Спустя пару недель мне позвонил Филипп. На его электронные письма я не отвечала, но, когда зазвонил телефон, решила откликнуться.
– Так ты в Берлине? – обрадованно, но без малейшего удивления переспросил он. – Ну, а я хотел тебе сообщить, что опять уезжаю, и на этот раз надолго. В Дамаск. А перед поездкой выкрою пару деньков и загляну к тебе.
Назвал дату и время прилета и дал отбой.
Что я почувствовала? Желание, приятное оживление, радость… а еще – страх. Я ведь только-только снова начала рисовать. Только-только поверила, что и вправду могу работать, творить без него.
А если он снова окажется рядом?
Я отправилась в спальню. Здесь, на кровати, аккуратно свернутое, лежало еще кое-что, прихваченное с собою из дому, – свитер Филиппа. Старый, в твидовую «ёлочку» бордово-коричнево-желтых тонов шерстяной свитер с дырками, прогрызенными на спине мышами, свившими в нем гнездо. Филипп давным-давно хотел выбросить «эту тряпку», но я решила ее сохранить. От свитера все еще пахло Филиппом, и здесь, в шенебергской квартирке, я спала в нем, хотя шерсть ощутимо колола голое тело. Подняв свитер, я уткнулась в него лицом, вдохнула запах Филиппова пота, волос, кожи, села на кровать, поправила лампу так, чтобы свет падал прямо на рукоделье, и начала медленно, петля за петлей, распускать вязание.
Времени на это ушло немало – может, не меньше часа. Я очень старалась не повредить ветхой пряжи, старательно соединяла оборванные нити. В конце концов у меня получилось шесть-семь клубков шерсти – вполне достаточно, чтоб связать новый. Все магазины к этому часу уже закрылись, но наутро я первым делом отправилась в магазинчик, торговавший исключительно носками, и на ломаном немецком спросила, где здесь продаются вязальные принадлежности, а для верности показала женщине за прилавком прихваченный с собою клубок. Та рассмеялась, указала наружу и написала мне адрес – недалеко, всего в паре кварталов. В ответ я поблагодарила ее, купила несколько пар толстых шерстяных носок в разноцветных ромбиках и двинулась дальше.
Нужный магазин отыскался без труда. Вязать я умею, хотя давненько этим не занималась. В альбоме исландских орнаментов я нашла узор по душе. Купила альбом, купила специальные «круговые» спицы для вязки свитеров, купила лишний клубок пряжи: уж очень понравился оттенок, напоминавший синиль, чуть светлее индиго, прекрасно подходящий для фона, и со всем этим вернулась домой.
До приезда Филиппа оставалось чуть меньше недели. Я была слишком взвинчена, чтоб рисовать, но продолжала гулять каждый день, осваивая потайные, неприметные уголки города. Крохотные, всеми забытые парки вряд ли просторнее заднего двора, где из кустов выглядывали крупные, точно собаки, европейские лисы. Персидский ресторанчик невдалеке от моего дома, насквозь пропахший кориандром и жареным чесноком, чем живо напоминал мой остров – тот, давний-давний. Узкий, будто тайный приток Шпрее, канал, где я увидела зимородка, нырявшего в воду с прибрежной ивы. С собой я неизменно брала заплечную кожаную сумку, в которой обычно лежали блокноты для зарисовок, угольные карандаши и акварель. Писать акварелью я давно хотела попробовать.
Однако теперь в сумке хранилось также вязание – клубки пряжи, альбом с орнаментами и начатый свитер. Обнаружив, что не могу взяться за кисть или карандаш, я вынимала свитер и принималась за него. Вязание – работа размеренная, неторопливая, успокаивающая. А однажды ночью, вернувшись к себе, я шарила в ящиках письменного стола, пока не нашла еще кое-что, прихваченное с собой из дому, – конверт, вложенный в один из блокнотов.
В конверте хранилась прядка волос, срезанных с головы Филиппа во сне. Спрятав конверт в надежное место, я по одному извлекала из него волоски и в течение следующей пары дней ввязывала их в свитер. Время от времени выщипывала один из собственных волосков – куда длиннее, тоньше, пепельно-золотистых – и ввязывала в орнамент его.
Разумеется, и его темные кудри, и мои прямые, светлые волосы были полностью спрятаны, совершенно невидимы в пряже.
Работа подошла к концу в то самое утро, когда приехал Филипп. Как же я была рада видеть его! Из аэропорта он примчал на такси. К его приезду я сварила кофе. Рухнули мы в постель, а после я преподнесла ему свитер.
– Вот, – говорю. – Связала тебе кое-что.
Обнаженный, Филипп уселся на край кровати и озадаченно заморгал.
– Это мне?
– Попробуй, примерь, Хочу взглянуть, подойдет ли.
Пожав плечами, Филипп натянул свитер на голое тело.
– Ну как, впору? – спросила я. – Вязать-то пришлось наугад.
– Похоже, да.
Разгладив толстую, золотисто-багряную с крапинками синили, октябрьских оттенков шерсть, он дернул за нитку, выбившуюся из вязки у подола.
– Ну вот, – вздохнула я, сдвинув брови. – Ничего, сейчас поправлю.
– Прекрасный свитер. Спасибо. Я и не знал, что ты умеешь вязать.
Я спрятала кончик нити и одернула свитер, проверяя, как он сидит на широких плечах Филиппа.
– Впору! – с радостным смехом воскликнула я. – Сидит, как влитой! Удобно?
– Ага. Просто прекрасно.
Сняв обновку, Филипп оделся полностью: белая футболка, рубаха синей фланели и, наконец, свитер.
– А ведь когда-то у меня был похожий, верно?
– Был, – подтвердила я. – Идем. Я проголодалась.
Рука об руку отправились мы в тот самый персидский ресторанчик, отведали курицы, тушенной в гранатовом соусе с толченым грецким орехом, запили все это вином цвета бычьей крови. А после, по дороге домой, неспешно шагая мимо закрытых магазинов, приостановились у витрины с несколькими картинами: одна из располагавшихся неподалеку галерей устраивала выставку работ немецкой художницы из молодых, о которой мне доводилось читать.
– А ты думаешь здесь выставляться? – спросил Филипп. – То есть не в этой галерее – в Берлине вообще?
– Не знаю. На самом деле, я не слишком об этом задумывалась.
Сказать по правде, до этой самой минуты о выставках я не задумывалась вовсе.
– Но… да, вполне возможно, и выставлюсь. Если Анна сумеет все организовать.
Анна владела собственной галереей в Кембридже.
Продолжать разговор Филипп не стал, и мы направились к дому. Однако, вернувшись в мою квартиру, он принялся оглядывать все вокруг. Заглянул в мою студию, пригляделся к начатому холсту на мольберте, к набросанным вчерне контурам обнаженного дерева, строительных лесов, пустой чаши фонтана…
– Непохоже на прежние, – заметил он, осмотрев все углы, и, ничего больше не обнаружив, с облегчением перевел дух.
Другие картины – те, что я рисовала с него, – еще не прибыли. Сам он о них ни словом не заикнулся, вот я и не сказала, что они едут в Берлин малой скоростью.
Мы снова отправились в спальню. После он крепко уснул, а я включила небольшую прикроватную лампу, направив свет так, чтобы не разбудить Филиппа, и принялась разглядывать его, спящего. Нет, за карандаш с бумагой браться даже не подумала, просто смотрела. Смотрела на мерно вздымающуюся грудь, и на заметно поседевшую после той, прошлой встречи щетину, и на густые черные ресницы, окаймлявшие смеженные веки, и на чуть кривоватые губы… Я понимала: скоро он от меня уйдет. Уйдет, и уж на этот-то раз не вернется.
Изменилось бы что-нибудь, если бы он в эту минуту проснулся и увидел меня, если б хотя бы раз увидел меня вот так наблюдавшей за ним? Интересно, остался бы он после этого прежним? Осталась бы прежней я?
Долго смотрела я на него. Смотрела, раздумывала, и, наконец, устроилась рядом, свернулась клубком и тоже уснула.
Наутро, позавтракав, мы отправились бродить по городу, точно туристы. Не видевший Берлина многие годы, Филипп удивлялся всему вокруг. И мрачному запустению Александерплац, где кроме дюжины подростков с неоново-яркими ирокезами, с кудлатыми дворняжками на поводках, сидевших вокруг пустой чаши фонтана, не оказалось ни души; и строительным кранам повсюду, куда ни взгляни; и толпам американцев с японцами у Бранденбургских ворот; и поразительно изящным граффити, украшавшим камни мостов через Шпрее, словно сам город, едва пробудившись от сна, поспешил записать на них свои грезы…
– Похоже, тебе здесь хорошо, – сказал он, с улыбкой потянувшись к моим волосам.
– Мне и вправду здесь хорошо, – подтвердила я. – Не идеальное место, но все же…
– Но все же вполне для тебя подходящее. Пожалуй, сюда я еще вернусь.
С этим он на время умолк, а после продолжил:
– Только не будет меня довольно долго. Поездка в Дамаск – два месяца. Потом ко мне присоединится Дебора, и мы с ней отправимся попутешествовать. Давно замышляли, да все не складывалось. А теперь она уже и домик нам подыскала – какую-то виллу в Монтеварки.
Поддевая ногами опавшие листья, мы шли по дорожке, ведущей в сторону Груневальда, обширного древнего леса в западной части города. Я часто гуляла там в одиночестве. В лесу водились дикие звери – кабаны и лисы, имелись озера, а под землей – даже пещеры, не известные никому. Немало берлинских деревьев погубили бомбардировки, многие древние исполины погибли после падения Стены, сметенные последовавшей за ним волной нового строительства и новых потоков транспорта, однако на месте погибших тянулась ввысь молодая поросль, а некоторые из уцелевших «стариков» просто-таки процветали. Груневальд и вовсе переживал взрыв буйного, хаотичного, неудержимого роста: сплошная стена черных стволов, толстый ковер палой листвы на земле, непроходимые заросли колючих кустов… А еще я не раз находила здесь полуобглоданные тельца кошек, некрупных собак и тех самых, таких симпатичных на вид, рыжих белочек с кисточками на ушах, не говоря уж о порожних пивных бутылках и огражденных камнями кострищах. Со всех сторон слышен шум машин, гуденье подъемных кранов, но стоит хоть чуточку углубиться в лес – и все эти звуки тут же смолкают… Вот эти места, глушь Груневальда, мне давно хотелось нарисовать, только я еще не решила, где именно и каким образом.
День выдался свежим, но не холодным. С неба на землю сквозь паутину голых ветвей сочился неяркий солнечный свет.