[74]) тени лесного полога, превратилось в раскаленную изумрудно-зеленую печь. Взойдя на террасу, я опустился в плетеное кресло… и, немало смущенный, проснулся, вскинул голову, услышав ее смех – смех надо мной.
– Вижу, вы утомлены и проголодались. Мне нужно на время удалиться в дом. Сейчас велю Клейе принести вам вина и перекусить.
Некий туманный смысл в этом был. Проснувшись снова, я обнаружил перед собой престарелую толстуху в повсеместном для греческих островов черном одеянии с ног до головы – очевидно, Клейю, водружающую на стол поднос с графином розового вина, янтарным сыром и черным хлебом.
– А где же…
Только тут я и сообразил, что не знаю имени чаровницы, но старуха избавила меня от конфуза, покачав головой да буркнув по-гречески:
– Английский не понимаю. Не понимаю.
Тогда я попробовал, перейдя на греческий, снова спросить, куда же девалась хозяйка, однако Клейя попросту вперевалку двинулась прочь, оставив вопрос без ответа. Посему я перекусил вполне сносными сыром и хлебом, выпил вина, оказавшегося превосходным, представил себе отца хозяйки, приобретателя фавна, за обустройством колоссального, патрициански роскошного винного погреба и снова уснул, раскинувшись в кресле.
Когда я проснулся, солнце склонилось к самому горизонту, затопив лужайку перед террасой волнами алого света и рыжевато-фиалковых теней. Колонны пылали, точно горя изнутри, точно храня в себе сердце вечерней зари еще какое-то время после того, как в охладившемся к ночи небе замерцали звезды, и сей архитектурный трюк немедля пробудил во мне благоговейный восторг пополам с завистью. «Непременно спрошу ее, кто создал эти колонны», – решил я и вздрогнул от неожиданности: за спиною, над самым ухом, зазвучал негромкий, едва ли не соблазнительно хрипловатый голос хозяйки дома, заставивший разом забыть о любых подобных вопросах:
– Идемте в дом. Скоро будем ужинать.
Я поднялся, начал сбивчиво извиняться за причиняемое беспокойство, хотя сия стадия знакомства давно миновала.
– Ну вот, снова вы извиняетесь, – сказала хозяйка. – Никаких беспокойств. Завтра вас здесь не будет.
«Откуда вам знать?» – чуть не спросил я, но вовремя придержал язык. Мало ли что? Вдруг я, отведав заколдованного угощения, превращусь в свинью? Или, скажем, меня, умерщвленного ядом, выволокут из-за пиршественного стола да швырнут в море, на корм Посейдоновым рыбам? Как видите, я не доверял ей, хоть и был в нее не на шутку влюблен. Вполне возможно, элемент угрозы, опасности – а некоей смутной угрозой от нее веяло явственно – немало способствовал ее притягательности.
Сам дом тоже внушал нешуточную тревогу. Как ни хотелось мне заглянуть внутрь, в эту минуту от любопытства не осталось даже следа. За порогом нас встретил мрачный, ничем не освещенный холл – что-то вроде римского атриума. Ведомый хозяйкой, я оказался в небольшой гостиной. От одного ее вида захватывало дух: вся она – стены, пол, потолок – была отделана тем же изумрудно-зеленым мрамором, что и колонны. Дурновкусие? Не мне судить, однако эффект – мгновенный, разительный, всепоглощающий… казалось, я вдруг очутился на дне морском! Из темных глубин потолка свисали вниз закопченные керосиновые лампы в стиле ар-нуво, и в свете их пламени фантастические водовороты, вихри узоров мрамора словно дышали, слегка колыхались – в точности как океанские волны. Подошвы обуви на этом полу наверняка должны невыносимо скрипеть, а нет – так звонко цокать, но я-то был бос, и хозяйка тоже.
Середину комнаты занимал красного дерева стол человек этак на восемь, но прибор на столе имелся только один.
– Я не ужинаю, – пояснила хозяйка, заметив мой взгляд, – но вам это не помеха.
Просто-таки приказ… В голове мелькнула смутная мысль о вампирах, немедля уступившая место горькой детской обиде. Сам того полностью не сознавая, я ждал, что за ужином маска будет снята, и это заставило вновь, впервые с самого утра, волей-неволей вспомнить о ней.
За столом хозяйка устроилась в двух креслах от моего, и тут я всерьез занервничал. Перспектива ужина под ее взором вовсе не привлекала, да вдобавок мысли о маске захватили, накрыли меня с головой, точно морской прилив.
Разумеется, возможности переодеться к ужину я был лишен, а вот хозяйка сменила наряд. Теперь на ней было длинное серое платье с высоким стоячим воротом – несомненно, тоже из материнского гардероба. На вид совсем изветшавшее, оно тем не менее сообщало ей особую женственность, особую привлекательность. Маска на его фоне бросалась в глаза, будто пресловутая шишка на ровном месте.
Маска… И что мне, скажите на милость, делать под ее близоруким, бездушным взглядом, внезапно исполнившимся столь катастрофической многозначительности?
В гостиную вперевалку вошла Клейя с подносом в руках. Блюда? Не помню. Нечто очень пряное, в основном овощное. Появилось на столе и вино, и я его выпил. А выпив вина, впервые (чему сейчас весьма удивляюсь) всерьез задумался: для чего эта маска? Что она прячет? Шрам? Родинку? А за вторым бокалом представил себе, будто срываю с нее маску, не дрогнув, гляжу на изъян в прекрасном лице и вижу в ее глазах горькое облегчение. И объясняю, какие чудеса способна творить современная хирургия. В ответ она напоминает, что денег у нее нет, и тогда я обещаю оплатить операцию…
Внезапно она поразила меня вопросом:
– Вы верите в прежние жизни?
Я опустил взгляд в бокал – в этот кладезь мудрости и находчивости.
– По-моему, эта гипотеза столь же логична, как и любая другая.
Ответив так, я решил, будто губы под маской сложились в улыбку. Сам не понимаю, с чего так подумал. Теперь-то знаю, что ошибался.
Акцент ее зазвучал явственнее, резче прежнего:
– Я предпочла бы надеяться, что живу не впервые. Это внушает надежду прожить еще одну жизнь.
– Чтоб компенсировать эту? – безжалостно спросил я.
Пожалуй, вести себя столь откровенно, получив ответ на блюдце, не стоило.
– Да. Чтоб компенсировать эту.
В пару глотков покончив с мудростью и находчивостью, остававшимися в бокале, я еще раз сглотнул и спросил:
– Так вы расскажете, отчего носите маску?
Едва выговорив это, я понял, что пьян, причем пьян не по-хорошему. Повелительность, резкость принятого тона мне ничуть не понравилась, однако я здорово злился на то, что позволил этой игре так затянуться. Правил ее я не понимал, или притворялся, будто не понимаю, и остановиться просто не мог. И, не получив ответа, с мерзкой усмешкой добавил:
– Или мне угадать?
С виду хозяйка сохраняла полное спокойствие. Быть может, подобная сцена разыгрывалась здесь не впервые?
– Думаю, вы догадываетесь, что ношу я ее, дабы кое-что скрыть.
– И скрывать его, по-вашему, стоит, хотя, возможно, это вовсе не так.
Сколько пафоса, сколько бравады! Упоение собственным глупым упрямством придало мне сил.
– Почему б вам, – продолжал я (вспоминаю сейчас этот тон – и мороз пробирает), – не снять эту треклятую штуку? Снимите же маску, выпейте со мною вина!
Последовала пауза.
– Нет, – отвечала она.
Голос ее звучал ровно и безмятежно. Ни страха, ни раздражения в нем не чувствовалось.
– Ну же, – упорствовал я, захмелевший, получив отказ, но (о, Господи) сознавая, что могу добиться своего, стоит лишь очень захотеть. – Прошу вас! Вы… вы изумительны. Вы – как ваш остров, завораживающе загадочны. Но остров я уже видел. Позвольте взглянуть на вас!
– Нет, – повторила она.
Тут я даже сквозь хмель в голове почувствовал всю непристойность своих домогательств, и это, наряду с жуткими штампами, хлынувшими с языка, усилило злость и чувство неловкости.
– Во имя всего святого, – сказал я, – а знаете, как называют вас на Дафеу?
– Знаю.
– Но это же абсурд. Вам страшно…
– Нет, я вовсе не боюсь.
– Боитесь. Боитесь показать мне лицо. Но, может быть, я смогу вам помочь.
– Нет. Помочь мне вы не сможете.
– Откуда вам знать?
Хозяйка развернула кресло в мою сторону – так, что маска уставилась на меня в упор. Зеленый мрамор за нею и над ней засверкал, засиял в свете ламп.
– Стало быть, вам известно, как называют меня на Дафеу, – сказала она, – однако того, что может оказаться под маской, вы не боитесь?
– Господи Иисусе! Мифология пополам с суеверием и невежеством. Уверяю вас, в камень я не превращусь.
– Превращение, – негромко проговорила она, – произошло со мной.
От этих слов, от тона, каким они были сказаны, по спине пробежал холодок. Я отодвинул бокал, и в тот же миг ее пальцы вспорхнули вверх – к краям маски, к сложным завязкам, скрытым под волосами.
– Вот и прекрасно, – сказал я, – прекрасно. Рад, что…
Однако на этом я и запнулся. Вместо теплого красного вина по жилам словно бы растеклась прохлада ночного моря. До этой секунды я держался храбро, уверенно, что твой герой с киноэкрана. Но что я увижу теперь, добившись своего, вот так, почти без прелюдий?
Тут хозяйка дома подняла пластик маски кверху, и я увидел… Увидел и тут же вскочил на ноги, да так резко, что ножки кресла невыносимо заскрежетали о мрамор. Бывает, хотя и редко, что человеческий разум вмиг покидают все мысли – вот и меня в этот миг постигло нечто подобное. Те долгие-долгие секунды пустоты в голове, весь тот промежуток времени, я отчетливо помню даже сейчас. Вспоминаю мгновение замешательства, в течение коего еще полагал, будто она играет некую жуткую роль, будто передо мной – всего лишь порождение ее выдумки, ее воли, ее собственной мимики…
В конце концов, Питос, дабы проиллюстрировать, подкрепить свой довод, проделал то же самое, скроил в точности ту же гримасу: глаза лезут вон из орбит, подбородок выпячен, жилы на шее вздулись канатами, рот широко разинут, точно в безмолвном крике, зубы оскалены, язык слегка высунут наружу. Горгонейон… Лик горгоны на кувшине, на дверце печи. Лик столь уродливый, столь безумный, столь страшный, что одним видом своим обращает в камень.