не знаю, увижу ли ее еще хоть разок, но представляю в воображении, как встречу в лесу юношу с малиновым шнурком на шее. Вот он легкой поступью Мэри подходит ко мне, окидывает меня прямым, проницательным взглядом Мэри… Я жду этой встречи, как встречи с давно пропавшим без вести другом. Воображаю, как жму руку этого юноши, разительно схожего с Мэри и со мною самим. У наших ног распростерт труп моего нанимателя. Тем временем великаны, людоеды и прочие чудища рвут когтями жестянки консервов, радуются небывалому пиршеству среди чащи хмурого леса…]
Ракакабе… как прекрасен он, Ракакабе! Мальгашский демон, он не раз был замечен далеко к северу, вплоть до самого Кисмайо[65]. Он легко скользит по волнам, он поедает москитов; щеки его, его волосы ослепляют блеском. Любимый его вопрос: «Ага, спите?»
О, Ракакабе, блещущехвостый! У кого у кого, а у нас сна – ни в одном глазу…
[Сегодня утром снимаемся с лагеря и отправляемся в экспедицию.
– Зе-еленеют тростники! – затягивает мой наниматель, но у нас, его слуг, на душе еще веселее. Мы готовы к встрече с чудовищами.
Встречаясь друг с дружкой взглядами, мы улыбаемся. У каждого на шее шнурок из малиновых нитей, знак того что мы – на стороне чудовищ, знак готовности прятаться, биться и умирать плечом к плечу с обитателями леса – грязными, уродливыми, непоколебимыми.
– Передай брату: его дом ждет хозяина, – шепнула мне Мэри перед расставанием.
Какая честь – быть ее вестником! А она идет дальше, обходит остальных, вкладывает в руку каждому кроваво-алый шнурок, ожерелье, по коему чудищ и узнают.
Конца у этого каталога не будет. Великаны, людоеды, чудовища – они везде, всюду. Номер тринадцатый – Алибхай М. Мусаджи из Момбасы.
Носильщики взваливают на спины поклажу и с песней трогаются в путь.
– Гляди, Алибхай! – в восхищении восклицает мой наниматель. – Они просто созданы для этого! Прирожденные труженики!
– О да, сэр! В самом деле, сэр!
Небеса безмятежны, клубы пыли пронизаны лучами солнца. Все вокруг, словно сговорившись, радует сердце.
Не сомневаюсь: в скором времени я войду в чертоги чудовищ, от души потянусь и вольготно разлягусь на крыльце Ракакабе.]
Кер-Ис[66]Альетт де Бодар
Сентябрь. Осенний ветер несет Франсуазу назад, в Кемпер, в лабиринт узких улочек Старого города, под порывистый ветер и дождь.
Франсуаза покупает пеленки, подбирает цвета для детской, легким шагом прогуливается по безлюдным мостам над каналами, вдыхает запахи моря и вымокшего под дождем плюща, но ни на минуту не забывает, что просто обманывает саму себя, что лишь притворяется, будто в глаза никакой богини не видела.
Между тем богиню забыть нелегко: ледяной ореол, оставляющий налет морской соли на волосах, платье, сверкающее всеми цветами солнечных зайчиков на волнах, острый блеск стали в ее руке…
«Ты носишь под сердцем мое дитя», – сказала богиня.
Да, так оно и было. Так оно и есть. Вот только Стефан ее не понял. Он чувствует себя преданным, винит Франсуазу в том, что она вовремя не приняла таблетки… нет, не в открытую, разумеется, для этого он слишком чопорен, слишком благовоспитан, но все равно – невысказанные упреки слышны в каждом его жесте, в каждой вымученной улыбке.
Потому Франсуаза от него и ушла. Потому и вернулась сюда в надежде увидеться с Гаэтаном: уж если кто и разбирается в богинях да мифах, то именно Гаэтан, годами ходивший из дома в дом, записывая легенды Бретани. Но Гаэтана в городе нет, на звонки он не отвечает. Может, опять уехал куда-нибудь с какой-нибудь гуманитарной миссией, опять – в который уж раз – отрезан от внешнего мира…
Сотовый телефон Франсуазы подает голос, однако это всего лишь будильник, напоминающий, что ей следует поспешить в фитнесс-клуб, а после еще успеть на прием к гинекологу.
Вздохнув, Франсуаза сворачивает к ближайшей автобусной остановке. К горлу подкатывает очередная волна тошноты.
– Мальчик у вас, – сообщает ей гинеколог, вглядываясь в сонограммы, разложенные на столе.
Франсуаза, поправляющая бретельки лифчика, слышит в его тоне некую недосказанность.
– Очевидно, мне следует знать что-то еще.
Какое-то время доктор хранит молчание. А когда, наконец, поднимает глаза, серые, точно осеннее небо, взгляд его подчеркнуто, нарочито бесстрастен. Нетрудно догадаться: добрых вестей этот взгляд не сулит.
– Госпожа Мартен… не умолчали ли вы о чем-либо из… семейной истории заболеваний?
Вмиг опустевший желудок тянет, высасывает тепло из ступней и ладоней.
– Что вы хотите сказать?
– Нет, тревожиться не о чем, – неспешно отвечает доктор, однако Франсуаза явственно слышит в этих словах невысказанное «пока». – Однако придется вам нанести визит кардиологу. Сделаем эхографию плода, и…
Но нет, Франсуаза – не дурочка. Осознав, что не сможет пойти на аборт, на убийство невинного малыша, она прочла несколько книг о беременности. И в курсе, что такое эхография. И понимает: прогноз неблагоприятен.
– Порок развития? – всплывает откуда-то из глубины сознания.
Доктор спокоен, сух, деловит… а Франсуаза готова отдать все на свете, только бы сбить с него эту самоуверенность.
– Да, врожденный порок сердца. Вероятнее всего, деформация мышц – и, как результат, сердце не справляется с необходимым организму объемом крови.
– Но вы в этом не уверены.
Он назначает дополнительные обследования – значит, выход есть, верно? Значит…
Доктор молчит, но Франсуаза видит ответ в его взгляде. Он на девяносто процентов уверен в своей правоте, однако дополнительные обследования проведет – чтоб убедиться в ней окончательно.
Клинику она покидает с ощущением… холода. Холода и пустоты в груди. В руках у нее пухлый, кремового цвета конверт – сонограммы плюс аккуратно сложенный вдвое листок с заключением радиолога.
«Высока вероятность отклонений в развитии сердца», – сухо, безучастно отмечено в последних строках.
Вернувшись домой, Франсуаза вытряхивает сонограммы из конверта, раскладывает на кровати. Выглядят они… ну, трудно сказать. Вот трапециевидные контуры матки, вот белый силуэт малыша – огромная голова, сжавшееся в комок тельце. С виду все в норме.
Ах, если б ей удалось себя обмануть! Если бы ей хватило глупости поверить собственным выдумкам…
Кемпер накрывают вечерние сумерки. Колокола ближайшей церкви зовут прихожан к вечерне. Франсуаза садится за рабочий стол и вновь принимается за наброски.
Поначалу это просто помогало занять время, теперь же превратилось в сущее наваждение. То карандаш, то уголь дополняют рисунок новыми и новыми деталями, линии аккуратны, точны, как на ее чертежах. Наконец Франсуаза отстраняется, окидывает взглядом бумажный лист.
С рисунка в глаза ей смотрит богиня – грозная, сияющая белизной, пахнущая морским дном. Озаренная утренним солнцем, богиня парит над песчаным берегом бухты Дуарнене – великая, ужасная, неземная.
Руки дрожат… Франсуаза изо всех сил стискивает пальцы – раз, другой, третий. Наконец дрожь унимается.
Все это – на самом деле. Здесь и сейчас. Ее малыш – мальчик, причем ненормальный. Необыкновенный с момента зачатия.
В эту ночь, как и каждую ночь, Франсуазе снится, будто она снова выходит на берег Дуарнене. Из-под воды доносится звон колоколов, отбивающих полночь. Прохладный песок хрустит под босыми ступнями.
Едва она останавливается у кромки воды, волны расступаются, обнажая морское дно. На дне – каменные строения, густо обросшие морской травой, развалины дамб, кишащие лобстерами и крабами. Ноздри щекочет резкий запах морской соли, вой ветра в ушах предвещает шторм.
Богиня ждет Франсуазу в глубине самого высокого здания – должно быть, некогда здесь был тронный зал; сидит в полусгнившем деревянном кресле, развалившись, как сытая кошка… Рядом с нею другое кресло – большое, каменное, но это кресло пустует.
– Ты избрана, – говорит богиня. Голос ее подобен рокоту волн. – Немногим из смертных выпадает такая честь.
«Не нужно мне этой чести», – думает Франсуаза, как думает каждую ночь, но это бессмысленно. Дара речи она лишена – ее привели сюда не для разговоров. Привели ее только затем, чтоб богиня смогла взглянуть на нее, отметить мельчайшие изменения в теле, оценить ход беременности.
В мертвой тишине слышно биение сердца ребенка – пульс так быстр, будто вот-вот оборвется. В ушах вновь звучат слова гинеколога: «Врожденный порок сердца».
– Дитя мое, – с улыбкой произносит богиня. – Наконец-то великий Ис обзаведется наследником.
Наследником без наследства. Наследником гнилых бревен, обросших ракушками стен, города рыб, осьминогов, выбеленных морем костей. Наследником, лишенным сердца.