С этими мыслями Бьярни оглядывает своих матросов, чьи широкие спины да сильные руки куда больше подходят для сенокоса, чем для возни с такелажем, качает головой, поднимает взгляд к небу. Брешей в рядах гребцов – там, где полагалось сидеть Гутруму с Ситриком – старается не замечать.
Вскоре после того, как они покинули гавань, корабль настиг невиданной силы шторм. Попутный ветер вдруг обернулся встречным, море вскипело, словно самому Нифльхейму вздумалось подняться наверх из бездн потустороннего мира. Небеса почернели средь бела дня, и некоторые после клялись, будто видели меж облаков женщин в шлемах и при оружии, верхом на конях с огненными глазами и дымом из ноздрей. Сам Бьярни ничего подобного не углядел, но он – человек не из суеверных, а, стало быть, нередко оказывается слеп к тому, в чем кто другой не усомнится ни на минуту.
Когда воды наконец-то угомонились, на борту недосчитались двух его племянников, сыновей сестры, унесенных разбушевавшимися волнами. «Неспроста этот шторм, ох, неспроста», – зашептались уцелевшие. И вправду: в тот день давний их друг Ньёрд[92] отвернулся от мореходов. Видать, что-то (а может, и кто-то, как думали многие, косясь в сторону трюмного люка) прогневало бога морской стихии…
«Семь ночей, не больше», – уверял хитрец Снорри, заплатив Бьярни втрое больше, чем заплатил бы кто-то еще. Проезд до самого дальнего берега, какого достигнет корабль, и место в трюме, где никто не потревожит их груза… Простой уговор, соблюсти его – легче легкого. Парус «Стиганди»[93] прочен, кормило верно, крепкий ветер для кнорра – родная стихия, так что однажды Бьярни проделал этот же самый путь за пять оборотов луны. Вот только на сей раз капитан не принял в расчет ни человеческого любопытства, ни странных невзгод, обрушившихся на его голову сразу же после выхода из гавани. Прошедшая ночь унесла с собой еще двух матросов, а нынче, с самого утра, шестого утра плавания (и еще не меньше четырех зорь впереди), кнорр заштилел намертво. Болтается теперь на месте без всякого толку, а корабельный плотник спешит починить мачту, не выдержавшую напора северных ветров. Новый шторм застал Бьярни врасплох на заре – налетел с ревом, откуда не ждали, и так же быстро улегся.
– Это ж сама Ран[94] была со своим неводом, – шушукались самые юные. – Восстала из глубины, жирные плечи морскою травой сплошь увешаны, крутит частые сети над головой, кружит их, точно подкову, прибитую к мачте «Стиганди», чудом всех нас на дно не уволокла!
Бьярни неспешно шагает между скамей, пресекая матросскую болтовню одним своим появлением. Умолкшие, но не утихомирившиеся, люди его сидят прямо, топоры держат под рукой, железные мечи воткнуты в доски палубы у самых ног.
– Молотками поработайте, а не языком! – гаркает он, хотя и сам согревает рукоять кинжала в ладони. – Чем скорее починим нашу ласточку, тем скорее уйдем отсюда подальше!
Но даже после того, как за дело берутся все до единого, поставить мачту, закрепить растяжки, отводы и прочую оснастку удается лишь к вечеру. Под скрип блоков парус вновь поднимается вверх, укрывая квадратной тенью всю палубу до кормы.
– Мы у тебя в долгу, – говорит Бьярни, хлопая Эрленда, корабельного плотника, по плечу.
Едва парус поднят, капитан сам встает у кормила, работает широким веслом, разворачивая кнорр к заходящему солнцу. Но сколько бы он ни старался, нос корабля указывает не на оранжевый горизонт – на мир, сплошь затянутый пепельно-серой завесой.
– Спокойно, ребята. Выше головы. Видали мы туман и похуже.
Голос Бьярни неожиданно тонок. Рангоут скрипит, волны плещут о борт, все звуки приглушены. Но вот над головой раздается гулкий, раскатистый рокот. Железные амулеты на шеях моряков негромко звенят ему в такт, стальные клинки хищно лязгают, соскучившись по вражеской крови. Непроглядный туман сгущается, кружит вихрями, огромные ломти небесного свода с плеском падают в океан, темнеют, отращивают плавники. Твари длиною в два человеческих роста играют в волнах, ныряют, всплывают наверх. «Киты», – думает Бьярни, но в тот же миг замечает и лица, и чешую, и клочья истлевших одежд. И белые зубы, длинные, точно клинок ножа. И когтистые пальцы, тянущиеся к доскам обшивки.
«Нет, не киты».
Жуткие твари кружат вокруг судна. Плавный, завораживающий, ритм их хоровода сбивает кнорр с курса: как ни наваливается Бьярни на кормило, все попусту. Сырой воздух, рвущийся наружу из дыхалец, из разинутых пастей, привлекает внимание мореходов к воде, заставляет отвести взгляды от потемневшего неба. Но вот стена грозовых туч расступается, рассеивается… и рушится вниз градом черных, лоснящихся перьев.
Оглохший от хлопанья множества крыльев, Бьярни не слышит ничего. Ни пенья мечей, покидающих ножны. Ни свиста холодной стали, рассекающей плоть, ни мягких, глухих ударов рухнувших на палубу тел. Ни лязга о шлемы клювов, не дотянувшихся до обветренных лиц. Ни хриплых, пронзительных воплей морских тварей, лезущих из воды на палубу «Стиганди», пятная и без того скользкие от крови доски серой слизью. Ни воя, в то время как острые зубы впиваются в щиколотки, в лодыжки, в бедра. Ни грохота намертво задраенного люка под ударами матросских кулаков – там, внизу, Снорри и его подопечным никакая беда не грозит. Однако глаза Бьярни видят все, что происходит. Прикипевшие к кормилу, руки отчаянно ноют, тоскуя по обтянутой кожей рукояти оружия. Ноги ищут опоры: под тяжестью бьющихся кнорр кренится с борта на борт. А вот в ушах слышен один только звук – частое, будто рябь на воде, хлопанье сотен, тысяч пар птичьих крыльев.
Над головами бондов вихрем кружат сороки, вороны, скворцы. Взвившееся в воздух копье на миг пробивает брешь в птичьих рядах, но едва рука мечущего расстается с древком, крылатое воинство снова смыкает строй, ничуть не убавив в числе. Вместе с птицами кружит и серый туман – а может, это корабль бешено, буйно кружится на месте, тогда как весь прочий мир неподвижен. Судно содрогается, стонет, мачта раскачивается, грозя пустить прахом старания Эрленда. Бьярни мутит так, что вскоре он извергает на палубу все содержимое брюха – такого греха с ним сызмальства не случалось. Вспыхнувшие перед глазами звезды подсказывают, что его занесло незнамо куда. Незнакомые созвездия ведут в неведомые земли. Внезапная ночь тут же сменяется днем, все вокруг розовеет, но не успевает Бьярни глазом моргнуть, как солнце шипит и гаснет, скрывшись в волнах. Однако его люди по-прежнему бьются, как ни быстро тупятся кромки мечей. Морские чудища по-прежнему пируют на трупах павших, не брезгуя и теми, кому только суждено пасть. Птичья стая по-прежнему хлопает крыльями, вихрем кружится над кораблем.
Внезапно в воронку вихря, единственное спокойное местечко посреди этой сверхъестественной бури, ныряет, несется вниз откормленный черный ворон. Закаленный невзгодами, всякого повидавший, капитан кнорра замирает, как пораженный громом, глядя на него снизу вверх. Вот ворон величиною с быка, а вот уже и с дреки[95] – пожалуй, расправив крылья, укроет от кормы до носа драккар на двадцать пять весел по борту. Округлая, точно жена Бьярни в тягости, жуткая птица мечется среди меньших своих собратьев, не сводя красных глаз с решетчатой крышки люка.
Чьей рукой пущено копье, пронзившее череп ужасного ворона? Этого Бьярни не разглядел. Ворон кричит, брызжа в волны кровью пополам с потрохами, а Бьярни пригибается к палубе, уклоняясь от множества когтей и клювов… но ни когтей, ни клювов вокруг больше нет. Миг – и с чистого неба снова сияет солнце, и Бьярни, переводя дух, оглядывается по сторонам.
«Не может быть», – думает он, в то время как ворон грузно падает вниз, прямехонько к его ногам.
Небывалая тварь распростерлась на палубе, уснув вечным сном. Крылья бессильно обмякли, клюв окровавлен, правый глаз повис на жилке, вывалившись из глазницы. Бонды один за другим опускают оружие, переводят дух и подбираются ближе, дивятся на сраженное ими чудовище.
Соленые морские ветры свистят, резвятся среди такелажа. Парус вспухает, туго натягивается, уцелевших окатывает фонтан освежающих брызг. Нос корабля с глухим стуком расталкивает тела, покачивающиеся в волнах, но глянуть за борт, проверить, чьи они, человечьи, или же наоборот, никому даже в голову не приходит. Бой кончен, вокруг пока тихо.
– Снорри Семундарссон! – ревет Бьярни.
Высмотрев среди выживших своего кормчего, капитан, наконец, оставляет вахту. Пальцы никак не желают разжаться, по-прежнему стискивают невидимое кормило. Рассудив, что кинжала для предстоящих дел маловато, он подхватывает секиру одного из погибших и направляется к другому борту. В глазах так и пляшут темные точки. Уют его неверия в сверхъестественное погиб так же верно, как и поверженное ими страшилище. Черную тушу Бьярни обходит с опаской, как будто труп в любой миг может обернуться драугом[96] и снова воспрянуть к жизни.
– Снорри Семундарссон! Что ты такое на нас навлек?!
Топор в два-три взмаха крушит крышку люка, и Бьярни пинком отшвыривает в сторону щепки. Из трюма слышен только негромкий шелест волн, и вдруг к нему прибавляется худо сдерживаемый, исполненный скорби плач. Доносится он… от пассажиров? Нет. Нет, из-под серой промасленной кожи!
Склонившись ниже, Бьярни глядит в глаза Снорри. Во взгляде коротышки – испуг, испуг и понимание. Все внимание его товарищей устремлено на купол, в сторону плача, доносящегося из-под чехла. Все четверо что-то бормочут – негромко, словно бы успокаивая раненое животное, но этот говор Бьярни неизвестен. Казалось бы, звучит знакомо, однако слова ускользают, оборачиваются чем-то иным, едва достигнув его ушей.
Сбежав вниз, Бьярни в несколько прыжков одолевает расстояние от трапа до пассажиров и, прежде чем хоть кто-нибудь из четверых успевает понять, что происходит, твердо, решительно подхватывает их драгоценный груз. Шаг Бьярни тверд, злость придает ему сил. Вытащив непонятную штуку на палубу, он срывает с нее серую кожу задолго до того, как Снорри с товарищами успевают взбежать наверх.