бам и по слегка отрешенному, холодному взгляду.
– Но ты же знаешь? Знаешь, верно?
Гаэтан отводит глаза.
– Я могу рассказать, что мне известно об Ис. Чтоб отворить врата затонувшего города, нужно пропеть кое-что и начертать некий знак на песке, – наконец говорит он, однако тут же спохватывается. – Но все это – бабкины сказки, Франсуаза. При мне никто ничего подобного не проделывал.
– Ис – тоже бабкины сказки, как и Аэс, но их-то я видела! Прошу тебя, Гаэтан. В самом худшем случае ничего у меня не выйдет. Ну, выставлю себя дурой…
– Худший случай – это если у тебя все получится и ты погибнешь.
В голосе Гаэтана слышна тревога, но огонек злости в его глазах не погас, и пальцы по-прежнему накрепко сцеплены. Победа, победа! Он сдался, он согласен обо всем рассказать!
Злость или не злость, а одну ее Гаэтан отпускать не желает. Оба садятся в его старый, обшарпанный «ситроен», извилистыми проселками едут в Дуарнене и оставляют машину в кругу неверного, мерцающего света уличного фонаря.
Франсуаза идет вниз, через дюны, не сводя глаз с бескрайнего буйного моря. Единственное ее оружие – лист бумаги со знаком, вычерченным по указаниям Гаэтана два часа тому назад, в левой руке, а в правой – листы сонограмм, полученных утром от радиолога, последние крохи науки и разума, единственный волнолом, которым она в силах отгородиться от Ис и от морской богини.
Все вокруг вновь как во сне: под подошвами сандалий похрустывает холодный белый песок, холст неба украшен яркой луной в окружении звезд, грохот волн вот-вот разорвет уши… Как только Франсуаза спускается к самому берегу, на мокрый после отлива песок, где проще вычертить знак, малыш в утробе приходит в движение, брыкается изнутри.
«Скоро, – думает Франсуаза. – Скоро». Так ли, иначе, а скоро все это кончится, и тугой ком страха в груди растворится, исчезнет без следа.
Гаэтан останавливается рядом, кладет руку ей на плечо.
– А знаешь, – говорит он, – еще не поздно…
Франсуаза отчаянно мотает головой:
– Нет, Гаэтан, поздно. Выбора в этом вопросе у меня уж пять месяцев как нет.
Гаэтан раздраженно пожимает плечами:
– Тогда начинай.
Франсуаза осторожно – о, как осторожно – опускается на песок, кремовый конверт с сонограммами кладет рядом, а лист бумаги с изображением знака – под лунный свет, чтоб ни пятнышка тени не пало на линии. Для вычерчивания знака она прихватила с собой кельтский кинжал с трискелионом[67] на рукояти, купленный в сувенирной лавочке по пути к побережью.
Гаэтан тоже опускается на колени, внимательно вглядывается в знак. Правая ладонь его накрывает руку Франсуазы – ту, что сжимает кинжал.
– Рисуем вот так, – говорит он.
Рука его приходит в движение, направляя руку Франсуазы. Кинжал опускается, вонзается в песок – не без труда, но под уверенным нажимом Гаэтана песчинки словно бы сами расступаются в стороны.
Линия за линией, штрих за штрихом – и вот на песке возникают дома, стены, улицы. Рисуя, Гаэтан говорит нараспев:
– Пришли мы призвать Ис из морской глубины. Да хранит нас святой Корентин[68], спасший из волн короля Градлона, да не зазвонят по нам церковные колокола! Пришли мы призвать Ис из морской глубины!
Окончив напев, он проводит последнюю линию, завершает свою половину знака и медленно, с осторожностью раскрывает ладонь. Теперь Франсуаза держит кинжал одна.
Ее черед.
– Пришли мы призвать Ис из морской глубины, – шепчет она. – Да хранит нас святой Корентин, спасший из волн короля Градлона…
Тут она на миг прикрывает глаза. Кинжал в руке странно, необычайно тяжел. Последний шанс остановиться, отказаться от ритуала…
Но нет. Идти на попятную поздно.
С той же точностью, аккуратностью, с которой когда-то работала над чертежами, теми же выверенными движениями, что позволяли ей рисовать богиню по памяти, она начинает чертить линии на песке.
Вокруг не слыхать ничего, кроме дыхания моря да скрипящего в контрапункт рокоту волн песка. Линия за линией, штрих за штрихом, эту дугу у ног превратить в тройную спираль, а эту линию изогнуть и рассечь – и вот тайный знак расцветает вокруг Франсуазы, как роза.
Объяснения Гаэтана она помнит назубок: вот дамбы Ис, а вот брешь, пробитая волнами, когда Аэс, опьяненная властью, отворила ворота гневу морской стихии, вот переулки и улицы, где гуляки пляшут ночь напролет, вот дворец, куда Аэс приводит любовников, а вот, в самом конце спирали, ущелье, куда ее верные слуги бросают тела любовников по утрам. А вот…
Времени там, где сейчас Франсуаза, более нет. Ни собственного тела, ни тяжести растущего в утробе малыша она не чувствует тоже. Мир ее съежился до острия кинжала да темных линий – каждая ложится на песок с неотвратимостью звона церковного колокола.
Когда Франсуазе остается вычертить всего пару линий, Гаэтан начинает произносить слова заклятия – бретонские фразы, призывающие Ис и Аэс восстать из холодной пучины морской.
– Ур палес каэр тост д’ар склуйу
Эно, эн аур хаг эн перлес,
Эвел ан хэол а бар Аэс.
– За дамбами чертог прекрасен,
Где, в золоте и жемчугах,
Сияет солнцем Аэс.
В тиши голос Гаэтана звучит гулко, словно стоит он на краю бездонной пропасти. Он повторяет заклятие снова и снова, отголоски эха бретонских слов перекрывают друг дружку, смешиваются воедино, сливаются в череду бессмысленных звуков.
Франсуаза, как он и велел, считает фразы внимательно и на девятом повторе присоединяется к нему. Голос ее – тонкий, пронзительный, хрупкий, как струйка дыма в потоке ветра – смешивается с голосом Гаэтана, однако каждое слово вибрирует в воздухе, трепещет, словно исполненное неизмеримой силы.
– Ур палес каэр тост д’ар склуйу
Эно, эн аур хаг эн перлес,
Эвел ан хэол а бар Аэс.
Но вот отголоски их слов стихают, и Франсуаза, наконец – наконец-то! – поднимается на ноги. Рисунок ее завершен, она вновь в собственном теле, холодный песок леденит ступни, а сердце в груди бьется все быстрее и быстрее, и его стуку вторит другой – слабый, едва уловимый.
Медленно встав, Франсуаза сует кинжал в карман штанов. На берегу мертвая тишина, но это – только затишье перед бурей. Лунный свет озаряет вычерченные на песке линии, заполняет их, и рисунок вспыхивает белым огнем.
– Франсуаза, – говорит Гаэтан за спиной. В его голосе слышится страх.
Франсуаза молча подбирает конверт с сонограммами, идет к морю. От волн, плещущих у самых ног, тянет холодом еще сильнее, чем от песка. Зная, что вот-вот последует дальше, Франсуаза ждет.
Издали доносится звон колоколов – колоколов Ис, откликнувшихся на ее зов. Поверхность моря от края до края вздрагивает, встряхивается, точно огромный зверь, сбрасывающий со спины тяжкое бремя. Под водой появляются черные тени, с каждой секундой растущие ввысь и вширь.
Минута… и вот это больше не тени – громады зданий, поднявшихся из воды. Вправо и влево от выломанных, полуистлевших ворот тянутся толстые стены, густо обросшие водорослями. Арку ворот с обеих сторон украшают блеклые клочья гербовых знамен – рисунки так выцвели, что не разобрать ни единой детали.
Дунувший в лицо ветер приносит с собой знакомый запах соли и мертвечины, водорослей и гнилого дерева. Так пахнет Ис.
Рядом молча стоит Гаэтан. Одного взгляда в его лицо довольно, чтобы понять, насколько он потрясен.
– Идем, – шепчет ему Франсуаза, ибо весь облик затонувшего города требует тишины даже от той, кем он призван.
Гаэтан смотрит на нее, переводит взгляд на ворота, оглядывается на мерцающий знак, начертанный на песке.
– Этого же не может быть, – говорит он.
Голос его звучит тихо. Он уже побежден. Долго качает он головой, и, наконец, идет следом за Франсуазой к воротам города Ис.
Улицы за воротами устланы скелетами, распростертыми на мостовой. Костлявые руки вытянуты вперед, словно в попытке сдержать натиск моря. От мертвых костей семенят прочь несколько крабов и лобстеров. Только «клик-клик» хитиновых лапок по каменным плитам и нарушает мертвую тишину.
Сонограммы Франсуаза держит под мышкой: картонный конверт мокр, на глазах раскисает, как будто сама атмосфера Ис заражает гнилью все, чего ни коснется. Гаэтан идет медленно, осторожно. Нетрудно вообразить, каково ему: отроду ни в какие авантюры не пускавшийся, он вдруг с головой окунулся в знакомую с детства легенду!
О том, что может обернуться не так, Франсуаза старается не задумываться – этот путь ведет к отчаянию и погибели. Вот только от тихого стука сердца малыша никуда не деться; перед глазами так и маячат бледные, обескровленные ручки да ножки.
На улицах нет ни души – ни приветливых шумных гуляк, ни купцов, ведущих торговлю на опустевшей рыночной площади, ни даже призраков, блуждающих меж руин. Великий Кер-Ис мертв. Нет, даже хуже: сейчас он – лишь пустая раковина города, так как давно покинут и мертвыми, и живыми. Но сила древнего города бурлит всюду: пульс этой силы проникает сквозь подошвы сандалий, в ритме его слышен рев океана, слышны голоса бурь, а еще – погребальная песнь, плач по всем жизням, погубленным волнами. Этот ритм с каждым шагом пробирает все глубже и глубже, проникает в утробу, сливается с биением сердца нерожденного малыша.
Куда идти, Франсуазе известно: нужно всего лишь повторить путь, проделанный ею во сне, следовать улицами, пока не выйдешь на широкую площадь, миновать шесть источенных морем статуй, стерегущих вход во дворец, да пройти меж створок ворот, сорванных с петель натиском волн.
И вот они с Гаэтаном внутри, в коридорах дворца. Запах плесени становится нестерпимым, к горлу подкатывает тошнота. К этому запаху примешивается другой, не столь сильный, но словно бы пропитавший собой все вокруг – сладкий, назойливо-приторный, точно аромат давно выветрившихся духов.